Горнозаводской поезд «Серов – Москва», на котором я возвращался с Урала, осаждал, в основном, народ малоимущий. Это было заметно по одежде садящихся в вагоны, мужчины — в изрядно потертых пиджаках и куртках серо-черного цвета, женщины — в стираных-перестираных кофтах и блузках, выцветших до такой степени, что казались вывернутыми наизнанку. Не знаю уж, — то ли от природы замкнутые, то ли стыдящиеся нищеты, попутчики ехали больше молчком; даже если рядом сидели муж и жена, то говорили меж собой как-то глухо, почти шепотом.
Куда ехали, зачем? Тоже нельзя было понять. Скорей всего, многих толкала в дорогу нужда; местные заводы и фабрики закрылись, и люди подались искать заработок на стороне. От станции к станции пассажиры обновлялись, таща за собой замызганные сумки и рюкзаки, сетки и полиэтиленовые пакеты с едой; на осунувшихся и помятых лицах читались озабоченность, тоска, а может, и безысходность — разве заглянешь кому в душу?
Я искоса наблюдал за попутчиками и смирился с мыслью, что до самой Москвы придется коротать время в одиночестве. Пробовал читать, но никак не удавалось сосредоточиться: то, кто-то заглянет в купе, то за стенкой заплачет ребенок, то вдруг «проснется» радио над головой… За окном мелькали понурые ели, болотины с черной водой, дремлющие седые увалы. В вагоне было душно, хотя уже смеркалось и июльский зной спадал, не так жарко отдавало от пластиковой обшивки. Миновали Верхотурье, Платину, Выю, Верхнюю, Благодать… В Кушве поезд свернул на пермскую ветку. Пора было ложиться спать, я расстелил на нижней полке постель и погасил свет. Однако сон не шел, лежал с открытыми глазами и думал об увиденном за день.
Не впервые ехал этой дорогой, но никогда не было так грустно. Еще в Серове, дожидаясь посадки, обратил внимание на стайки ребятишек, шныряющих по путям. Один из них — мальчишка лет семи-восьми, рыжий-прерыжий, в грязной майке с надписью на спине «USA» — ухватил меня за полу пиджака и жалобно проскулил:
— Дядь, купи булку.
По утомленным глазенкам и бледному личику я понял, что он действительно голоден.
— Ты чей? — спросил я мальчугана.
— Местный, серовский…
— Ехать, что ли, куда собрался?
— Нет, просто гуляю с ребятами…
Он сжал губы и выжидающе напрягся.
— Родители-то есть?
— Мамка… Только она пьет. А еще — сестра.
— Сколько ей лет?
— Тринадцать.
— Дома осталась?
— Ага.
— А почему не пошла с тобой?
— Дак к ней какой-то мужик пришел…
— Зачем? — не сразу сообразил я.
Мальчуган уперся взглядом в асфальт и усиленно засопел носом. Чувствовалось, что говорить правду ему не хотелось. Я взял его за руку и повел в привокзальное кафе. Заказал борщ, котлету с макаронами, компот, сдобу. Он вмиг опорожнил тарелки, схватил булку и, продолжая еще жевать, покосился на меня:
— Ну, я пойду…
— Спешишь, что ли? — попытался я удержать мальчишку.
— Ребята ждут, — бросил он на ходу, резко рванувшись к двери.
Расплатившись с официанткой, я вышел следом за незнакомцем (он не сказал даже своего имени) на перрон. До прихода поезда оставалось с час. Сидеть на скамейке не хотелось, повернул к выходу на привокзальную площадь. Перед воротами располагался стихийный базарчик, десятка два торговок на все голоса зазывали покупателей:
— Пирожки горячие…
— Беляши!
— Кому пивка, воблочки?
— Малосольные огурчики…
Торговля шла вяло. Через Серов следуют всего-то два—три поезда, пассажиров мало. Торговки грызли семечки, о чем-то переговариваясь меж собой, и зорко наблюдали за снующей шпаной. Время от времени кто-то спохватывался, словно очнувшись от сна, и выкрикивал в сторону вокзала:
— Парная курочка с картошечкой!
Следом тут же подхватывали:
— Пирожки горячие!
— Пивка…
— Мороженое!
— Рыбки-муксуна…
Напротив той женщины, что торговала пирожками, примостился на корточках чумазый малыш. Он был похож на осторожного вороненка, высматривающего добычу и ожидавшего только удобного случая, чтобы ринуться вперед. Но, похоже, никак не решался, боясь нарваться на оплеуху. Сколько ж слюнок проглотил бедняга, отзываясь пустым желудком на каждый выкрик о вкусной еде! Увы, никто не замечал страданий маленького человечка.
Диспетчер объявила о прибытии поезда с Оби. На привокзальную площадь хлынул приезжий люд. Голоса продавщиц взвыли с еще большим надрывом — так, как будто бы на лесосеке заработали сразу с десяток бензопил. У нефтяников и газовиков доходы, по здешним меркам — баснословные. Мели с прилавков все подряд. Тоскливо было наблюдать за происходящим. Подвыпившие мужики трясли перед обезумевшими старухами пухлыми кошельками, чванливо посматривая на разложенную домашнюю снедь, явно выказывая свое превосходство над местной голью. Под стать им вели себя и пухленькие дамочки с перстнями и кольцами на всех пальцах, прохаживаясь меж рядов с кислыми физиономиями и громко торгуясь с продавщицами. В сущности те и другие — ровня, а вот гляди-ка: что делают деньги с людьми… Потеряв из виду малыша, я вернулся на перрон и, поглядывая на часы, с нетерпением стал дожидаться московского поезда.
…Колеса глухо отстукивали километр за километром. Ночью промелькнули огни Чусового. Не удалось разглядеть красавицы-реки, бегущей от самого уральского хребта (с детства мечтал сплавиться по ней на плоту); ближе к рассвету, в полутьме, долго тянулась вдоль железнодорожного полотна величавая Кама, пошли мотовилихинские заводы с громадами производственных корпусов и высоченных труб (я все пытался определить: теплится жизнь в этих цехах?) И вот — Пермь. Стоянка — полчаса. Перрон был почти пуст. В белесой дымке тонули пристанционные постройки, ближайшие дома, дремлющие деревья.
Пассажиры высыпали из вагона размять уставшие от долгого сидения ноги. Вышел на перрон и я. Приятно обдало утренней прохладой. Судя по всему, день обещал быть жарким. Не торопясь двинулся вдоль состава, выглядывая знакомых. Раньше, когда работал на Урале в газете, среди моих друзей было немало пермяков, — хоть и не надеялся встретить кого-либо из них в столь ранний час на вокзале, но все же пристально вглядывался в лица одиноких прохожих. В дороге хочется с кем-то поговорить, пооткровенничать, «излить» душу. Это, наверное, типично русская черта. Увы, кроме понурых бродяг и путейцев в оранжевых куртках, никто навстречу не попался. Послонявшись по перрону, вернулся назад.
Перед самым отправлением поезда к вагону подкатила подвыпившая компания видать только от свадебного стола; по разговору понял, что деревенские, приехали проводить новобрачных; невеста — худющая, с припухшими глазами и странной блуждающей улыбкой — без конца одергивала топорщившуюся фату, перекладывая из одной руки в другую букет из трех белых роз, жених — крепыш с короткой прической и широким красным лицом — сразу же ринулся с чемоданами в тамбур, на ходу продолжая о чем-то беседовать с дружком, тащившим огромную сумку. Молодожены оказались моими соседями по купе, я дал им возможность свободно разместиться, оставаясь еще какое-то время в коридоре и с любопытством наблюдая за шумным процессом прощания.
— Любка, ты того, держи мужика… — кричала в открытое окно кряжистая бабенка, хитро сощурив глаза.
— Ага, поддался… — заржал парень, словно жеребец. — Хомут-то не отрядила в дорогу? Небось, ночами спать теперь не будешь, переживая за племяшку!
— Чего? Женился, так уж не топчись на стороне! Знай своё место.
— Лёха, полный газ! — протягивал руку в окно здоровенный детина, смешно выпячивая нижнюю губу.
— Отходь, отходь! Трогается… — пожилая женщина в ситцевой цветастой косынке тянула за рукав рубашки мужика, пытавшегося в последний раз чмокнуть в щечку невесту.
— С Богом, родимые!
— Дочка, сумку-то…
— Ладно, мам, не волнуйся!
— Поехали…
Вагон дрогнул, и поезд медленно стал набирать ход. Провожавшие сделали еще несколько шагов по платформе, сумбурно размахивая руками и крича что-то сквозь шум колес, потом отстали. Въехали на мост через Каму, замелькали черные металлические опоры. Залюбовавшись рекой, я забыл о молодоженах, а, когда вернулся в купе, жених и невеста сидели уже переодетыми. На Леше были длинные шорты и открытая майка — обратил внимание на замысловатые наколки на его груди и плечах, Люба, облачившись в сиреневый халатик и поджав под себя ноги, смотрела задумчиво в окно.
— Далеко? — простодушно поинтересовался у меня Леша, часто моргая белесыми ресницами.
— В Москву, — ответил я, приглядываясь к собеседнику.
— А мы на юг, к морю, — отозвалась Люба. — В свадебное путешествие!
— Хорошее дело! Вот только бы повезло с погодой. По телевизору показывали — там нынче кругом наводнения, целые поселки оказались под водой… У вас путевки?
— Нет, дикарями едем, — ответил жених. — Говорят, с квартирами нет проблем, были бы деньги. Посмотрим…
— Ой, мне бы только покупаться в море! — опять встряла с разговор Люба, закатив к потолку глаза и сладко потянувшись.
— Накупаешься, погодь, — повернулся к ней Леша. — Еще успеет надоесть тебе это море.
— Это ж не коров доить!
— Ага, сравнила… Кабы еще зарплату начисляли за отдых!
— Ну, Леша… Что, нам не хватит?
Он встрепенулся, косо глянул в мою сторону и перевел разговор на другое:
— Небось отец сейчас матерится: укатили в самый сенокос…
— А-а, накосят! — махнула рукой Люба. — Не переживай… Это раньше председатель все понукал — сначала надо заготовить корма для ферм, а уж потом себе косить. А нынче, сколько у нас коров-то осталось в хозяйстве? Молоко никому не нужно, хоть выливай в канаву.
— Как в канаву? — не понял я.
Люба опустила ноги, поправила на груди халат:
— Так даром отдаем перекупщикам… Два-три рубля за литр.
— А соляру покупаем по десятке! — буркнул Леша.
— Но в магазине-то пакет молока стоит двадцать рублей! Кто же цены вздувает?
— То-то и оно, что нас, деревенских, по-прежнему за дураков считают, — продолжала Люба. — Дескать, вы там упирайтесь — пашите, сейте, молотите, а мы на «Мерседесах» будем ездить. Бутылка воды минеральной и та в пять раз дороже. Первое время еще чего-то выжидали, думали Ельцин с Гайдаром сообразят — что к чему. А потом подперло — начали избавляться от коров. Кому охота работать себе в убыток?
— Значит, говорите, хозяйство развалилось? — переспросил я, напрягаясь.
Собеседница тяжко вздохнула:
— Разве ж только у нас? Кругом — пустые фермы.
— Ну, а как народ выживает?
— За счет огородов, личных подворий. У каждого коровенка, теленок, поросенок, куры. Так и живем.
Она замолчала, снова отвернувшись к окну.
— Я после армии сразу смекнул: надо в бизнес подаваться! — оживился Леша. — Грузчиком при магазине и то выгоднее быть — хоть какие-то деньги на руках. В хозяйстве же совсем не платят. Мешок зерна, мешок отрубей… Пошли вы, все, думаю, куда подальше! Подкоплю вот чуток и заведу свое дело.
— Если не секрет, какое?
— Там видно будет.
— В деревне с бизнесом особо не развернешься… Сам же говоришь: нет денег у людей.
— Не все, поди, нищие. Чего-то на базаре выручают, чего-то прикалымливают, да и пенсии…
— С пенсионеров большой навар! — засмеялся я.
— Зря смеётесь, у нас целые семьи, считай, на стариках держатся, — невозмутимо продолжал он. — Беда, коль в доме нет пенсионера.
— Правда-правда! — поддакнула Люба. — На эти пенсии знаете сколько ртов открыто? Сельсовет, магазин, почта, налоговая, жилкомхоз…
— Так я об этом и толкую: о каком бизнесе речь? Крестьяне испокон веку от земли кормились. Вам же земельные паи нарезали?
— Что от них толку! — по лицу парня скользнула злая ухмылка. — Поля уже который год впусте, зарастают бурьяном.
— Вот и подался бы в фермеры, взял бы кредит в банке, обзавелся трактором. Что вырастил — все твоё. Глядишь, и зажил бы припеваючи!
Леше, похоже, разговор на эту тему поднадоел, он достал из кармана пиджака, висевшего на плечиках, пачку сигарет и зажигалку, нащупал ногами тапочки:
— Пойду покурю, а то материться начну. Ни хрена в России с землей не получится! Как были крестьяне нищими, такими и останутся. Коль сам не ухватишь чего-то зубами, никто о тебе не вспомнит.
Оставшись в купе вдвоем с невестой, я потянулся за книжкой, чтобы сгладить внезапно возникшее напряжение.
— Не обращайте на него внимания, — сказала Люба, поправляя прическу, — он, если заведется — такое наговорит… Больно горяч! До армии тихим был, а как демобилизовался — словно подменили. В Чечне воевал… Я уж стараюсь не перечить ему ни в чем, оберегаю от волнений. Душа-то у него добрая, отзывчивая. Да и руки — не крюки. Мастеровитый, а вот никак не определится в жизни. Потому и досада берет. Даст Бог, все уладится! Как-нибудь выдюжим…
Перелистывая странички, я ловил себя на мысли, что продолжаю думать о затеянном разговоре. Почему народ страдает? В Москве на каждом углу — казино, рестораны, бордели, крутятся бешеные деньги, улицы залиты огнями, а в российской глубинке — разруха, нищета, убожество, у людей нет работы, средств к существованию, села и деревни — в кромешной тьме. Кто ж это так ловко все устроил? Где совесть, боль, сочувствие?
Леша вернулся с тремя бутылками «Балтики» в руках:
— Рванем пивка?
Лицо его светилось широкой улыбкой, как-будто и не было неприятного разговора.
— Присаживайтесь! — засуетилась Люба, освобождая стол от пакетов.
— Спасибо, — поблагодарил я, соображая одновременно: пить или не пить? Особого пристрастия к пиву никогда не испытывал, но и не хотелось обижать простодушных попутчиков. Выпил стаканчик. О крестьянских делах мы больше не вспоминали. Леша полез на верхнюю полку спать, прикорнула внизу и Люба, прикрывшись от солнца простынкой.
По расписанию скоро должна была быть станция Чепца. Стоянка поезда — полчаса. За окном мелькали удмуртские поля, выжженные до белизны жесточайшей засухой. Низкорослую реденькую траву вдоль железнодорожного полотна, похоже, никто и не собирался окашивать: какой корм из сухих бодыльев? Не видно было стогов сена и по речкам; редко где бродил пасущийся на лугах скот.
Вот и станция.
Не успела проводница открыть дверь тамбура, как выход из вагона обступили десятки людей с сумками в руках:
— Горячие беляши!
— Картошечка с огурчиком…
— Кому грибков?
— Свежая рыбка!
— Клубника с грядки!
— Зелень, лучок, чесночок…
— Пиво, минеральная вода, квас!
— Берите горошек!
— Кура, кура отварная… Молочко!
День был жарким. Из-под блеклых кустов акации, где можно было укрыться от палящих солнечных лучей, на асфальт выползали все новые и новые лоточники. Меж серых, черных, пестрых подолов мелькали детские головки; откуда-то доносился плач, звякали бидоны, кто-то играл на гармошке, слышалась матерная брань то ли недовольных продавцов, то ли обманутых пассажиров. Толпа носилась то в одну, то в другую сторону, поднимая жуткую пыль и оставляя за собой на перроне горы мусора: обрывки газет, фантики, полиэтилен, окурки, семечковую лузгу, раздавленные ягоды…
Домашняя снедь шла плоховато, торговки с изможденными почерневшими лицами приуныли, но по инерции продолжали зазывать покупателей: а вдруг еще кто-то соблазнится?
Рядом со мной остановилась сухонькая старушка с кульком семечек в руках. На ней была синяя, изрядно вылинявшая, кофта, голову покрывал ситцевый светлый платочек, на ногах — калоши большого размера. Лицо ее — бесцветное, как зимний день, — выражало беспробудную тоску. Наши взгляды встретились. Она почему-то не стала предлагать мне семечки, а, оглянувшись назад, вымолвила:
— Разве Сталин позволил бы такое? Срам… Пирожок — пять рублей! Раньше тут стояли киоски, было чисто, опрятно. Пирожки продавали по десять копеек штука. Нынче совесть у людей спит…
— Вы же сами торгуете. Значит, нравится? — заговорил я со старушкой.
Ее беззубый рот скривила горькая усмешка, и она покачала седой головой:
— От нужды хожу. Один кулек только и продала. Четыре рубля выручила — на буханку хлеба не хватит. Всю жизнь проработала в путейцах, а на старости показали шиш… Тысяча рублей пенсия. Долги вернешь и есть нечего. Ложусь спать и думаю: «Хоть бы сегодня ночью изба завалилась…»
— Больно уж мрачно, — заметил я, пристальнее вглядываясь в глаза собеседнице.
— Ну сам посуди, милой: зачем меня Бог держит на этом свете? — продолжала она. — Восемьдесят годков от роду, нету уж сил ноги таскать, и каждый день бейся за кусок хлеба… Вкус сахара забыла. А сладенького-то хочется! Посыплю на палец соли и лизну, и тем довольна. Вообще-то, у нас простой люд никогда хорошо не жил. Помню, еще до войны лапти стоили сто рублей, а я получала в месяц лишь восемьдесят. Никак не выгадывала на обувку! В войну совсем было худо: картошка и хлеб — вся еда. А работали сутками, — эшелон за эшелоном на фронт шли, — не считались со временем. И тогда на рельсах — день-деньской, и сейчас при рельсах. Веришь ли — свет белый не мил…
Мне стало жалко старушку. Заговорившись со мной, она совсем забыла про торговлю, кулек с семечками так и оставался в ее морщинистых руках. Я достал из кошелька две десятки и протянул незнакомке:
— Вот возьмите на сахар.
— Неудобно…, — замялась старушка. — Вроде как выпрашиваю.
— Берите, берите!
— Тогда хоть семечек погрызите, — она оторвала от груди кулек.
— Не беспокойтесь, попытался остановить я ее, но она все-таки сунула мне сверток.
На маленькой станции каждый знает друг друга в лицо, ни один жест не ускользнет от любопытных взоров. Краем глаза я заметил, что к нашему разговору прислушиваются.
— Варя, нечто знакомого встрела? — окликнула нараспев старушку стоявшая неподалеку торговка с корзиной черники у ног.
— Ага, — обронила она тихо, углом рта. — Про жизнь вот нашенскую рассказываю.
— Хвалиться нечем… Я тоже с утра на шпалах, а в кармане пусто. Сама съела бы эту чернику. Это летом-то так, а что зимой будет? Пассажир ноне безденежный, ничего не надо…
Толпа отхлынула от вагонов к кустам, гам на перроне поутих.
— Вас, значит, Варей зовут? — переспросил я старушку.
— Варвара Суставова, — уточнила она и, отвечая какой-то новой мысли, добавила: — У меня ведь и грамоты, медали за труд есть. Только кому они ноне нужны?
— Дети не помогают?
— Одна я… Замуж так и не вышла. Да тут полно одиноких стариков. Чего молодежи делать в глуши? Кроме мебельной фабрики, никаких предприятий нет. И там в очередь на работу стоят: две недели одни у станков, две недели — другие. Хоть что-то получить на прокорм. Четыре магазина было в поселке. Все закрыты: невыгодно содержать продавцов.
— А хлеб-то где берете?
— У черных, в коммерческих палатках.
— Кто такие?
— Да Бог их знает, — вздохнула старушка. — То ли чечены, то ли грузины… Больно уж цены вздули! А русских магазинов нет. Одна надежа на картошку. Этот год — сушь, ботва чахлая. Может, и картошки не будет…
Зажёгся зеленый свет семафора. Проводницы стали зазывать пассажиров в вагоны. В последний раз я бросил взгляд на смешные калоши Вари Суставовой и, попрощавшись, уже на ходу вцепился в горячий поручень. Оглянулся. Проплыло мимо блеклое здание станции; перрон был совсем пуст — лишь стайка сизых голубей еще какое-то время суетилась на грязном асфальте, тщетно ища, чего бы клюнуть; потом опять пошли вдоль дороги черные избы с впалыми шиферными крышами, а дальше поля, поля, поля… Никто не поднимал зябь, не готовился к севу озимых, не вырубал кустарник в ложбинках — как будто и жить-то дальше не собирались на этой земле.
Остаток пути до Москвы, казалось бы, не предвещал больше никаких неожиданностей. Вечером миновали Нижний Новгород, мои попутчики продолжали спать, утомленные дневной жарой. Никого из пассажиров не было и в коридоре. Я пристроился у окна с книжкой, изредка поглядывая на мелькавшие в темноте огоньки деревенек, маленьких станций, железнодорожных переездов; спать не хотелось. Хотя пора было бы тоже залечь в постель — перевалило за полночь, но странное дело: вместо умиротворения, покоя, расслабленности, в душе наоборот нарастало чувство тревоги, скованности, тоски; в голову лезли неприятные мысли.
За спиной хлопнула тамбурная дверь. Я оглянулся, но никого не увидел. «Наверное, кто-то зашел в туалет», — подумал про себя. Снова уткнулся в книжку. Тишина. Лишь монотонно стучат колеса на стыках. «А где же проводница?» — вдруг резануло сознание. Вот уж часа два, как я видел ее в последний раз. Вспомнил, что и во время остановки в Дзержинске она не отпирала входную дверь. Из любопытства заглянул в туалет. Никого. «Но ведь кто-то явно щелкнул ручкой замка… Или померещилось?»
Стараясь не будить соседей, тихонько открыл дверь в купе. Люба лежала повернувшись лицом к стенке; из-под подушки торчал край черной сумочки. С верхней полки свешивалась волосатая рука Леши, доносился зычный храп. Лег на подушку лицом и продолжал думать о прошедшем дне. Позвякивали ложечки в стаканах, в приоткрытое окно тянуло ночной прохладой; иногда мимо с шумом пролетали встречные составы, наполняя купе запахами гари и машинного масла, но потом опять становилось свежо и слышалось монотонное позвякивание.
Уже засыпая, почудилось, будто в купе стало светлеть, приоткрыл веки и увидел, как по полу медленно расползается желтоватая полоска; кто-то осторожно отодвигал дверь, запертую мной на защелку. «Воры!» — прилила кровь к вискам, но тем не менее продолжал по-прежнему лежать на животе и не двигаться. «Пускай войдут, чтобы уж захватить с поличным…» Наконец резко встал и оказался лицом к лицу с оторопевшим ночным «гостем». Он, по всей видимости, был уверен, что все спят и, возможно, уже предвкушал лёгкую добычу.
Средних лет, одет во все белое — вроде отпускника — рубашка навыпуск, отутюженные брюки, светлые туфли. Взгляды наши встретились. В его неподвижных зрачках мелькнул злой огонек. Черные волосы, большие залысины, руки, подернутые густой шерстью.
— Вам что надо? — спросил я, как можно громче, чтобы разбудить соседей.
— Ничего… — выдавил он сквозь зубы, продолжая смотреть на меня в упор и держа руки в карманах.
Я резко захлопнул перед ним дверь. Включил свет и стал тормошить Лешу.
— Что? Приехали? — ойкнул он спросонья.
Заворочалась внизу и Люба:
— Где мы? Который час?
— Два часа ночи. Скоро — Владимир.
— А зачем же так рано встали?
Объяснил им, что произошло. Люба тут же отбросила подушку и схватилась за сумку; судорожно принялась рыться в ней, пока не убедилась, что деньги на месте.
— Пошли! — спрыгнул с полки Леша.
— Может, не надо? — робко промолвила Люба.
— Подумаешь, карманники… — он рывком открыл дверь, и мы вышли в коридор.
Четверо плотных мужчин, как ни в чем не бывало, молча курили около туалета. Все со смуглыми лицами. Леша, играя тугими бицепсами, подошел к одному из них и попросил прикурить. В свете зажигалки блеснула массивная золотая печатка. Выпустив струйку дыма, вернулся назад:
— Пошли спать…
Когда закрыл за собой дверь, добавил сконфуженно:
— Это ж явные бомбилы! Либо пику воткнут, либо вообще выбросят из вагона.
— Ну, я теперь уж точно до утра не усну! — подала голос Люба.
— К нам больше не сунутся…
— А к другим?
— Что, мне теперь всех караулить? — рыкнул Леша и полез наверх.
Вскоре оттуда опять послышался храп. Я тоже прилег, но никак не мог успокоиться: «Как все хитро! Проводницы нет, милицейского наряда — тоже, хотя по дороге на Урал поезд сопровождали двое милиционеров. Ходи и грабь среди ночи. Никто не остановит. Откуда кавказцы-то в серединной России?»
…Утром, услышав в коридоре шум, выглянул из купе. Перед дверью стояли проводницы с растерянными лицами.
— Представляешь, у мужика в «СВ» рубашка на плечиках висела, — рассказывала одна из них, в кармане — паспорт, а в нем пятнадцать тысяч. Пятьсот рублей оставили, остальные — тю-тю! Мужик ехал на юг отдыхать.
— Может ещё кого пошерстили…, — отозвалась другая, тяжко вздыхая. — Поди теперь сыщи их…
— А что за кавказцы гуляли тут вечером? — спросил я ее.
Она вздрогнула и, повернувшись ко мне, удивленно вскинула брови:
— Какие кавказцы?
— Если б знал — не спрашивал. Вы же должны следить за порядком в вагоне. Сами-то где были?
— В соседнем вагоне, на подмене.
— Они как раз оттуда и пришли.
— Ой, правда! — спохватилась проводница. — В Нижнем четверо сели… Все с билетами, вроде нормальные с виду. А во Владимире сошли…
— С сумками? — вырвалось у меня.
— Да.
— Тут и гадать нечего…
— Теперь жди в Москве разнос! — замотала головой напарница. Транспортная милиция наверняка возьмет в оборот: как да что?..
Поезд прибыл на Ярославский вокзал по расписанию. Мои попутчики засуетились, вытаскивая в коридор чемоданы.
— До пересадки еще аж шесть часов! — протянула тоненьким голоском Люба и, тронув пальчиками увядшие лепестки роз, повернулась к мужу: — Леш, а куда цветы-то?
— В мусорку! Куда еще? — пожал тот плечами.
— Жалко… Может, засушить?
— Ты это серьезно?
— Ну, все-таки память о свадьбе…
— Слушай, не доставай! Говорю — оставь, проводница уберет…
Мы попрощались. Пожелал молодым добраться до моря без приключений и, выходя следом, бросил взгляд на кулек семечек, лежавший на столе. Почему-то всплыли в памяти поблекшие глаза Вари Суставовой, ее вылинявшая кофта, несуразные галоши… Сунул кулек в карман и тоже поспешил к выходу.
На привокзальной площади среди снующих ног чинно разгуливали сытые московские голуби. Хотел было высыпать семечки на асфальт, но тут откуда-то вывернулся лохматый бродяга с опухшим сизым лицом.
— Не будет рублика? Голова трещит.
Рука машинально скользнула в карман брюк. Достал кулек и протянул его незнакомцу.
— На вот — погрызи, может, полегчает.
— Что это? — с опаской тронул он уголок газеты.
— Семечки.
— А…
Плохо гнущимися заскорузлыми пальцами бедолага достал одно зернышко, зачем-то рассмотрел его на просвет и только потом сунул в рот.
— Не с Дона случаем?
— А какая разница? — взглянул я на него с удивлением.
— Ну как же? — растянул он смешно облупившиеся губы. — С родины оно поприятнее…
Почти детская невинная улыбка проступила в густой щетине, и на глазах бродяги выступили слезы.
Уйми, душа, грусть…
2002 год.
ПРОХОДНИЧОК. Рассказ.
Рыжий потертый трамвай, словно спотыкаясь, рывками двигался по разморенным от жары пустынным улицам Риги. Пассажиров в вагоне было мало. В субботний день многие горожане с раннего утра укатили кто на дачу, кто в лес, кто на взморье. Время близилось к полудню, и от малейших солнечных лучей не спасала даже теневая сторона.
Важлецов расстегнул пуговицы рубашки и подул на взмокшую грудь. Каждый толчок раздражал его, приходилось постоянно держаться за липкий поручень, чтобы не удариться, а значит — напрягаться и еще больше потеть; по ложбинке спины неприятно стекали щекотливые струйки, солоноватым привкусом отдавали пересохшие губы, першило в горле. Он нервничал еще и потому, что опаздывал на свидание. Пятнадцать минут назад надо было уже стоять у входа в Домский собор, где они условились встретиться с Ириной, а туда еще ехать и ехать. «Разве будет ждать? — крутилась в голове одна и та же мысль. — А какая чудная девчонка! Ни телефона, ни адреса…»
Досадовал, что не рассчитал время на дорогу. Гостиница, в которой он остановился, находилась на окраине, в центре нигде мест не было — впрочем, о фешенебельном номере и не помышлял, поскольку все равно не хватило бы денег заплатить за постой. На зарплату инженера механического завода и в Перми-то, где он жил, особо не пошикуешь, а тут, считай, заграница: море, порт, интуристы.
О Юрмале Важлецов впервые узнал из случайно подслушанного разговора в кафе двух смазливых студенток, сидевших за соседним столиком и оживленно обсуждавших, где бы летом отдохнуть. Память сохранила до мельчайших подробностей тот вечер.
— Только в Сочи! — томно вздыхала брюнетка с короткой прической. — Теплое море, мягкий песочек, роскошные кипарисы…
— А я — в Прибалтику! — щурилась лукаво блондинка с распущенными прелестными волосами. — В Юрмале народ поинтеллигентней, много иностранцев…
— Но иностранцев-то как раз больше в Сочах! — не унималась подруга. — Хочется тебе мерзнуть?
— Не скажи… Северный загар куда красивей южного! А уютные рижские кафе, бары, ресторанчики…
Почувствовав на себе пристальный мужской взгляд, обе одновременно посмотрели в его сторону. Блеск вспыхнувших зрачков и трепет длинных ресничек не ускользнули от внимания Важлецова, возбудив в нем желание непременно познакомиться с юными особами. Он знал, что нравится женщинам; высокому, поджарому, с мужественными чертами лица, светлыми, почти пепельными волосами, зачесанными на пробор, зелеными притягательными глазами, ему не составляло особого труда, вопреки расхожему мнению о бесперспективности уличных знакомств, — запросто подойти в толпе к приглянувшейся девушке и заговорить. Главное, как он считал, не плести чепуху, не выглядеть глупым, а подыскать естественный повод для знакомства.
— Вы случайно не пани? — спросил он, перехватив взгляд той, что рассказывала о Юрмале.
— В смысле? — взлетели вверх тонкие брови.
— Ну, в вашем роду не было польской крови?
— С чего это вы взяли? — вопросом на вопрос отреагировала снова блондинка, пожав плечами.
— В глазах у вас что-то польское.
— Возможно, — облизнула она пухленькие губки и переглянулась с подружкой. — Наташ, я действительно похожа на полячку?
Брюнетка изящно выпрямила спину, при этом под вязаным свитером более рельефно выступили заманчивые округлости грудей.
— Скорей на датчанку или шведку. Те пораскованней…
— Что ты этим хочешь сказать? — сузила манерно глазки подруга.
— Да я тебя, Юль, хмурной-то никогда и не видела, все хохочешь и хохочешь!
— Разве это плохо?
— Наоборот: очень даже здорово! — воскликнул Важлецов, еще больше загораясь. — Кстати, меня зовут Андрей. Можно подсесть к вам?
Девушки обменялись взглядами, явно растерявшись от напора молодого человека. Впрочем, они тоже заприметили его, когда вошли в зал и высматривали местечко где бы поудобней устроиться.
— Пожалуйста, — нашлась наконец первой брюнетка, кивнув головой на свободный стул. Томность ей явно шла.
Он взял о стола сигареты и зажигалку, поискал глазами официантку.
— Что будем пить? Шампанское?
— Нет, нет! Мне только чашечку кофе, — замахала руками Юля.
— И мне тоже, — поддержала ее подруга.
— Ну вот! Хотелось отметить знакомство, а вы… Может, все-таки по фужерчику?
Уловив сомнение на лицах девушек, Важлецов попросил официантку принести бутылку шампанского и три кофе.
— Где-то учитесь? — спросил он как бы мимоходом, вальяжно располагаясь на новом месте и без стеснения разглядывая собеседниц.
— В педагогическом, на инязе... — робко выдавила Юля, опустив взгляд на пальцы, вертевшие пустую чашку.
— А вы? — с любопытством посмотрела на него брюнетка. Ее любезность была не без оттенка кокетства.
Ему хотелось, чтобы этот вопрос прозвучал из уст миловидной Юли, но он не подал и вида, что выделяет кого-либо из них:
— А я уже работаю. Закончил политехнический. Между прочим, не женат…
— Могли бы об этом и не говорить, — отстраненно произнесла Наташа.
— Почему?
— Но какая нам разница: женаты вы или нет?
Он захохотал, обнажив ряд красивых белых зубов.
— Обычно девушки предпочитают иметь дело с неженатыми!
— Предрассудки, — ответила она, доставая из сумочки зеркальце.
— То есть, хотите сказать, это несовременно?
— Ну посудите сами: мы видимся впервые. Почему нас должно волновать, свободны вы или заняты?
— В общем-то, логично! — согласился он, откинувшись на спинку стула.
Официантка принесла шампанское и фужеры. Важлецов сам откупорил бутылку и, стараясь сохранять невозмутимый вид, наполнил бокалы.
— Выпьем за любовь! — Его настырный взгляд скользнул по фигуре Юли, отчего вся она внутренне сжалась, будто окунувшись в ледяной омут. Между ними возникла тонкая чувственная связь.
Наташа, похоже, это уловила, легкая тень досады пробежала по ее лицу, но она справилась с волнением и вслед за Важлецовым подняла фужер:
— Такой тост грех не поддержать.
Они чокнулись. Сделав несколько глотков, Важлецов ощутил прилив бодрости и заговорил развязнее:
— Подслушивать, конечно, плохо, но вы так страстно говорили о лете… У меня вот тоже сомнения: хотел было махнуть за границу — не получилось. Достать турпутевку невозможно. Даже в Болгарию не пускают.
— Не всех! — уточнила Юля, поправляя прическу.
— Кое-кому везет, — процедил он сквозь зубы, отдаваясь уже другой мысли. — За границу ведь идейных подбирают.
— А вы, значит, не идейный?
— Во всяком случае, не терплю толпы.
— Такой гордый? — съязвила она, явно играя.
— Кто ж себя не любит? — Важлецов хитровато ухмыльнулся. Все укладывалось в его схему: он уже рисовал в воображении, как останется наедине с Юлей, как прикоснется губами к ее нежным белым ладошкам, как обнимет тонкую талию, вдыхая всей грудью запах роскошных волос…
— Иногда полезно и притвориться, — вывел его из оцепенения голос Наташи, которой, по всей видимости, не хотелось мириться со второй ролью в этой мизансцене, и она сделала попытку перехватить инициативу.
Важлецову льстило соперничество красивых женщин из-за него.
— А зачем? — отозвался он, сощурив глаза.
— Чтобы добиться желаемой цели, — сказала она, пристально сияя возбужденными глазами. — Разве трудно прикинутся простачком? Дескать, вот такой я весь положительный и в мыслях нет знакомиться с иностранками…
— При чем тут иностранки?
— Сами же говорили о полячках.
— Это я так, к слову.
— Не лукавьте, все мужчины мечтают об экзотике…
— А женщинам это не свойственно? — съязвил Важлецов.
— Отчего же! Мы вот с Юлей когда были в Венгрии, общались и с немцами, и с англичанам,. и с американцами.
— И как?
— Что, как? — забарабанила по столу длинными ногтями Наташа, сохраняя невинное выражение лица.
— Кто больше понравился?
— И те, и другие нормальные ребята…
— О, да у вас богатый опыт! — он с притворным удивлением вновь уставился на Юлю.
Та покраснела и часто заморгала ресницами:
— Нельзя столь превратно судить об обычных дружеских встречах.
— А разве я сказал что-то плохое?
Она промолчала. За нее ответила подруга:
— У русских — все в лоб, наперед известно чего хотят.
— Интересно: чего же? — с вызовом посмотрел на Наташу Важлецов.
— Не будем уточнять…
За столом возникла неловкость. Обе девушки одновременно взглянули на часы, как бы показывая всем своим видом, что пора уходить.
— Может, допьем? — уныло кивнул он на бутылку с шампанским.
— Спасибо, — перехватила его взгляд Юля и встала: — Пора домой!
— Действительно, засиделись! — поднялась следом Наташа.
Они оделись и вышли на улицу. Подмораживало. Под ногами неприятно хрустели льдинки, было скользко. Девушки жили в разных районах города. Первым подошел автобус Наташи, она поцеловала подругу в щечку и кивком головы попрощалась с Важлецовым:
— Счастливо!
Он машинально махнул ей рукой и обронил неуверенно:
— Надеюсь, увидимся.
— Возможно…
В этот вечер, проводив Юлю до подъезда ее дома, Важлецов впервые поймал себя на мысли, что ему пора подумать о женитьбе. Попытался представить в роли жены Юлю: умная, обходительная, красивая. Похоже, из порядочной семьи, отец — директор проектного института, мать — солистка оперы. Квартира в центре города, шикарная машина, дача на Каме, наверняка — обширные связи…
Вскоре она пригласила его в гости. Родители были дома. Встретили радушно, но, как ему показалось, с некоторой настороженностью — словно п