После завтрака мама сказала Анфисе Николаевне:
– Прямо не верится, что ночь прошла спокойно. По-моему, если написать в «Юный натуралист», как Кыш подружился с кошкой… честное слово, не поверят!
– Но ведь дружит в зоопарке собачка со львом, – сказал я. – И он её не ест вот уже сколько лет.
– Зоопарк – другое дело. Там, возможно, звери дружат от тоски, – объяснила мама.
Анфиса Николаевна, позавтракав, сказала маме:
– Вы, наверно, пойдёте гулять? А я возьмусь за обед.
– Но ведь у нас есть обед! – удивилась мама. – И борщ и котлеты с тушёной капустой. Даже кисель есть!
– Я должна приготовить другой обед, – сказала Анфиса Николаевна.
Мама обиженно промолчала и стала собираться. Тогда Анфиса Николаевна обняла её за плечи и успокоила:
– Ирина, вы чудо, а не повариха. Не обижайтесь. Я ничего не могу объяснить, но мне нужно приготовить другой обед. Без тушёного мяса… без киселя… Обед невкусный, но единственно необходимый. И потом, я вас очень прошу: не возвращайтесь до четырёх часов. Ладно?
– Понимаю… понимаю, – сказала мама.
Но я был уверен, что она ничего не понимает так же, как и я, и по дороге на почту спросил:
– Может, она после войны такая… странная?
– Нет. И как тебе не стыдно так думать? Я и сама ничего не понимаю.
– А почему ты сказала, что понимаешь?
– Из чувства такта. Вот почему.
– Что значит «чувство такта»? – спросил я. – Это когда говорят неправду?
– Господи! Почему я не уехала одна в какую-нибудь глушь! Я же имею на это право раз в году! – вместо ответа на мой вопрос с отчаянием воскликнула мама, и я решил её не расспрашивать больше во время отпуска ни о чём.
У подъезда почты я увидел пойнтера Норда. На нём был новый кожаный ошейник с медными пластинками, и сам Норд выглядел помолодевшим и весёлым. Кыш подошёл, обнюхал этот ошейник и посмотрел на меня:
«Я хочу такой же! Мой старый и некрасивый!» – означал его взгляд.
– Не завидуй. Зависть – плохое чувство. Так нас учат в школе, – сказал я Кышу. – Стыдно. Сиди здесь и никуда не уходи. И вообще надо уметь носить вещи! Ошейники прямо горят на тебе!
На почте меня сразу окликнул Федя:
– Привет! Вот почитай, что я втолковываю своей жене. – Он протянул мне листок с текстом телеграммы. – Пошлю «молнией».
– «Фантастических обстоятельствах приобрёл пойнтера трёхлетку кличке Норд масти какао крошками снега утки озере наши люблю никогда целую либо семьи Ёшкин», – прочитал я медленно вслух и, не поняв конца телеграммы, спросил: – Что значит: «Люблю никогда целую либо семьи»?
– В телеграмме, – объяснил Федя, – особенно в «молнии», слова надо пропускать, экономить денежку. Вот и получится: «Люблю, как никогда. Целую крепче, чем когда-либо, глава семьи Ёшкин». Ясно?
– Здорово! – засмеялся я.
К нам подошла мама, получившая денежный перевод с работы, и сказала Феде:
– Здравствуйте! Спасибо! Мы никогда не забудем того, что вы сделали для Кыша и для всех нас. Ведь это я виновата. Я его проспала. Спасибо!
Федя до того засмущался, что как-то весь согнулся, пробормотал:
– Я что… Долго ли умеючи… – и пошёл к окошку телеграфа.
– Что мы будем делать до четырёх часов? – спросила у меня мама. – Купаться нельзя. Слышишь, море шумит? И холодно. Всё одно к одному! Всё как назло!
– Ну чего уж такого плохого случилось? – сказал я. – Ещё у тебя весь отпуск впереди. И выспалась ты сегодня.
– Первый раз за несколько дней… Поедем на теплоходе в Никитский сад! Прекрасная идея! Там и пообедаем в шашлычной. Едем!
Я обрадовался, потому что мама ещё в Москве много раз рассказывала по фотокарточкам о Никитском саде, где растут тысячи разных деревьев и кустов со всего земного шара, и мне так захотелось увидеть сосну Монтесумы, бамбук, банан, а самое главное – дерево, которое росло ещё до того, как образовался каменный уголь – гингкго. Название врезалось в мою память, и я иногда повторял его, словно посасывая под нёбом зелёную карамельку: гингкго… гингкго… гингкго… Я даже спорил со Снежкой, что ей никогда не выговорить это слово правильно двадцать раз подряд…
Я обрадовался ещё и поездке на белом теплоходе, но тут же вспомнил, что должен сменить Веру, охранявшую павлина Павлика, и сказал маме:
– Давай поедем в следующий раз. Я боюсь, меня будет подташнивать на море.
– Это верно. И вообще в шторм пароходы не ходят. Я совсем забыла. А в автобусе париться неохота, – согласилась мама.
– И потом, надо бы поехать вместе с папой. Без него неудобно, – сказал я, и мы пошли смотреть Воронцовский дворец.
Во дворце мне больше всего понравились белые львы из каррарского мрамора. Их было шесть. Два спали, два стояли, а два держали лапы на шарах, как будто собирались играть в футбол. И под носом одного спящего льва, назойливо жужжа, как электробритва папы, летал шмель. Кыш несколько раз подпрыгивал и тявкал на шмеля.
Шмель взлетел повыше. Кыш злился сильней и сильней. Я, хохоча, наблюдал за его дуэлью со шмелём, и дело кончилось тем, что шмель ужалил Кыша в нос. Я не заметил, как это произошло, а только увидел, как он взвыл, бросился к клумбе и стал рыть носом землю. И подвыванье его доносилось глухо, как из-под земли.
Мама, слушавшая объяснение экскурсовода, тут же прибежала и с испугом спросила:
– Что с ним? Почему вас нельзя оставить одних?
– Его укусил шмель.
– А ты где был?
– Здесь.
– Но ты же мог отогнать шмеля!
– Зачем его отгонять? – сказал я. – Шмель летал и никого не трогал. Кыш первый к нему пристал. Вот и получил.
– Товарищи! Это безобразие! – сказал экскурсовод. – Попросите собаку покинуть клумбу!
Экскурсанты засмеялись. Я за ошейник оттащил Кыша от клумбы. Выть он перестал, но, фыркая, отряхивал лапой землю с носа.
Мама пошла во дворец первой, потому что вместе мы не могли пойти из-за Кыша. Я сидел на скамейке в тенёчке, смотрел на каменные стены ограды, увитые плющом и диким виноградом, и думал, что действительно каждый день с Кышем что-нибудь случается. То из-за кошки Волны он чуть-чуть не стал заикой, то заноза, то тонул, то перегрелся на солнце, а теперь его ужалили в нос! Если так и дальше пойдёт дело, то у него начнут пошаливать нервишки, и мы привезём в Москву инвалида. А может быть, он совсем отвык от дикой собачьей жизни и изнежился в домашних условиях?
Что, если Кышу тоже возвратить облик настоящей собаки, которой всё нипочём: и занозы, и ночные нападения кошек, и солнце, и море, и всякие шмели? Хорошо бы! Но как? Додуматься до этого я не мог.
Кыш забрался под скамейку, фыркал там и тёрся носом о мою сандалию…
– Перед входом во дворец надень чувяки, – сказала мне мама, вернувшись. – В залах ничего не трогай руками, не ходи с высунутым языком и не садись на антикварную мебель.
– А что же тогда можно делать во дворце? – недовольно спросил я. – Неохота мне туда идти.
– Там интересные картины и скульптуры, великолепная отделка стен, потолков и красивый паркет.
– А буфет есть во дворце? Или столовая? – с надеждой спросил я.
– Там несколько буфетов и прекрасная столовая. В общем, иди и постарайся запомнить, что ты видел. Тебя же обязательно спросят ребята в школе, – сказала мама.
Я вынул из ящика у входа войлочные чувяки с длинными тесёмками, надел их, предъявил билет и зашёл во дворец. Там было много народу. Все тихо ходили на цыпочках, смотрели вверх на красивые потолки, вбок на красивые стены и вниз на красивый паркет, сделанный из ценных пород деревьев. Сразу три экскурсовода что-то объясняли. Я узнал, что дворец построили крепостные крестьяне для графа Воронцова и его жены.
Я ходил по залам и думал: «Зачем графу и его жене нужно было столько комнат? У нас в Москве двухкомнатная квартира, и то мы в ней живём втроём да ещё с собакой и не жалуемся».
Потом я подошёл к дежурной и спросил:
– Скажите, пожалуйста, где здесь буфет?
– Налево в следующей комнате, – ответила она.
Я зашёл туда и увидел толпившихся у огромного красивого буфета людей. Буфетчицы около него я что-то не заметил, а мне очень хотелось купить конфету и стакан лимонада. И вообще в буфете, наверно, был перерыв. Тогда я спросил у другой дежурной, как пройти в столовую, и она показала мне дорогу.
В столовой тоже толпилось вокруг громадного стола много экскурсантов, и я никак не мог найти, кто последний, хотя спросил человек десять. Запахов еды я тоже не учуял. Наконец какой-то парень сказал мне:
– Здесь теперь последних нема. Все первые.
Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.
Я понял, что мама нарочно меня разыграла с буфетом и столовой, и пошёл искать выход. И вдруг около мраморной скульптуры какой-то красивой женщины я увидел Милованова – папиного соседа по палате. Он почтительно и робко, как я перед завучем, стоял перед скульптурой красивой женщины и тихо говорил ей:
– Вот так, милостивая государыня, много с тех пор воды утекло.
Я подошёл и поздоровался. Милованов как-то странно уставился на меня, словно вспоминал, кто я такой и где и когда мы виделись.
– Я Алёша, сын Сероглазова, – подсказал я.
– Да… да, прости, пожалуйста, я замечтался. Здравствуй! – Милованов улыбнулся и обнял меня. – Нравится дворец?
– Ничего, – сказал я и спросил, показав на скульптуры: – Зачем вы с ними говорили?
– Видишь ли… я изучаю жизнь Пушкина и… как бы тебе объяснить? Я, в общем, попытался представить себя на его месте. Понимаешь?
– Конечно. Я сам представлял себя на его месте, когда вызывал на дуэль Рудика Барышкина.
– Расскажи, пожалуйста, из-за чего? – попросил Милованов, и оттого, что он попросил серьёзно, я рассказал, как Рудик с дружками украл маленького Кыша, как мы его искали, нашли и выручили, а потом я бросил в Рудика папину перчатку, но он испугался идти на дуэль.
Милованов поблагодарил меня за рассказ. Его кто-то окликнул. Мы попрощались.
Я вышел из дворца, но забыл снять чувяки и возвратился обратно. Мама весело смеялась надо мной, а Кыш бежал следом и теребил болтавшиеся тесёмки. Про укус в нос он успел забыть.
Мы пошли гулять по парку. Мама спросила:
– Ну как буфет?
– Буфет как буфет. Очередь, правда. Я выпил лимонада с вафлей.
– Разве во дворце действительно есть буфет?
– А как же! Он находится в подвальчике, где раньше умирали от голода и холода домработницы и кучера карет, – соврал я не моргнув глазом, но мама засмеялась.
Потом мы забрались на Хаос. Вот это мне понравилось! Тут было столько навалено большущих валунов и скал, что я сам себе показался лилипутиком! Камни были шершавые, ноги по ним не скользили. Мы смотрели на штормовое море, а самые высокие кипарисы, кедры и платаны покачивали зелёными макушками вдали под нами…
– Правда, Хаос прекрасен! – воскликнула мама.
– А почему, интересно, в Москве ты говоришь совсем другое? – спросил я. – Почему у тебя у самой всё наоборот?
– Не понимаю! – удивилась мама.
– В Москве ты говоришь: «Алёша! Мне жить не хочется, когда я прихожу с работы и вижу, что дома – хаос!» – сказал я, и мама, смутившись, задумалась.
– Сравнил! – немного погодя сказала она. – Одно дело – хаос в природе, а другое – дома. И потом, у тебя есть голова на плечах, и ты должен подумать, перед тем как перевернуть весь дом вверх ногами. А природа неразумна. Поэт Некрасов сказал, что в ней вообще безобразия не бывает.
– Вот и я хочу быть неразумным! – сказал я.
– Но почему?
– Если я стану неразумным, как природа, то во мне тоже не будет никакого безобразия.
Мама на секунду закрыла глаза и покачнулась, как будто у неё закружилась от моих слов голова. Я поддержал её, заверил, что хочу быть неразумным понарошку, и спросил:
– А разве вулканы и землетрясения в природе – не безобразие? А саранча? А тайфуны?
– Безобразие! – согласилась мама. – Но природа делает их не назло людям, она не может иначе. А мы, люди, делаем всякие безобразия, хотя можем не делать их. Посмотри вокруг! Нет камня, на котором бы не были намалеваны разные имена и фамилии!
Я пригляделся к Хаосу. На камнях краснели, голубели, зеленели и оранжевели сделанные масляной краской подписи:
«Вовча и Витёк из Киева», «Вася с Курской Аномалии», «Любка», «Семья Гундосовых», «Реваз», «Клава! Эх, Клава!», «Люди! Поддерживайти в хаоси абрасцовый парядак! Алик!»
– Я и то без ошибок постарался бы написать! – сказал я, и мне вдруг самому захотелось на камне голубыми буквами сделать надпись:
Я ЛЮБЛЮ ПАПУ, МАМУ,
КЫША, ВСЕХ ЛЮДЕЙ И ПРИРОДУ!
АЛЁША.
И только я это захотел сделать, как вдруг вспомнил тот день, когда Федя покупал в хозяйственном магазине масляную краску с кисточкой и ещё отказался ответить продавцу, что он собирается красить…
«Вот это да! Неужели он купил масляную краску для… этого?» – подумал я.
После карабканья по Хаосу мы спустились к прудам. Их было два. В одном плавали неподвижные, словно ветром стронутые с места чёрные лебеди с красными клювами. А в другом – два белых лебедя. Дети и взрослые кидали им куски булок и баранок, но лебеди, наверно, были сыты и поглядывали на размокшее в воде лакомство свысока. И странно было, что булки и баранки постепенно куда-то пропадали на наших глазах.
– Это рыбки, – объяснила мама.
Я пригляделся к зеленоватой воде и увидел золотых рыбок. Они пикировали вверх, склёвывали лебединую пищу и медленно опускались на дно. Внезапно они бросились врассыпную, и я увидел медленно плывущую длинную тень.
– Это осётр, – объяснила мама, а Кыш, поглядев в воду, залаял.
Я разглядел острый, загнутый нос и щитовидные пластинки на голове, спине и боках. Осётр был похож на подводную лодку. Он что-то выискивал на дне, а на поверхность ни разу не поднимался. По берегу, любуясь им, ходила толпа отдыхающих, и мы тоже. Потому что уж очень он был красив!
И когда осётр долго отдыхал на одном месте, я услышал голоса двух бородатых, с волосами до самых плеч парней, стоявших рядом. На шеях у них болтались клешни крабов.
– На вертеле он будет в большом порядке! – негромко сказал один из них. – Вертел возьмём в шашлычной.
– Голову, хвост и брюшко заделаем в ухе, – сказал второй.
– Девочки оближут пальчики!
– Возьмём на прокат подводное ружьё! Понял?
– Старик, ты гений. Миллион лет назад ты был бы вождём нашего племени! Ура!
– Нет, ружьё не годится. Темно. Придумаем что-нибудь другое. Сегодня в два ноль-ноль.
– А вдруг… нас засекут?
– Что? Вздрогнул?
– Но ведь возможен такой вариант?
– Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, – зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». – Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!
– А лебедей едят? – спросил Жека.
– Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! – «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.
Я отошёл к маме, читавшей на скамеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»
Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.
Отпустит она меня или не отпустит подежурить за Веру, я не знал и поэтому схитрил:
– Пойдём переоденемся. Вышло солнце, и я запарился.
– Нам нельзя до четырёх часов возвращаться домой, – недовольно сказала мама.
– И Кышу жарко. Вон как он дышит.
– А я не взяла купальника, – пожалела мама. – Пошли бы на пляж.
– Знаешь что? Ты ведь хотела сходить в кино на «Десять заповедей дьявола». Вот и иди. Всё равно меня не пустят. А я пойду в «Кипарис» и до четырёх часов оттуда – ни шагу! Честное слово!
– Это мысль, – сказала мама. – А Кыш?
– Он пойдёт со мной, и ровно в четыре мы встретимся у льва из «Кипариса».
– Договорились. Но смотри, без всяких фокусов.
– Только, пожалуйста, не волнуйся на каждом шагу, – сказал я.
В «Кипарисе» был обеденный час. По главной аллее ходила только пожилая сестра и натыкала на железный прут жёлтые листья, падавшие с магнолий. Меня и Кыша она не заметила. Мы подошли к зелёному павлиньему домику.
– Нагнись сюда! Нагнись! – тихо позвала меня Вера. – Я здесь!
Она лежала в зарослях какой-то серебряной густой и высокой травы рядом с домиком. И в руках у неё был… бинокль!
– Иди обедать, – сказал я. – Здравствуй!
– Ложись на моё место… Привет! Тише ты. Не шурши. Держи бинокль. (Я улёгся на соломенную подстилку.) Приду через час. Слева от тебя аппарат со вспышкой. Он настроен. Как заметишь, что к хвосту тянется кто-нибудь, так прицеливайся и щёлкай.
– А где же павлин? – спросил я.
– Возьми глаза в руки! Вон он! Мы его привязали за ногу.
Павлин Павлик медленно ходил вдоль подстриженного кустарника и был незаметен на его фоне. Хвост он не распускал и, наверно, тосковал по похищенным перьям…
Когда Вера ушла, я велел Кышу лечь рядом и помалкивать. Он, высунув язык и подняв уши, наблюдал за павлином, а я смотрел в бинокль на зубцы Ай-Петри.
Потом я в бинокль в упор разглядывал павлина. Бусинки его глаз и вправду были грустными. Он часто поворачивал голову на сто восемьдесят градусов и с обидой смотрел на свой хвост. И ни разу не распустил его.
Я это вспомнил, и вдруг в кружочках бинокля всплыло улыбающееся лицо папы. Забывшись, я выронил бинокль, вскрикнул: «Папа!» – но тут же зажал себе рот, а другой рукой сжал челюсти завизжавшего от радости Кыша. Папа испуганно отдёрнул от павлина руку, строго посмотрел по сторонам, повертел мизинцем в левом ухе, наверно подумав, что ему послышалось, и снова потянулся к павлину.
Я ужаснулся. Фотографировать своего родного папу при попытке выдрать из павлина перо у меня не было сил. Ещё секунда – и для того, чтобы предостеречь его от дурного поступка, я снова заорал бы: «Папа!» Но тут какой-то голос во мне сказал: «Дурак! Тебе не стыдно так плохо думать про своего папу? Ты что, очумел? Разве он способен обидеть муху, не говоря уже о павлине?»
Я посмотрел в бинокль. Павлик что-то склёвывал с папиной ладони. К ним подошёл Корней Викентич. Ветер дул в мою сторону, и я хорошо слышал их голоса:
– Всё-таки я узнал, что он больше всего любит, – сказал папа. – Кусочки яблок с чёрным хлебом.
– Удивительно! Вы читаете мысли птиц?
– Нет. Просто я сам люблю яблоки с чёрным хлебом. У нас с павлином родственные натуры, хотя внешне мы совершенно не похожи.
– И однако, Сероглазов, не отлынивайте от процедур. Не заговаривайте мне, голубчик, зубы, – сказал Корней Викентич. – Марш на четвёртую тропу, в пешую прогулку. Вам нельзя жиреть.
– Вы знаете, у меня тоже начинают пошаливать нервишки, – пожаловался папа. – Слуховые галлюцинации: голос Алёши… визг Кыша и какие-то зайчики в глазах.
«Это от бинокля», – догадался я.
– Шагом марш! Шагом марш! Мне тоже чудятся всякие голоса: «Иди на пенсию, старик! Давно пора!» Но я, как видите, не ухожу, – сказал Корней Викентич.
– Э-эх! – выдохнул папа и затрусил по дорожке.
– Васильев! – позвал Корней Викентич. – Вы почему не были на обеде? В чём дело? Налопались шашлыков? Кто вам дал право нарушать режим?
– Пропал аппетит, – сказал, подойдя, Василий Васильевич.
– Где вы, простите, пропадаете? С пляжа вы ушли раньше срока.
– Я осмотрел дворец… и с часок подремал у прудов.
– Бегом за стол! Назначаю вам силовые процедуры.
– Есть! – по-военному ответил Василий Васильевич.
«Что-то я вас не заметил ни во дворце, ни у прудов, товарищ Васильев!» – подумал я, продолжая смотреть в бинокль. А Кыш задремал. Задремал на боевому посту! Он дёргал во сне лапами, сладко посапывал и шевелил ушами.
«Ну погоди! Я из тебя сделаю настоящую собаку!» – сказал я про себя.
Я не знал, сколько прошло времени. Вера не возвращалась. Мне самому захотелось спать и есть. Обед в «Кипарисе» кончился. К Павлику больше никто не подходил… Было тихо. Начался тихий час, а папа говорил, что во время этого часа на глаза Корнея Викентича лучше не попадаться… Иногда я нацеливал бинокль на папино окно, забыв, что папе вместо сна прописана пешая прогулка.
И вдруг из папиного окна высунулся Василий Васильевич. Он смотрел вниз так, словно точно знал, что через минуту кто-то выйдет из главного входа. И правда, большая дубовая дверь медленно отворилась, и из неё осторожно вышел… Федя! Он осмотрелся по сторонам и, прильнув к стене, как будто за ним была погоня, дошёл до угла. Потом, слегка пригнувшись, побежал на хозяйственный двор. Василий Васильевич сверху за всем этим наблюдал.
Я подумал, что Федя, не желая спать, пошёл кормить обедом Норда, который, по разрешению Корнея Викентича, жил на хоздворе. Но в руках у Феди не было ни свёртка, ни банки с супом, ни миски со вторым… Немного погодя он быстро прошёл мимо меня за деревьями, и мне опять пришлось зажимать пасть Кышу, проснувшемуся от его шагов. За спиной у Феди висели верёвки с крючьями, а в руках он держал сумку с чем-то круглым.
«Банка с масляной краской!!!» – догадался я.
Василий Васильевич, проводив Федю взглядом, улыбнулся, довольно потёр руки и отошёл от окна. Немного погодя он тоже осторожно вышел из корпуса и, как ягуар, неслышно и мягко побежал по дорожке за Федей.
У меня от волнения и интереса колотилось сердце, я чувствовал, что назревают большие события, и в такой момент не мог уйти с поста! И ещё у меня затекли в лежачем положении руки и ноги. Я встал на колени и, ругая про себя Веру, смотрел в бинокль на главную аллею, ведущую к «Кипарису».
Из корпуса вышел Корней Викентич. Я уж хотел его попросить подежурить вместо меня, но на аллее наконец показалась Вера, да не одна, а с Севой и Симкой. В бинокль я разглядел синяк под Севиным глазом и разорванную рубаху Симки. Оба они шли, сморкаясь и отплёвываясь. Вера, смотря на них, всхлипывала. Корней Викентич тоже увидел ребят и направился к ним навстречу. Я думал, что он собирается выставить их из кипарисовского парка, но всё вышло наоборот. Корней Викентич сразу повёл их в домик, где помещалась лаборатория.
– Верка! Иди сюда быстрей! – не выдержав, крикнул я и, не дожидаясь, когда она подойдёт, сам пошёл ей навстречу.
– Ты чего кричишь? Ведь тихий час! – сказала Вера.
– Бери свой аппарат! – сердито ответил я. – По два часа обедаешь! В другой раз я тебе еду на пост доставлю!
Не отдав Вере бинокля, я побежал в лабораторию. Корней Викентич уже промывал Севе глаз и синяк, а сестра смазывала йодом разбитый до крови Симкин локоть. Мне некогда было спрашивать, что с ними произошло.
– Ребята! – сказал я. – Сегодня будет покушение на жизнь осетрины! Я бегу по важному делу! Извините!
– Постойте, Сероглазов! – сказал Корней Викентич. – Что за чушь?
– Говори ясней, бестолковый ты человек! – попросил Сева.
– Я спешу… понимаете?.. Сегодня за дворцом я слышал разговор… Они хотят осетрину зажарить. Понимаете? На вертеле… Они волосатые, бородатые… на брюках широкие ремни… Рыбу, которая в пруду… Понимаете? Одного зовут «Стариком»… Я спешу! Другого – Жекой!
Всё это я выпалил залпом и собирался бежать вдогонку за Федей.
– Они! Они! – сказал Симка.
– На шее не заметил случайно клешни от крабов? – спросил Сева.
– Заметил! Заметил! Приходите ко мне через час! Всё расскажу!
– Бинокль давай сюда, – сказал Симка.
– Он мне нужен!
Я ничего не стал больше объяснять и помчался за Василием Васильевичем и Федей.
По дороге я чуть не налетел на папу, трусившего после прогулки в корпус, и на бегу крикнул:
– Мама… в четыре… у льва… Подойди!
– Подожди! Куда ты?
– Важное дело!
Выбежав из «Кипариса», я остановился, потому что не знал, куда бежать дальше.
– Кыш! Ищи!
«Кого?» – спросил Кыш.
– Федю, который тебя спас… Море, волна, смерть… Понимаешь? Ищи!
Кыш фыркнул, потёр лапой нос и виновато опустил голову. Я вспомнил, что его укусил шмель и как ищейку вывел из строя. Всё-таки я сам успел сообразить, что с верёвками и железными крючьями Федя, скорей всего, направился не к морю, а в горы.
Мы побежали по улице, потом свернули на тропу, чтобы срезать угол побольше, одолели крутой подъём, вышли на шоссе, и передо мной открылись виноградники. Вот тут-то мне пригодился бинокль. Я увидел, как на большом расстоянии друг от друга поднимались к Верхней дороге Федя и Василий Васильевич. Федя шёл не спеша и не оглядываясь. Я понял, что, взяв правее, смогу их обоих намного обогнать, подняться повыше по склону и оттуда наблюдать.
Так я и сделал. К тому же я бежал, а они шли. Кыш не обгонял меня и не носился за бабочками. Федя в метрах ста от меня поднимался всё выше и выше. Мне стало страшновато. Вдруг он решил зачем-то забраться на самую вершину Ай-Петри? Что я тогда буду делать? В горы даже взрослые не ходят в одиночку… Не успеешь оглянуться, как начнёт темнеть…
А Василий Васильевич вдруг на моих глазах провалился сквозь землю! Всего секунд на двадцать я выпустил его из виду после того, как Федя стал спускаться со склона, а он успел за этот миг куда-то пропасть.
Я пропустил Федю вперёд и собирался дойти до камня, на котором только что сидел Василий Васильевич, как вдруг он сам снова возник неизвестно откуда, залез на камень и, стоя, провожал глазами Федю. Потом слез с камня и направился вниз по тропе. Его поведение тоже показалось мне подозрительным.
Когда он отошёл подальше, я спустился к камню. Вернее, это были два больших валуна, прижавшихся друг к другу, и вокруг них так густо рос колкий можжевельник, что залезть на камень было невозможно.
Я, обернув руку майкой, стал раздвигать колючие ветки, стоявшие неприступной стеной перед валунами, и наконец чуть не провалился в пещеру. Хорошо, что я, наклонившись, успел опереться руками о камень. Я встал на коленки, но ничего без спичек не увидел. Снизу на меня потянуло жутковатой теменью и холодком.
«Авв? Авв?» – забеспокоившись, спросил Кыш.
– Я здесь! Я рядом! – успокоил я его, решив прийти в другой раз с фонариком.
Конечно, Василий Васильевич спускался именно в эту пещеру, но зачем?
Я запомнил получше место, где находился, и сказал Кышу:
– Пошли домой. Есть охота. Сегодня мы много успели.
На обратном пути я уныло раздумывал, как бы так объяснить маме, где я пропадал, чтобы и не наврать, но и не сказать всей правды. Но придумать мне ничего не удалось, наверно, потому, что голова моя работала весь день без остановки. Надо было дать ей немного отдохнуть. Я стал отгонять от себя все мысли, но они снова слетались на мою голову, как ночные бабочки на огонёк.
«Неужели Федю, человека, который спас Кыша от верной смерти и усыновил бродячую собаку, я не предупрежу о том, что Василий Васильевич его выследил?.. Я же буду тогда неблагодарным человеком! Но, с другой стороны, Федя хочет измазать скалу масляной краской и навредить Крыму… А почему, интересно, Василий Васильевич сам не предупредит Федю?.. Почему бы ему не сказать: так, мол, и так, Федя, ты в моих руках, верни лучше краску в магазин. От души говорю!.. Я лично так поступил бы со своим знакомым. Ведь он не злодей в конце концов… Ага! А зачем тогда ты сам не сказал этому «Старику» у пруда: «Не трогайте рыбку, а то хуже будет!» Почему? Может, они поняли бы свою ошибку, застыдились и отказались от желания поджарить осетра на вертеле? Почему ты их не предупредил?»
Вдруг я подумал, что сам сейчас не отказался бы от куска жареной рыбы, и сглотнул слюнки.
«Ну почему ты так плохо устроен? – застыдившись, спросил я сам у себя. – Чем же ты лучше того «Старика»? Нет! Фигушки! Всё-таки я лучше! Я хоть и хочу съесть осетра, но не съем! Пусть плавает один в пруду под белыми лебедями, рядом с золотыми рыбками, и пусть им любуются тысячи детей и взрослых, отдыхающих и с севера, и с юга, и с востока, и с запада нашей страны! Пусть любуются! А я сейчас приду домой и съем две тарелки борща и три… нет – четыре котлеты с макаронами… и киселя с булкой и навсегда забуду про эту чёртову осетрину на вертеле!»
Так я шёл и всё думал и думал…
– Кыш! Скажи, положив лапу на сердце, скажи мне всю правду: тебе очень хочется есть? Ам-ам? Филе или колбаски? – Кыш заскулил, и у него показались на губе слюнки. – Но смог бы ты сейчас от голода растерзать и слопать павлина Павлика? У которого вот такой красивый хвост. Смог бы Павлика ам-ам?
Кыш остановился от неожиданности, подумал, облизнулся, но, серьёзно взглянув на меня, решительно помотал головой:
«Нет! Не смог бы!»
– Молодец, Кыш! И я молодец! Мы с тобой одинаковые! Мы можем иногда плохо думать, но съесть красивую рыбу из аквариума или павлина с газона не сможем никогда! – сказал я. – Потому что я человек, а ты не волк!
– Алексей! Сероглазов!
Я оглянулся. Меня догонял Василий Васильевич. Во время разговора с самим собой я, не заметив как, уже спустился вниз и шёл вдоль дороги.