...Хочу закончить свою книгу. Вот и все. Я меняю себя на нее. Мнекажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В вечности меня спросят; "Какты обошелся со своими дарованиями, что сделал для людей?" Поскольку я непогиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне вэтом, тот мой друг... Мне ничего не нужно. Ни денег, ни удовольствий, ниобщества друзей. Мне жизненно необходим покой. Я не преследую никакойкорыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я теперь в добром согласии с самимсобой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне никогда не довестиее до конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семьсотен страниц горной породы, как для простой статьи, мне и то понадобилосьбы десять лет, чтобы довести дело до завершения. Буду работать не мудря,покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по себея не имею больше никакого значения и не представляю себе, в какие ещераздоры меня можно втянуть. Я чувствую, что мне угрожают, что я уязвим чтовремя мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочупоскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, чтоя сейчас. Я потерял интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- всеэто трухляво и само по себе не представляет никакой ценности. К томувремени, когда придет пора умирать, я хочу превратиться в нечто иное. Бытьможет, все это банально. Меня не уязвляет, что кому-нибудь это покажетсябанальным. Быть может, я обольщаюсь насчет своей книги; быть может, этобудет всего лишь толстенный посредственный том, мне совершенно все равно -ведь это лучшее из того, чем я могу стать. Я должен найти это лучшее.Лучшее, чем умереть на войне....Будь смерть лучшим, на что я теперь способен, -- я готов умереть. Ноя ощущаю в себе призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь я навсех смотрю с точки зрения своего труда и людей делю на тех, кто за меня ипротив меня. Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что раноили поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которуюж считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничегоподобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себешестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...' АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ ' Из письма г-же Н. Перевод Е. В. Баевской.
I
...Ибо слишком часто я видел жалость, которая заблуждается. Но наспоставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствииранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываюумирающим и мертвым. И знаю почему. Были времена в моей юности, когда я жалел гноящихся нищих. Я нанимал имцелителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзамдалекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыриваютсвои болячки, смачивают их навозной жижей, -- садовник так унавоживаетземлю, выпрашивая у нее багряный цветок, -- и понял: смрад и зловоние --сокровища попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами,бахвалились дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других,возвышался в собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной изкумирен. Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю,предвкушая, как поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место подсолнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почиталипочестями, примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,не питая собой болезнь, -- бесполезными, и во что бы то ни стало стремилисьвернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные,выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имясвоего зловонного бога. Во времена моей юности я сочувствовал смертникам. Мне казалось,осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежногоодиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал ио снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, преждегромко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцеви с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитымдобром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звална помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе -- отоварищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем язаметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдалпоследний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Ониуспели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили отсебя кость, в которую вгрызутся другие. Я видел женщин, они плакали о погибших. Они плакали, потому что мыслишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужаснойизображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись игибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружатьсебя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил свойны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Ноправду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное телодля них -- инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным,и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годныйинструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, ирад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого итело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе. А потом наступает агония: прилив, отлив -- волны памяти бередятсознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешкивоспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие ужеприготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит кГосподу. Все, кто живы, -- я знаю, -- боятся смерти. Они заранее напуганыпредстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялсяумирающий. Так за что же мне жалеть их? О чем плакать у их изголовья? Мне известнои преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть сталадля меня откровением в мои шестнадцать лет. Когда ее принесли, она ужеумирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.Но не смерть занимала ее, ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка реялавозле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и всетруднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетела в небо,оставив след на воде -- розовую полоску губ. А мой отец? Смерть завершила его и уподобила изваянию из гранита.Убийца поседел, его раздавило величие, которое обрела бренная земнаяоболочка, прободенная его кинжалом. Не жертва -- царственный саркофагкаменел перед ним, и безмолвие, которому сам убийца стал причиной,обессилило и сковало его. На заре в царской опочивальне слуги нашли убийцу,он стоял на коленях перед мертвым царем. Цареубийца переместил моего отца в вечность, оборвал дыхание, и нацелых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как мы опустили гроб вземлю, плечи у нас не расправились и нам не захотелось говорить. Царя небыло с нами, он нами не правил, но мы по-прежнему нуждались в нем, и,опуская на скрипучих веревках в землю, мы знали, что заботливо укрываемнакопленное, а не хороним покойника. Тяжесть его была тяжестью краеугольногокамня храма. Мы не погребали, мы укрепляли землей опору, которой он был иостался для нас. Что такое смерть, мне тоже рассказал отец. Он заставил меня посмотретьей в лицо, когда я был совсем юным, ибо и сам никогда не опускал глаз. Кровьорла текла в его жилах. Случилось это в проклятый год, который назвали потом годом "солнечныхпиршеств". Солнце, пируя, растило пустыню. На слепящем глаза раскаленномпеске седела верблюжья трава, чернела колючка, белели скелеты, шуршалипрозрачные шкурки ящериц. Солнце, к которому прежде тянулись слабые стеблицветов, губило свои творенья и, как ребенок сломанными игрушками, любовалосьраскиданными повсюду останками. Дотянулось оно и до подземных вод, выпило редкие колодцы, высосаложелтизну песков, и за мертвенный серебряный блеск мы прозвали эти пескиЗеркалом. Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны имимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки. Сбившись с тропы, караваны попадали в зеркальную ловушку. Ловушку,которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокругничего не изменилось, только жизнь превратилась в призрак, в тень,отброшенную беспощадным солнцем. Караван тонул в белом мертвенном блеске иверил, что идет вперед; переселялся в вечность, но считал себя живым.Погонщики погоняли верблюдов, но разве преодолеть им бесконечность? Они шлик колодцу, которого нет, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, чтопрохлада -- только отсрочка, которая им ничем не поможет. А они,простодушные дети, верно, жаловались, что долго ждать ночи... Нет, ночи реютнад ними, как быстрые взмахи ресниц. Они гортанно негодовали на мелкиетрогательные несправедливости, не ведая, что последняя справедливость ужевоздана им. Тебе кажется, караван идет? Вернись посмотреть на него через двадцатьстолетий! Отец посадил меня к себе в седло. Он хотел показать мне смерть. И яувидел, что осталось от тех, кого выпило Зеркало: время рассеяло призраки,от них остался песок. -- Здесь, -- сказал мне отец, -- был когда-то колодец. Так глубок был этот колодец, что вмещал в себя только одну звезду. Ногрязь закаменела в колодце, и звезда в нем погасла. Смерть звезды на путикаравана губит его вернее, чем вражеская засада. К узкому жерлу, как к пуповине, тесно прильнули верблюды и люди, тщетнонадеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались додна колодезной бездны, но что толку царапать заскорузлую корку? Бабочка набулавке блекнет, осыпав шелковистое золото пыльцы, выцвел и караван,пригвожденный к земле пустотою колодца: истлела упряжь, развалилась кладь,алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками -- золотые слитки, и все этоприпорошил песок. Я смотрел, отец говорил: -- Ты видел свадебный зал, когда ушли молодые и гости. Что, кромебеспорядка, открыл нам бледный утренний свет? Черепки разбитых кувшинов,сдвинутые с места столы, зола в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели,пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты олюбви? Подержав в руках и перелистав Книгу Пророка, -- продолжал отец --посмотрев на буквицы и золото миниатюр, неграмотный миновал главное. СутьКниги не в тщете зримого -- в Господней мудрости. И не воск который оставитследы, главное для свечи, -- сияние света. Но меня устрашил пиршественный стол Бога с остатками жертвеннойтрапезы. И отец сказал: -- О главном не говорят при помощи праха. Не медли над мертвецами.Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый. -- Но где же искать мне главное? -- закричал я отцу. И отец ответил: -- Ты поймешь суть каравана, увидев его в пути. Забудь тщету слов исмотри: на пути каравана пропасть, он обходит ее; скала -- он огибает ее;если песок слишком мелок, находит песок плотнее, но всегда он идет туда,куда идет. Верблюды завязли в солончаке, погонщики суетятся, вызволяют их,отыскивают почву понадежней, и снова караван идет туда, куда шел. Палверблюд, караван остановился, погонщик связал узлом лопнувшую веревку,перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяясвоему пути. Случается, умирает вожатый. Погонщики собираются вокруг него.Выкапывают в песке могилу. Спорят. И выбрав на его место другого, вновьследуют за своей звездой. Своему пути подчиняется караван, направление --вот для него опорный камень на невидимом склоне. Городские судьи вынесли приговор молодой преступнице: пусть солнцебичует нежную оболочку ее плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне. -- Сейчас ты поймешь, что для человека главное, -- сказал мне отец. И вот я опять у него в седле. Мы ехали, а солнце, совершая дневной путь, казнило виновную, иссушаякровь, слюну, пот молодого тела. Выпило оно и влажное сияние глаз.Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали кпорогу запретной равнины. Там, на темной скале, белела нагота юного тела,словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих вземных глубинах. Переплетя руки, точь-в-точь лоза, уже потрескивающая впламени, -- виновная взывала к милосердию Господа. -- Послушай ее, она говорит о главном, -- сказал отец. Но я был мал ипотому малодушен. -- Как она мучается! -- сказал я. -- Как ей, наверное, страшно... -- Мучается и страшится стадо, укрытое в хлеве, -- ответил отец. -- Онапревозмогла эти две болезни и теперь постигает истину. Я вслушался в ее плач. Затерянная в бескрайней ночи, она молила о светелампы, о стенах дома вокруг нее, о плотно запертой двери. Одна посредибезликой Вселенной, звала ребенка, которого целовала перед сном и которыйбыл для нее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь,на пустынной равнине, славила знакомые, успокоительные шаги мужа, онвернулся к вечеру домой и поднимается по ступеням. Праздная, затерянная вбеспредельности, молила вернуть ей будничные тяготы, без которых наступаетнесуществованье: шерстяную кудель для пряжи, грязную миску, чтобы ее вымыть,ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка, а не чужого. Онавзывала к спасительной надежности дома. Она молилась, и ее молитва сливаласьс вечерней молитвой всей деревни. Голова осужденной поникла, и отец посадил меня к себе в седло. Мыпомчались. -- Вечером в шатрах ты услышишь ропот и возмущение моей жестокостью, --сказал он мне. -- Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я куючеловека. Я знал, мой отец добр. И вот что он говорил: -- Я хочу, чтобы они любили говорливые родники, ровную зелень ячменя,укрывшую растрескавшееся от зноя поле. Хочу, чтобы славили сменяющиесявремена года. И созревали сами, подобно плодам, благодаря тишине инеторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленноперетекает наследие одного поколения к другому, и я не хочу, чтобы медрасточился в пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себя ветвью большого дерева-- щедрой оливы. Ветвью, которая ждет. Тогда каждому станет понятно, чтоколеблет его мощное дыхание Господа, словно ветер, испытующий древо напрочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассветуи от рассвета опять в потемки, к лету от зимы и от зимы к лету, от нивы кзерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам. Исследуя последовательность, изучая отличия, что узнаешь ты о человеке?О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина -- это ли дерево?Чтобы понять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся с небом, -- вот чтотакое дерево. Таков и ты, дитя мое, человек. Бог Рождает тебя, растит,полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом, тоготовностью простить, а потом возвращает в свое лоно. Но ты не вот этотшкольник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление-- вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью,неотторжимой от оливы, то и у перемен окажется вкус вечности. Все вокругтебя обретет незыблемость. Вечен говорливый родник, утолявший жаждупраотцев, вечны сияние глаз улыбнувшейся тебе возлюбленной и ночнаясвежесть. Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, --жнецом, увязывающим тугой сноп.
II
С самой высокой башни крепости вижу: не нуждаются в жалости страждущие,упокоившиеся в лоне Господа и носящие по ним траур. Усопший, о которомпомнят, живее и могущественней живущего. Вижу смятенье живущих и сострадаюим. Их я хочу исцелить от тоски и безнадежности. Сострадаю тому, кто открыл глаза в праотеческой тьме и поверил, чтокровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути. Я запрещаю расспрашивать его, ибо знаю: нет ответа, который истощил былюбопытство. Вопрошающий отверзает бездну. Глубины сердца ведомы мне, и знаю: избавив вора от нищеты, я не избавлюего от желания воровать, и осуждаю беспокойство, толкающее вора напреступление. Он заблуждается, думая, что зарится на чужое золото. Золотосветится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она -- любовь,нуждается только в свете, но не в силах человеческих присвоить себе свет.Мерцание завораживает вора, и он совершает кражу за кражей, подобно безумцу,что ведро за ведром вычерпывает черную воду родника, чтобы схватить луну.Вор крадет и в мимолетное пламя оргий швыряет прах уворованного. И сновастоит в темноте за углом, бледный, словно перед свиданием, неподвижный изстраха спугнуть, надеясь, что именно здесь он отыщет однажды то, что утолитего жажду. Отпусти я его на свободу, он снова будет служить своему божеству, изавтра же моя стража, если я пошлю ее подстригать деревья, схватит его вчужом саду: с колотящимся сердцем он ждал улыбки фортуны. Но его первого я укрою своей любовью, потому что усердия у него больше,чем у благоразумного в его лавке. Я строю город. Мою крепость я решилзаложить здесь. Я хочу остановить идущий караван. Он был семечком в руслеветра. Ветер расточает семена кедра как аромат. Но я встаю на пути ветра. Яукрываю семя землей, чтобы во славу Божию поднялись и оделись смолистойхвоей кедры. Любви нужно найти себя. Я спасу того, кто полюбит существующее, потомучто такую любовь возможно насытить. Только поэтому я затворяю женщину в доме мужа и велю бросить камень вневерную. Мне ли не знать томящей ее жажды? Словно в открытой книге, читаю яв сердце той, что в вечерний час, сулящий чудеса, оперлась на перила: сводынебесного моря сомкнулись над ней, и собственная нежность -- палач для нее. Как ощутим для меня ее трепет; рыбка трепещет на песке и зовет волну:голубой плащ всадника. В ночь бросает она свой зов. Кто-то по явится и ответит. Но тщетно она будет перебирать плащи, мужчине ненасытить ее. Берег, ища обновления, призывает морской прилив, и волны бегутодна за другой. И одна за другой исчезают. Так зачем потворствовать сменемужей: кто любит лишь утро любви, никогда не узнает встречи. Я оберегаю ту, что обрела себя во внутреннем дворике своего дома, ведьи кедр набирается сил, вырастая из семени, и расцветает, не переступивграниц ствола. Не ту, что рада весне, берегу я, -- ту, что послушна цветку,который и есть весна. Не ту, что любит любить, -- ту, которая полюбила. Я перечеркиваю тающую в вечернем сумраке и начинаю творить ее заново.Вместо ограды ставлю с ней рядом чайник, жаровню, блестящий поднос из меди,чтобы мало-помалу безликие вещи стали близкими, стали домом и радостью, вкоторой нет ничего нездешнего. Дом откроет для нее Бога. Заплачет ребенок,прося грудь, шерсть попросится в руки, и угли очага потребуют: раздуй нас.Так ее приручили, и она готова служить. Ведь я сберегаю аромат для вечностии леплю вокруг него сосуд. Я -- каждодневность, благодаря которойокругляется плод. И если я принуждаю женщину позабыть о себе, то только радитого, чтобы вернуть потом Господу не рассеянный ветром слабый вздох, ноусердие, нежность и муки, принадлежащие ей одной......Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах,в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращаетсязавершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенногобелья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу. И я понял: человек -- та же крепость. Вот он ломает стены, мечтаявырваться на свободу, но звезды смотрят на беспомощные руины. Что обрелразрушитель, кроме тоски -- обитательницы развалин? Так пусть смысломчеловеческой жизни станет сухая лоза, которую нужно сжечь, овцы, которыхнужно остричь. Смысл жизни похож на новый колодец, он углубляется каждыйдень. Взгляд, перебегающий с одного на другое, теряет из вида Господа. И нета, что изменяла, откликаясь на посулы ночи, -- о Боге ведает та, чтосмиренно копила себя, не видя ничего, кроме прялки. Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце. Да, на все есть время -- время выбирать, что будешь сеять, но послетого, как сделал выбор, приходит время растить урожай и радоваться ему. Естьвремя для творчества, а потом для творения. Огненные молнии вспарывают нанебе запруды, а потом наступает время для водоемов, собравших небесные воды.Есть время и для завоеваний, и для спокойствия царств... Но я служу Господуи поэтому предпочитаю вечность. Ненавижу перемены. Обрекаю на смерть того, кто в ночи бросает ветрупророчества. Он -- дерево, которого коснулось пламенеющее небесное семя,дерево ломается, трещит, и от леса остается горстка пепла Меня пугаетвмешательство Бога. Неизменному подобает пребывать в вечном. Да, есть времядля зачинания нового, но за ним наступает благодатное время традиций. Наше дело растить, мирить, сглаживать. Я латаю земные трещины и прячуот людских глаз кипящую лаву вулканов. Я -- лужайка над пропастью.Хранилище, где дозревает плод. Паром, что принял из рук Господа поколение ипереправляет его на другой берег. Из моих рук Господь получит его точнотаким же, каким вручил, -- может быть, чуть более зрелым, мудрым и искуснымв чеканке серебряных кувшинов, -- но суть моего народа пребудет неизменной.Я укрыл мой народ своей любовью оберегая потомственных мастеров, что изпоколения в поколение трудятся, совершенствуя форму корабля и щита. Оберегаясказителя, поющего на свой лад безымянную песню -- наследство праотцев,ошибаясь и обогащая ее даром своей души. Оберегая беременных и кормящих, ялюблю умножающиеся стада и времена года, которые непременно возвращаются.Прежде всего я -- житель. И я спасу тебя, моя крепость, цитадель моя иобитель, от посягательств бесплодного песка. Я развешу звонкие рога по твоимстенам. Трубя, они предупредят нас о варварах.
III
Великая истина открылась мне. Я узнал: люди
живут. А смысл их жизни вих доме. Дорога, ячменное поле, склон холма разговаривают по-разному счужаком и с тем, кто здесь родился. Привычный взгляд не дивится выхваченнымчастностям, он и не видит ничего, родная картина давно легла ему на сердце.В разных мирах живут не ведающие о царстве Божием и ведающие о нем. Неверысмеются над нами, предпочитая воздушным замкам реальные, осязаемые. Норадует только неосязаемое. И если кому-то хочется завладеть лишним стадомовец, то хочется из тщеславия. А утехи тщеславия нельзя потрогать. Вот почему не находят сути моего царства те, кто перебирает то, что внем есть. "У тебя есть овцы, козы, ячмень, -- перечисляют они, -- жилища,горы и что еще кроме этого?" Кроме этого нет ничего у них самих, оничувствуют себя несчастными, им холодно. И я понял: они -- прозекторы вмертвецкой. "Посмотрите, вот она, жизнь, -- говорят они, -- кости, мускулы,внутренности, кровь -- и ничего больше". Жизнью светились глаза, но светанет в мертвом прахе. И царство мое -- вовсе не овцы, не поля, не дома и негоры, оно -- то, что объединяет их, превращая в единое целое. Оно то, чтопитает во мне любовь. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, и мы живемс ними в одном доме. Дом противостоит пространству, традиции противостоят бегу времени.Нехорошо, если быстротечное время истирает нас в пыль и пускает по ветру,лучше, если оно нас совершенствует. Время тоже нужно обжить. Вот я иперехожу от праздника к празднику, от годовщины к годовщине, от жатвы кжатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладепокоев в замке моего отца. Каждая комната его замке имела свое назначение,каждый шаг в нем был осмыслен. Законы служат стенами моей крепости, они определяют устройство моегоцарства. Безрассудный пришел ко мне и стал просить: "Освободи нас от узсвоих запретов, и мы станем великими". Но я знал: вместе со скрепами онипотеряют ощущение целостности царства и перестанут его любить; ничего нелюбя больше, они потеряют самих себя, -- и решил обогатить их любовью, пустьдаже вопреки их желанию. А они, затосковав по свежему ветру, пожелалиразрушить замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла. Велик был замок моего отца, одно крыло его занимали женщины, вовнутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьетсяподобие сердца, к нему можно приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться.Без сердца нет дома. Небытие не означает, что живешь на свободе.) Возлезамка были хлевы, были амбары. Случалось, закрома пустовали. Случалось, вхлеве не было скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев-- амбаром. "Амбар должен оставаться амбаром, -- говорил отец, -- ты недома, если не знаешь, куда попал. Что мне за дело до выгод и невыгод?Человек не скот на откорме, любовь для него важнее пользы. Но как любитьдом, если в нем хаос, если, идя по нему, не знаешь, куда придешь?" Был в замке зал, где принимали важные посольства. Солнце заглядывало внего лишь в те дни, когда пустыня пылила под копытами всадников и ветернадувал знамена на горизонте, как паруса. Но он пустовал, если к намприезжали мелкие князьки. Был другой зал, где вершилось правосудие, и ещеодин, куда приносили усопших. И была в замке пустая комната, назначениякоторой не знал никто. Возможно, оно и было в том, чтобы сохранять вкустайны, напоминая, что все познать невозможно. Рабы с подносами, с кувшинами пробегали по коридорам, отодвигали плечомтяжелые завесы, поднимались вверх, открывали двери, спускались вниз,говорили громко и, приближаясь к роднику, -- тише, и становились пугливымитенями, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный,шаг в ту сторону грозил им смертью. А женщины замка? Молчаливые, надменныеили боязливые, смотря по тому, кем они в нем были. Я слышу голос безрассудного: "Сколько даром потерянного места,неиспользованных богатств, неудобства, и все из-за нерадения! Разрушимбесполезные стены, уничтожим лишние лестницы, они так мешают ходить, пустьлюди почувствуют себя свободными". И отвечаю ему: "Нет, они почувствуют себя овцами на юру и собьются в стадо, им будетплохо, и с тоски они напридумывают глупых игр. В них будут правила, ижестокие, но не будет величия. Замок рождает стихи. Но какой поэзии ждать отпошлого аккомпанемента игральных костей? Поначалу люди будут жить призракомзамка, читая о нем стихи, но со временем исчезнет и призрак, стихи станутчужими, непонятными... Что тогда будет им в радость?" Что порадует людей, затерявшихся в мелькании недель, в слепых годах безпраздников? Людей, позабывших благородную иерархию, ненавидящих успех соседаи желающих одного, чтобы все вокруг были одинаково несчастны? Люди этисоздали смрадное болото, так откуда придет к ним радость? А я? Я восстанавливаю силовые линии. Строю плотины в горах, удерживаюводы. Я -- воплощенная несправедливость и стою на пути естественныхсклонностей. Я восстанавливаю иерархию там, где люди стали похожи, как капливоды, и растеклись болотом. Я сгибаю полосу в лук. Но несправедливостьсегодня окажется справедливостью завтра. Я торю дороги там, где о нихпостарались забыть и назвали спячку счастьем. Что мне до стоячих вод ихсправедливости? Я тружусь ради человека, созданного прекраснойнесправедливостью. Так облагораживаю я свое царство. Логика доброжелателей мне знакома. Они в восхищении от человека,который был создан моим отцом. "Можно ли притеснять подобное совершенство?"-- твердят они. И во имя того, кто был создан столькими притеснениями,уничтожают притеснения. Пока сердце помнит запреты, человек жив. Номало-помалу они забываются. И тот, кого хотели спасти, погибает. Поэтому я ненавижу издевку -- достояние бездельника. Кто, как небездельник, говорит: "Были у вас и другие обычаи. Почему не переменить иэти?" И еще слова бездельника: "Кто неволит вас держать хлеб в амбаре, овецв хлеву? Можно ведь и наоборот..." Он меняет местами слова, он не знает, чтослова это не все, что существует на свете. Ему не понять, что человек живет,а чтобы жить, ему нужен дом. Заслушавшись бездельников, люди теряют из видудом и разрушают его. Так расточают они самое драгоценное из своих сокровищ-- смысл существующего. В праздник гордятся тем, что свободны от обычая, чтопрезрели традиции, что чужое им дороже своего. Святотатство радует их, покаостается святотатством. Люди попирают то, что пока еще весомо и ощутимо дляних. Живут, пока дышит их враг. Тень закона еще так крепко держит их, чтоони способны ею возмущаться. Но вот и тень исчезла. Радоваться нечему, забытдаже вкус победы. Наступило царство скуки. Вместо замка они на рыночнойплощади, исчерпав удовольствие хвастливо и высокомерно попирать былое, онине знают, что им делать на этой ярмарке. И тогда просыпаются смутные мечтыоб огромном доме с тысячью окон, с завесами, падающими на плечи, спрохладными двориками. Мечты о потайной комнатке, которая придает вкус тайнывсему жилищу... Сами того не подозревая, они тоскуют о замке моего отца, гдекаждый шаг был осмыслен, -- замке, который они успели позабыть. Я знаю, что будет, и своим произволом мешаю обнищанию сущего, и нежелаю слушать твердящих мне о благодати естественных склонностей.Естественные склонности питают лужи ледниковой водой, истирают скалы впесок, разбивают бегущую к морю реку на сотни разбредающихся ручейков.Естественные склонности ведут к разделению власти и уравниванию людей. Новеду я, и я выбираю. Перед моими глазами кедр, торжествующий над бегомвремени. Время должно было обратить его в прах, но вопреки силе, гнущействол к земле, год от года раздвигается гордый храм его кроны. Я -- жизнь, яупорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж. И пусть лягушки квакаюто несправедливости. Я готовлю человека к тому, чтобы он жил. Не мне обращать внимание на глупого болтуна, упрекающего кедр за то,что он не пальма, и пальму за то, что она не кедр: книжное несварениетяготеет к хаосу. Для закоснелости, позабывшей о жизни, болтун прав:отвлеченно и кедр, и пальма одно и то же и одинаково превратятся в прах. Ножизнь не терпит смешения и борется с естественными склонностями. Из прахаона созидает кедр. Истинность моих законов -- в человеке, который порожден ими. Я несчитаю, что смысл вот в этом обычае, законе, наречии моего царства. Я знаюдругое: складывая камни, творишь тишину, но ничего о ней не узнаешь,разглядывая камни. Знаю, что живит любовь, а бинты и мази только подспорье.Знаю, что ничего не узнает о жизни тот, кто рассечет труп и ощупает печень,сердце, кости. Сами по себе что они значат? Что значат чернила и бумага вкниге? Значима мудрость книги, но она вне вещности, Я отвергаю споры, в них ничего не рождается. Язык моего народа, я хочусберечь и сохранить тебя. Помню нечестивца, который пришел к моему отцу: -- Ты приказал молиться по четкам из тринадцати бусин. Но что естьчисло тринадцать? Благодать останется благодатью, хотя число бусинпеременится... И он стал приводить тончайшие доводы в пользу четок из двенадцатибусин. Я был мал, а детство податливо на слова. Я смотрел на отца, я боялся,что ответ его не затмит блеска этих доводов. -- Так объясни мне, -- продолжал гость, -- чем так дороги тебетринадцать бусин? -- Дороги платой, за них заплачено не одной головой, -- ответил отец.Бог помог нечестивцу, он уверовал.
IV
Дом для людей! Рассудку ли тебя строить? И способен ли кто-нибудьвыстроить тебя как цепочку логических заключений? Ты -- реальность, но ты --нереальность тоже. Ты есть, и тебя нет. Сущность твоя -- разнородность, идля того, чтобы ты появился, нужно тебя сотворить. Тот, кто, желая понятьсущность дома, разбирает его, видит кирпичи, черепицу, но не находит нитишины, ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и черепичнаякрыша. Кирпичи, черепица -- чему способны они научить, если распался замыселзодчего, который объединил их воедино? Камень нуждается в сердце и душечеловека. Логика привела нас к кирпичу, к черепице, но ничего не сказала ни одуше, ни о сердце, которые соединили их и преобразили в тишину, Душа исердце вне логики. Они не подчиняются математическим законам. Вот почемунеобходим я и мой произвол. Я -- зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусьза окружающий меня материал. Все вокруг -- глина, и я начинаю трудиться,подчиняя ее творческому замыслу, рожденному во мне Господом, а не логикой. Ятворю свое царство, одержимый духом, который воплотится в нем, творю так же,как пишутся стихи, не давая никому отчета, почему переставил запятую, почемузаменил слово, -- дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведет. Я -- правитель. Я предписываю законы, учреждаю празднества, требуюжертв. Отары овец и коз, дома и горные кряжи я превращаю в царство, похожеена замок моего отца, где каждый шаг был осмыслен. Как распорядились бы они без меня доставшейся им кучей кирпича?Перетащили бы справа налево, чтобы вовсе забыть о порядке? Но я взял в своируки бразды правления, я осуществил выбор. Выбрал за всех, и все теперьмогут молиться в тишине и прохладе, сотворенных мной из бессмысленной кучикирпичей. Кирпичей, которые я подчинил замыслу, рожденному моим сердцем. Я веду. Я -- вождь. Я -- мастер. Я отвечаю за созидание. И зову всехдругих себе на помощь. Потому что я понял: вождь не тот, кто способенхранить ведомых; вождь -- тот, кто с помощью ведомых способен сохранитьсебя. Я, и только я, -- творец картины, собравшей воедино отары и дома, кози горные кряжи, -- картины, в которую мой народ влюбился, словно в юнуюбогиню, раскрывшую ему на заре объятия, -- картины, которой никто еще иникогда не видел. Моему народу полюбилось царство, созданное произволоммоего творчества. Он полюбил его, а значит, полюбил и меня -- зодчего. Встатуе любят не глину, не бронзу, не мрамор, -- душу ваятеля. Теперь мнехочется, чтобы народ чтил мое царство. Но чтить его он будет только послетого, как напитает кровью собственного сердца. Принесет ему жертвы. Новоецарство потребует от людей их плоти и крови, чтобы стать выражением ихсамих. И когда так будет, люди не смогут жить вне Божественнойупорядоченности, явленной им как веление сердца зодчего. Вечера ихнаполнятся усердием. И отец, как только у сына откроются глаза, будет учитьмалыша различать облик царства, который не так-то легко разглядеть средидробности мира. И если я сумею сделать мое царство таким высоким, что и звезды найдут внем свое место, то народ мой, встречая ночь на пороге, поднимет глаза к небуи возблагодарит Господа за то, что Он мудро ведет Свои корабли. И если моецарство окажется столь протяженным, что его хватит на всю человеческуюжизнь, то народ мой будет идти от праздника к празднику, словно отпреддверия к преддверию, зная, что будет за дверями, и различая средидробности мира лик Господа. Царство мое! Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал, и теперь тыплывешь в потоке времени, который стал тебе попутным ветром. Корабль людей,без него им не добраться до вечности! Но я вижу, сколько опасностей грозитмоему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают всеновые и новые курсы. Любой путь возможен, потому что всегда возможноразобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет лживей старого и небудет истинней, не будет грешней и не будет праведней. Камни не помнят,какой была тишина, поэтому никого не коснется чувство утраты... Вот почему я забочусь о мидель-шпангоутах моего корабля. Они должныпослужить не одному поколению. Никогда не украсить храм, если что ни годвозводить новый фундамент.
V
Да, я забочусь о мидель-шпангоутах и хочу, чтобы мой народ всегдапомнил о них. Мой корабль хрупок, он -- творение человеческих рук. А вокругслепые стихии, могучие и неведомые. Слишком много покоя окажется у того, ктобудет искать его посреди бушующего моря. Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажетсянезыблемой. Обжившись на корабле, люди не замечают моря. Оно для них рама,что обрамляет их корабль. Такова особенность человеческого рассудка. Емусвойственно верить, что море создано для корабля. Но рассудок не прав. Одному ваятелю видится в камне женское лицо, другому -- мужское. Каждыйвидит свое. Ты убедишься в этом, разглядывая созвездия: вот одно из них --лебедь. Но кто-то скажет тебе: эти звезды напоминают спящую женщину. Да,напоминают, но мы увидели ее слишком поздно. На