Стивен Кинг
Зеленая миля
Глава 4
На Юге король Хлопок слетел с престола за семьдесят лет до описываемых событий, и вновь королем он уже не стал, хотя в тридцатые годы производство хлопка чуть оживилось. Прежние хлопковые плантации канули в Лету, но в южной части нашего штата процветали сорок или пятьдесят ферм, на которых выращивался хлопок. Одна из них принадлежала Клаусу Деттерику. По стандартам пятидесятых годов на социальной лестнице он бы встал разве что на ступень выше голодранцев, но в тридцатые по праву считался зажиточным гражданином, поскольку в конце каждого месяца оплачивал наличными счет в магазине и мог смело смотреть в глаза президенту банка, встречаясь с ним на улице. Помимо хлопка, его благополучие зиждилось на курах и коровах. Дружная семья Деттериков состояла из Клауса, его жены и троих детей: сына Говарда, лет двенадцати, и девочек‑близняшек, Коры и Кэти.
В ту теплую июньскую ночь девочки попросили разрешения лечь спать на крытой веранде с окнами, забранными сеткой для защиты от насекомых, которая занимала всю боковую стену дома. Им разрешили, чему девочки очень обрадовались. В девять вечера мать, поцеловав девочек, пожелала им доброй ночи. В следующий раз она увидела их только в гробиках, после того как в похоронном бюро сделали все возможное, чтобы привести близняшек в божеский вид.
В те дни на фермах ложились спать рано (как говорила моя мать, едва темнело под столом) и спали крепко. Для Клауса, Маджори и Говарда Деттериков не стала исключением и та ночь, когда похитили девочек. Клаус, несомненно, проснулся бы, если б гавкнул Боузер, их колли, но Боузер не лаял. Ни в ту ночь, ни потом.
Клаус поднялся на рассвете, чтобы подоить коров. Относительно веранды коровник находился по другую сторону дома, так что у Клауса не возникло и мысли посмотреть, на месте ли девочки. Не обеспокоило его и отсутствие Боузера. Пес презирал коров и кур и обычно не вылезал из конуры за коровником, пока не заканчивалась дойка. Если, конечно, его не звали… причем приказным тоном.
Маджори спустилась вниз через пятнадцать минут после того, как ее муж натянул сапоги и потопал в коровник. Она поставила на плиту воду для кофе, потом начала жарить бекон. Привлеченный запахами готовки, на кухне появился и Гови, но не близняшки. Маджори послала его за ними на веранду, уже разбивая яйца над сковородой. После завтрака девочкам предстояло собрать в курятнике свежие яйца. Только в то утро в доме Деттериков так и не позавтракали. Гови вернулся с веранды белый как полотно, с круглыми от ужаса глазами.
– Их нет, – выдохнул он.
Маджори пошла на веранду скорее раздраженная, чем обеспокоенная. По ее словам, сначала она подумала, что девочки на заре отправились собирать полевые цветы. В их возрасте такое возможно. Но Маджори хватило одного взгляда, чтобы понять, почему так побелел Гови.
Она закричала… нет, пронзительно завопила, зовя Клауса, и тот сломя голову примчался из коровника в белых сапогах, опрокинув на них ведро с молоком. От увиденного у него ослабли колени. Да и едва ли кто из родителей в такой ситуации смог бы устоять на ногах. Одеяла, под которыми девочки прятались от ночной прохлады, были отброшены в угол. Забранная сеткой дверь сорвана с верхней петли. На досках пола и на ступенях капли крови.
Маджори умоляла мужа не искать девочек в одиночку или хотя бы не брать с собой сына, если уж он пойдет на розыски, но она лишь впустую сотрясала воздух. Дробовик хранился в комнате, где Деттерики держали рабочую одежку, в отдельном ящике под самым потолком, где до него не могли добраться дети. Гови Клаус вручил револьвер двадцать второго калибра, который родители хотели подарить мальчику на день рождения в июле. Отец с сыном вышли из дома, не обращая внимания на истеричные крики Маджори, желающей знать, что они будут делать, если наткнутся на банду бродяг или ниггеров, которые сбежали с фермы у Ладуса, куда их определили на исправительные работы. Я, кстати, думаю, что мужчины поступили правильно. Кровь еще не запеклась, цвет ее из алого еще не превратился в бурый, значит, с момента похищения не могло пройти много времени. Клаус, должно быть, понял, что у него еще есть шанс спасти девочек, и он решил им воспользоваться.
Но ни Клаус, ни тем более Гови не умели идти по следу: фермеры не охотники, привыкшие выслеживать по лесам лося или оленя. Отец с сыном обошли коровник и сразу поняли, почему Боузер не лаял. Он лежал, наполовину высунувшись из конуры, сработанной из обрезков досок, оставшихся после постройки коровника (фасад конуры украшала аккуратная надпись «БОУЗЕР» – я видел фотоснимок в одной из газет), со свернутой на сто восемьдесят градусов головой. Только человек невероятной силы мог сотворить такое с довольно‑таки крупной собакой. Эти слова произнес прокурор перед присяжными на процессе Коффи… и многозначительно посмотрел на гиганта‑подсудимого, который, низко опустив голову, сидел за столиком защиты в новеньких, купленных штатом широких штанах и куртке. Рядом с собакой Клаус и Гови нашли кусок сосиски. По версии обвинения, которая мне представляется более чем логичной, Коффи сначала прикормил собаку, а потом, когда Боузер начал есть последний кусок, протянул руки и одним движением свернул псу шею.
За коровником начинался северный луг Деттериков, но в тот день коровы на нем не паслись. Траву покрывала утренняя роса, и на ней четко выделялась идущая по диагонали на северо‑запад цепочка следов.
Даже находясь на грани истерики, Клаус Деттерик заколебался. Не потому, что испугался мужчину или мужчин, похитивших его дочерей, а из страха, что похититель пришел по этой тропе, уйдя совсем в другую сторону. Клаус боялся, что он потеряет драгоценные секунды, не приближаясь, а удаляясь от похитителя.
Эту дилемму разрешил Гови, заметив на кусте клочок желтой материи. Клаусу показали этот клочок, когда он сидел в кресле для свидетелей, и он заплакал, потому что его дочь Кэти спала в пижамке из той самой материи. Через двадцать ярдов на можжевельнике они нашли зеленый клочок. От ночной рубашки, в которой Кора подходила вечером к маме и папе, чтобы пожелать им спокойной ночи.
Деттерики, отец и сын, чуть ли не побежали по цепочке следов, выставив оружие перед собой, словно солдаты, идущие в атаку под сильным огнем противника. Просто чудо, что мальчик, отчаянно пытающийся не отстать от отца, не упал и не выстрелил Клаусу в спину, случайно нажав на спусковой крючок.
На ферме был телефон, еще одно свидетельство процветания Деттериков в те печальные времена, и Маджори воспользовалась им, чтобы обзвонить соседей и сообщить об обрушившемся на них словно гром с ясного неба несчастье. Она знала, что после каждого звонка известие об этом будет распространяться дальше, как круги по воде. Последний раз сняв трубку, она произнесла фразу, традиционную для тех времен, во всяком случае на сельском Юге: «Алле, центральная, вы на связи?»
Центральная была на связи, но телефонистка от ужаса на какие‑то мгновения лишилась дара речи. В конце концов она сумела ответить:
– Да, мэм, миссис Деттерик, святой Боже, я молюсь, чтобы с вашими маленькими девочками ничего не…
– Спасибо, – оборвала ее Маджори, – но вас не затруднит подождать с молитвой и соединить меня с управлением шерифа в Тефлоне?
В округе Трейпинг шерифом служил красноносый старикан с огромным животом и седыми, коротко стриженными волосами. Я хорошо его знал. Он не раз появлялся в «Холодной горе», чтобы проводить, как он говорил, «своих мальчиков» в мир иной. Свидетели казни сидели на складных стульях, какие вы могли видеть на похоронах, церковных ужинах или концертах (мы занимали наши у баптистской церкви), и всякий раз, когда шериф Гомер Криб опускался на стул, я ожидал треска с последующим грохотом падения шерифа на пол. Но конфуза так и не случилось. А вскоре, где‑то на следующее лето после похищения девочек Деттериков, шериф умер в своем кабинете от сердечного приступа, трахая семнадцатилетнюю негритянку Дафну Шуртлефф. О его любовных похождениях говорили много и с удовольствием, хотя перед каждыми выборами Гомер Криб с гордостью представлял избирателям свою жену и шестерых детей. Но лицемер людям всегда по душе, знаете ли, в нем они признают своего. У многих поднимается настроение, когда кого‑то другого прихватывают со спущенными штанами и настроенным инструментом.
Мало что лицемер, шериф еще отличался вопиющей некомпетентностью, относясь к той категории начальников, которые с удовольствием сфотографируются с кошечкой какой‑нибудь старушки, когда кто‑то другой, к примеру помощник шерифа Роб Макги, рискуя сломать себе руку, карабкался на дерево, чтобы снять с вершины и вернуть затем кошку хозяйке.
Макги выслушивал несвязное бормотание Маджори Деттерик не больше двух минут, затем оборвал ее четырьмя или пятью вопросами, короткими и точными, словно удары боксера‑профессионала, которые вроде бы незаметны, но так сильны, что кровь выступает до того, как появляется ощущение боли. Выслушав ответы, он бросил в трубку: «Я немедленно звоню Бобо Марчанту. У него есть собаки. Вы оставайтесь в доме, миссис Деттерик. Если ваши муж и сын вернутся, пусть тоже останутся. Постарайтесь их убедить».
Ее муж и сын тем временем шли по следу похитителя в трех милях к северо‑западу и потеряли его, когда поля сменились сосновым лесом. Фермеры, а не охотники, как я уже говорил, они знали только одно: уходил от них зверь – не человек. По пути они нашли желтенькую пижамку Кэти и еще клок ночной рубашки Коры, пропитанные кровью. Ни Клаус, ни Гови уже не спешили, как в самом начале погони. С каждой минутой им становилось все яснее и яснее, что живыми девочек они не увидят.
Отец с сыном зашли в лес, но не обнаружили признаков того, что похититель побывал там до них. Они вышли на опушку, зашли вновь, чуть в стороне, с тем же результатом, в третий раз повторили маневр и наконец наткнулись на кровяное пятно, чуть более вытянутое в одном направлении. По нему они и пошли, потом вновь начали кружить по лесу в поисках новых следов похитителя. Около девяти утра до них донеслись крики людей и лай собак: Роб Макги организовал разыскную команду. К этому времени шериф Криб заканчивал завтрак чашкой кофе, щедро сдобренного коньяком. Пятнадцать минут спустя Макги и его люди наткнулись на Клауса и Гови Деттериков, вышедших на опушку. Вскоре разыскная команда двинулась дальше, возглавляемая Бобо и его собаками. Макги позволил Клаусу и Гови идти с ними (запрету они бы не подчинились), но заставил их разрядить оружие. Ружья у всех не заряжены, заявил им Макги, так безопаснее. Однако отдать ему патроны помощник шерифа попросил только Деттериков. Вне себя от горя, жаждущие только одного: скорее бы закончился этот кошмар – они подчинились. Заставив Деттериков разрядить оружие и отдать ему патроны, Роб Макги, возможно, спас жизнь Джону Коффи, во всяком случае продлил ее на несколько месяцев.
Лающие, рвущиеся с поводка собаки две мили тащили их по лесу, держа курс на северо‑запад. Наконец они вышли на берег Трейпинг‑ривер, в этом месте довольно‑таки широкой, неспешно несущей свои воды на юго‑восток, к невысоким, поросшим лесом холмам, где жили семьи с фамилиями Кроу, Робинетт, Дюплесси, которые все еще сами мастерили мандалины и выплевывали прогнившие зубы прямо на пашню. В жуткую глухомань, где воскресным утром мужчины демонстрировали умение брать змей в руки, а тем же вечером укладывались в постель с собственными дочерями. Я знал эти семьи. Время от времени их представителей скармливали Старой Замыкалке. На другой стороне реки в лучах июньского солнца блестели рельсы ответвления Великой южной дороги. Справа от них, в миле вниз по течению, реку пересекал мост, и железная дорога уходила к угольным шахтам Уэст‑Грина.
Здесь преследователи нашли участок примятой травы, сплошь залитый кровью. От этого жуткого зрелища многих мужчин бросило обратно в лес, где они и оставили свои завтраки. Там же валялась ночная рубашка Коры, и Гови, до того державшийся молодцом, привалился к отцу и чуть не лишился чувств.
На этом месте первый и единственный раз мнение собак Бобо Марчанта разделилось. Их было шесть, две ищейки, две гончие и два терьера, с какими в тех краях охотились на енотов. Терьеры рвались на северо‑запад, вверх по течению Трейпинг‑ривер, остальные – в противоположном направлении, на юго‑восток. Поводки перепутались, и, хотя в газетах об этом ничего не написали, я могу себе представить, как Бобо кроет их проклятиями и руками и ногами наставляет на путь истинный. Я знавал нескольких охотников, державших своры, и должен отметить, что люди это совершенно особые, похожие друг на друга как две капли воды.
Бобо удалось распутать поводки, потом он сунул собакам в морды ночнушку Коры Деттерик, дабы напомнить им, зачем они мотаются по лесам в столь жаркий день, окруженные тучами комаров. Терьеры хорошенько принюхались, признали свою неправоту, и вся свора с оглушительным лаем устремилась вниз по течению.
Не прошло и десяти минут, как мужчины остановились, осознав, что слышат не только собачий лай. Его перекрывал вой, который не мог вырваться из пасти собаки. Такого звука они никогда еще не слышали, но инстинктивно поняли, что исходит он от человека. Так они говорили, и я им верю. Наверное, я тоже узнал бы этот вой. Думаю, я слышал людей, которые кричат точно так же, когда их ведут к электрическому стулу. Кричат немногие, большинство держат себя в руках, даже шутят, но такое случается. Обычно кричат те, кто верит, что ад действительно существует, и знает, что именно он ждет их за Зеленой милей.
Бобо взял собак на короткий поводок. Они стоили немалых денег, и он не хотел, чтобы какой‑то психопат, а кто еще мог так выть, свернул им головы. От этого воя мужчин бросило в холод, а пот, выступивший под мышками и на спинах, разом стал ледяным. Когда такое случается, мужчинам необходим лидер, который поведет их за собой, и роль эту взял на себя помощник шерифа Макги. Он выступил вперед и решительно зашагал (готов поспорить, что на душе у него кошки скребли) к ольховой роще. Остальные затрусили следом, держась в пяти шагах позади. Остановился Макги лишь раз: знаком дал команду Сэму Холлису, самому крупному мужчине из всех, держаться рядом с Клаусом Деттериком.
По другую сторону ольховника вновь продолжался луг, справа упиравшийся в лес, а слева полого сбегавший к воде. Миновав ольховник, все застыли словно пораженные громом. Я думаю, они дорого бы дали, чтобы никогда такого не видеть, так как картину, что возникла перед ними, никто из них не сможет забыть до конца жизни. Кошмар, что открылся их глазам, находился за пределами мира, к которому они привыкли: мира церковных ужинов, степенных прогулок по улицам, честной работы, любовных объятий в супружеской постели. В тот день эти люди увидели звериный оскал смерти.
На берегу реки в вылинявшей, запачканной кровью безрукавке, сидел мужчина невероятных габаритов – Джон Коффи. Огромные босые ноги, красная бандана на голове. Черное облако слепней у самого лица. А в каждой руке тело обнаженной девочки. Их светлые волосы, когда‑то кудрявые и легкие как пух, прилипли к голове и покраснели от крови. Мужчина, держащий их в руках, выл, уставившись в небо, словно полуночный волк, по коричневым щекам катились слезы, лицо перекосила гримаса боли. Вой обрывался, мужчина набирал полную грудь воздуха и вновь начинал выть. Мы часто читаем в газетах: «Убийца не проявлял никаких признаков раскаяния», но к Коффи это не относилось. Джон Коффи убивался из‑за содеянного… но остался в живых. А девчушки – нет. Он не просто отправил их на тот свет, но и надругался над ними.
Никто потом не мог вспомнить, сколько они простояли, глядя на воющего гиганта, который сидел, обратившись лицом к реке. На другом берегу загрохотал поезд, мчащийся к мосту. А черный человек качался взад‑вперед, и вместе с ним качались Кора и Кэти, куклы в руках великана. Вымазанные в крови мышцы гигантских рук напрягались и расслаблялись, напрягались и расслаблялись.
Первым очнулся Клаус Деттерик. С громким воплем он бросился на монстра, который изнасиловал и убил его дочерей. Сэм Холлис попытался перехватить Клауса, но не сумел. Ростом на шесть дюймов выше Клауса, весом больше его на семьдесят фунтов, он обхватил Деттерика руками, чтобы тут же как пушинка отлететь в сторону. Клаус в мгновение ока преодолел расстояние, отделявшее его от Коффи, и с ходу ударил его ногой по голове. Сапог угодил точно в левый висок Коффи, но тот словно и не почувствовал удара. Так и сидел, качаясь взад‑вперед и не отрывая глаз от реки. Эдакий персонаж проповеди на Троицын день, верный слуга Христа, вышедший из сосновых лесов и выискивающий взглядом Святую землю… Если б не трупы.
Понадобились усилия четырех человек, чтобы оттащить обезумевшего фермера от Джона Коффи, но прежде чем им это удалось, Клаус нанес Коффи несчетное количество ударов. Коффи их не заметил, как и первый. Все качался и смотрел за реку, качался и смотрел. И выл, выл, выл. Что же касается Клауса, то он сник, как только мужчины оторвали его от Коффи, словно Деттерика подпитывал поток энергии, бьющий из черного гиганта (вы уж меня извините, что я часто использую в сравнениях электрическую тему: сила привычки). Но контакт разорвался, источник энергии отсоединили, и Деттерик обмяк, словно после удара настоящим электрическим током. Он упал на колени, закрыл лицо руками и зарыдал. Гови присоединился к нему, и они плакали, обняв друг друга.
Двое мужчин приглядывали за ними, остальные же с ружьями наперевес взяли в кольцо раскачивающегося, воющего черного человека. Тот все еще не понимал, что он уже не один. Макги шагнул к нему и несколько раз переступил с ноги на ногу, прежде чем решился заговорить.
– Мистер, – тихонько произнес он, и вой разом прекратился. Макги заглянул в покрасневшие от слез глаза и увидел в них завесу, словно кто‑то внутри не хотел, чтобы его видели. Эти глаза плакали… оставаясь отстраненными. Разговаривая с Джоном, я понял, что мне еще не доводилось встречать таких глаз. То же самое почувствовал и Макги. «Как глаза зверя, который никогда не видел человека», – перед самым судом объяснял он репортеру по фамилии Хаммерсмит.
– Мистер, ты меня слышишь? – спросил Макги.
Коффи медленно кивнул. Руки его все еще сжимали уже неговорящих кукол, их подбородки прижимались к груди, так что стоящие вокруг не могли разглядеть их лиц: Господь в милосердии своем оберег их от этого зрелища.
– У тебя есть имя?
– Джон Коффи. – Голос подрагивал от рыданий. – Фамилия совсем как напиток, но пишется иначе.
Макги кивнул, потом указал на оттопыренный нагрудный карман безрукавки Коффи. Макги решил, что там револьвер, хотя Коффи мог уложить кого угодно и без оружия.
– Что там, Джон Коффи? «Пушка»? Револьвер?
– Нет, сэр, – ответил Коффи, и эти странные глаза, плачущие снаружи и отсутствующие, отгородившиеся изнутри, как будто настоящий Джон Коффи находился где‑то далеко‑далеко и видел перед собой совсем другое, уж во всяком случае не мертвых девочек, не отрывались от помощника шерифа Роба Макги. – Там всего лишь мой ленч.
– Всего лишь ленч? – переспросил Макги.
Коффи кивнул и ответил:
– Да, сэр. – А слезы все так же капали и капали.
– И что ты собрался съесть на ленч, Джон Коффи?
Макги заставлял себя сохранять спокойствие, хотя до него уже доносился идущий от девочек запах, он видел, как мухи летают и садятся на кровь. А волосы девочек… ничего страшнее он не видел, потом говорил Макги. В газеты это не попало. Редакторы сочли, что такое не для семейного чтения. Нет, все это я узнал непосредственно от репортера, автора статьи, мистера Хаммерсмита. Я разыскал его, потому что Джон Коффи обернулся для меня идеей‑фикс: я хотел докопаться до сути. Макги сказал Хаммерсмиту, что белокурые волосы девочек побурели. Кровь с них подтеками, как краска для волос, запеклась на щеках, и не требовалось иметь врачебный диплом, чтобы определить, что черепа девочек раздавлены могучими руками Коффи, словно грецкие орехи. Может, они плакали. Может, он хотел, чтобы они замолчали. Если девочкам повезло, случилось это до того, как он их изнасиловал.
Видя все это, человек с трудом подчинялся разуму, даже такой человек, как помощник шерифа Макги, специалист своего дела. А неразумные действия могли привести к ошибкам, даже кровопролитию. Поэтому Макги глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться.
– Ну, сэр, точно не помню, честное слово. – Голос Коффи по‑прежнему перехватывало от рыданий. – Кажется, сандвичи и маринованный огурчик.
– Если ты не возражаешь, я взгляну. – Макги приблизился к Коффи еще на шаг. – Не двигайся, Джон Коффи. Даже не шевелись, потому что на тебя направлено достаточно ружей, чтобы превратить твою грудь в решето.
Коффи смотрел на другой берег реки и не шевелился, пока Макги доставал из кармана что‑то завернутое в газету и перевязанное бечевкой. Макги сдернул бечевку и развернул газету, уверенный, что найдет там именно то, о чем говорил Коффи: его ленч. Сандвич с помидорами, огурчик в отдельной бумажке. Сосиски отсутствовали, они достались Боузеру.
Макги передал сверток одному из мужчин, не отрывая глаз от Джона Коффи. В итоге ленч, вновь завернутый в газету и перевязанный бечевкой, оказался в рюкзаке Бобо Марчанта, рядом с едой для собак (и, как мне представляется, приманкой для рыб). Ленч не стал вещественным доказательством, представленным в суде. Правосудие в тех краях вершилось быстро, но не столь быстро, чтобы сандвич с помидорами и беконом не успел протухнуть. Однако его фотографии присяжные увидели.
– Что здесь произошло, Джон Коффи? – хрипло спросил Макги. – Ты хочешь сказать мне, что здесь произошло?
И Коффи сказал Макги и остальным практически то же самое, что услышал от него я. Именно этими словами на суде закончил свою речь прокурор.
– Я ничего не смог с этим поделать. – Джон Коффи продолжал сжимать в руках обнаженные тела девочек. – Пытался загнать это обратно, но было уже слишком поздно.
– Парень, ты арестован за убийство, – объявил Макги и плюнул в физиономию Джона Коффи.
Присяжные совещались сорок пять минут. Этого времени вполне хватило бы на ленч. Только не знаю, смогли бы они что‑нибудь съесть.
Глава 5
Я думаю, вы понимаете, что я не мог так много выяснить за несколько часов жаркого октябрьского дня, проведенных в тюремной библиотеке. Но и того, что я узнал, хватило, чтобы ночью я не смог заснуть. А когда моя жена, проснувшись в два часа ночи, нашла меня на кухне, где я пил молоко и курил самокрутку, и спросила, что случилось, я ей солгал. Такое за нашу долгую совместную жизнь я позволял себе лишь несколько раз. Я сказал, что у меня опять произошла стычка с Перси Уэтмором. Так оно, собственно, и было, но не из‑за Перси я засиделся на кухне. Его я выкидывал из головы, как только затворял за собой дверь блока Е.
– Забудь про это гнилое яблоко и возвращайся в постель, – улыбнулась жена. – У меня есть средство, которое поможет тебе заснуть, и ты можешь принять его в любом количестве.
– Идея мне по душе, но я думаю, что лучше повременить, – ответил я. – У меня нелады с водопроводным краником, не хотелось бы, чтобы это перешло и к тебе.
Она изогнула бровь.
– Водопроводным, значит, краником? Полагаю, ты просто снял не ту шлюху, когда в последний раз ездил в Батон‑Руж.
Я никогда не был в Батон‑Руже и никогда не пользовался услугами проституток. И мы оба это знали.
– У меня обычная урологическая инфекция, – ответил я. – Моя мама, бывало, говорила, что мальчики подхватывают ее, если писают на северном ветру.
– Твоя мама также весь день не выходила из дома, если просыпала соль. Доктор Сэдлер…
– Нет, нет. – Я поднял руку, останавливая ее. – Он пропишет мне сульфамидные таблетки, от которых к концу недели меня будет рвать на каждом углу. Все пройдет само по себе, но пока, я думаю, нам лучше воздерживаться от наших игр.
Она поцеловала меня в лоб над левой бровью, отчего у меня по коже, как всегда, побежали мурашки… о чем Джейнис прекрасно знала.
– Бедняжка. Мало тебе этого ужасного Перси Уэтмора. Скоренько приходи в постель.
Я пришел, но лишь после того, как облегчился с крыльца черного хода (предварительно послюнявив палец и определившись с направлением ветра: что бы ни говорили нам в детстве родители, игнорировать их советы не следует, какими бы глупыми они ни казались). Писать на улице – одна из радостей деревенской жизни, которой поэты не уделили достаточно внимания, но в ту ночь сей процесс удовольствия мне не доставил, так как из меня вытекала не чуть теплая жидкость, а горячее минеральное масло. Однако я подумал, что днем ощущения вроде бы были похуже, а два или три дня назад – определенно хуже. Надежда на то, что воспаление пошло на спад, только окрепла. Как оказалось, эта надежда была напрасной. Никто же не говорил мне о таких особенностях урологических инфекций: возникать словно из ничего, потом затаиться на день‑другой, чтобы ударить с новой силой. Мне пришлось все узнавать на собственном опыте. К сожалению, это происходило за пятнадцать или двадцать лет до того, как появились препараты, вылечивающие эти инфекции за рекордно короткое время. Пусть они вызывали легкое расстройство, но уже не заставляли блевать, как сульфамидные таблетки доктора Сэдлера. Однако в тридцать втором году не оставалось ничего другого, как соглашаться на них или ждать, что все пройдет само по себе. Не обращая внимания на то, что кто‑то налил тебе в мочевой пузырь минерального масла, а когда оно начало вытекать, поднес к ручейку спичку.
Я докурил самокрутку, поднялся в спальню и все‑таки уснул. Мне снились девочки с кроткими улыбками и запекшейся в волосах кровью.
Глава 6
На следующее утро на мой стол лег розовый бланк служебной записки с просьбой как можно скорее заглянуть в кабинет начальника тюрьмы. Я знал, что сие означает. В тюрьме, как и в любом учреждении, жизнь определялась очень важными неписаными правилами, которые днем раньше я позволил себе нарушить. А потому визит к начальнику тюрьмы я оттягивал сколько мог. Прямо как посещение врача насчет моего водопроводного краника. В данном вопросе я становился твердым сторонником принципа – никогда не делай сегодня то, что можно отложить на завтра.
Короче, получив записку, я не поспешил в кабинет Мурса. Наоборот, снял форменный китель, повесил его на спинку стула и включил стоящий в углу вентилятор: день вновь выдался жарким. Потом сел, просмотрел рапорт Брута Хоуэлла о минувшей ночи. Ничего тревожного я в нем не отметил. Делакруа немного поплакал, прежде чем заснуть. Такое случалось едва ли не каждый вечер, и я уверен, что жалел он себя, а не тех, кого поджарил. Потом Делакруа вытащил из сигарной коробки Мистера Джинглеса, сразу успокоился и остаток ночи проспал как младенец. Мистер Джинглес скорее всего все это время просидел на животе Делакруа, свернув хвост колечком. Складывалось ощущение, что Господь решил определить Делакруа ангела‑хранителя. В мудрости своей Он рассудил, что для такой крысы, как этот убийца из Луизианы, таковым может быть только мышь. Разумеется, подобные рассуждения в рапорте Зверюги отсутствовали, но я отдежурил достаточно много ночей, чтобы научиться читать между строк. О Коффи Хоуэлл написал следующее: «Лежал без сна, тихо, иногда плакал. Я попытался его разговорить, но Коффи лишь что‑то бурчал в ответ на мои вопросы, поэтому беседы не получилось. Может, Полу или Гарри повезет больше».
Попытаться разговорить – вот что составляло основу нашей работы. Тогда я этого не понимал, но теперь, прожив столько лет и оглядываясь назад, осознаю совершенно четко. Понятно также, почему в те годы до меня это не доходило: естественное не замечается. Вот мы дышим и не берем в голову, что это основа нашего существования. Если говорить о надзирателях, временно приписанных к блоку Е, то их умение разговорить осужденного значения не имело. Но умение это становилось жизненно важным, когда речь заходила обо мне, Гарри, Зверюге, Дине… Именно поэтому появление Перси воспринималось нами как катастрофа. Его ненавидели осужденные, его ненавидели надзиратели, его ненавидели все… за исключением его политических покровителей, самого Перси и, возможно (только возможно), его матери. Перси ассоциировался у меня с щепоткой белого мышьяка, брошенного в свадебный пирог. Думаю, я с самого начала знал, что с его появлением беды не избежать. Я видел в нем мину с включенным часовым механизмом, которая могла взорваться в любой момент. Что же касается остальных надзирателей блока Е, то мы, наверное, только рассмеялись бы, скажи кто‑нибудь нам, будто мы прежде всего психоаналитики приговоренных к смерти, а уж потом их охранники. Мне и сейчас трудно полностью согласиться с этим утверждением. Но мы знали, как начать разговор… А без таких разговоров у людей, ждущих встречи со Старой Замыкалкой, появилась бы дурная привычка сходить с ума.
На рапорте Зверюги я сделал пометку: «Поговорить с Коффи» – и перешел к бумаге, поступившей от Кертиса Андерсона, первого заместителя начальника тюрьмы. В ней Андерсон сообщал, что ожидает назначения ДК для Эдуарда Делакруа на самое ближайшее время. ДК – дата казни, и, как следовало из записки Кертиса Андерсона, из очень надежного источника ему стало известно, что Делакруа пройдет Зеленую милю до Дня всех святых[1]. Кертис предполагал, что случится это 27 октября, а его предположения более чем часто подтверждались. Но еще до казни Делакруа нам предстояло принять нового клиента, которого звали Уильям Уэртон. «Он из тех, кого ты любишь называть проблемными детьми, – писал Кертис своим аккуратным, ровным почерком. – Отличается дикой необузданностью, чем и гордится. Терроризировал штат с год или около того, а в последний раз устроил себе праздник. При ограблении убил трех человек, в том числе беременную женщину, а убегая пристрелил четвертого. Патрульного. Так что до полного счастья не хватает только слепого и монахини. – Тут я позволил себе улыбнуться. – Уэртону девятнадцать лет. На левом предплечье татуировка «Крошка Билли». Я уверен, что пару раз вам придется дать ему в нос, но будьте при этом предельно осторожны. Ему на все наплевать. – Эту фразу Андерсон подчеркнул дважды и закончил свою записку так: – Кстати, не исключено, что он задержится у вас надолго. Строчит апелляции и, опять же, еще несовершеннолетний»[2].
Сумасшедший, строчит апелляции, может задержаться у нас надолго. Хорош подарочек. Внезапно и без того жаркий день показался мне еще жарче, и я решил более не оттягивать встречу с начальником тюрьмы Мурсом.
В «Холодной горе» мне довелось работать под руководством трех начальников. Хол Мурс был последним и, пожалуй, наилучшим из всех. Говорю это без всякой корысти. Честный, прямой, лишенный даже зачатков чувства юмора, свойственных Кертису Андерсону, но обладающий достаточным политическим весом, чтобы сохранять свой пост все эти мрачные годы… и развитым чувством самосохранения, не позволяющим совершать резкие телодвижения. Мурс знал, что выше ему уже не подняться, и такое положение вполне его устраивало. До шестидесяти ему оставался год или два, и его изрезанное глубокими морщинами лицо, чем‑то напоминающее ищейку, наверняка понравилось бы Бобо Марчанту. Волосы Мурса поседели, руки чуть дрожали, но силенок у него еще хватало. Годом раньше, когда во дворе заключенный бросился на него с самодельным ножом, изготовленным из обруча бочки, Мурс не отступил ни на шаг, перехватил руку заключенного, которая сжимала нож, и вывернул ее с такой силой, что ломающиеся кости затрещали, словно сухие ветки в костре. Заключенный, позабыв о всех обидах, повалился в пыль и начал звать свою мать.
– Я не она, – молвил Мурс с безупречным южным выговором. – А на ее месте задрал бы юбки и обоссал тебя из той самой дыры, откуда ты появился на свет божий.
Когда я вошел в кабинет Мурса, он начал подниматься из‑за стола, но я взмахом руки остановил его, сел на стул и начал расспрашивать о его жене… расспрашивать, как принято только в этой части света.
– Как твоя прелестница? – спросил я, словно Мелинде было только семнадцать, а не шестьдесят два или шестьдесят три. В моем голосе звучала искренняя озабоченность: я сам мог бы полюбить Мелинду и жениться на ней, если бы наши жизненные пути в свое время пересеклись. Опять же не хотелось сразу переходить к делу.
Мурс тяжело вздохнул.
– Неважно, Пол. Можно сказать, дело плохо.
– Опять головные боли?
– На этой неделе только один приступ, но ужасный. Позавчера уложил ее в постель на целый день. А теперь еще появилась слабость в правой руке… – Он поднял свою правую руку, всю в почечных бляшках.
Пару‑тройку секунд мы наблюдали, как она дрожит над столом, потом он опустил ее. Я видел, Хол отдал бы многое, лишь бы не говорить мне то, что сказал, а я бы отдал не меньше, чтобы всего этого не слышать. Головные боли начались у Мелинды весной, и все лето доктор твердил ей, что это «мигрень, вызванная нервным напряжением». Возможной причиной стресса назывался приближающийся уход Хола на пенсию. Да только они оба с нетерпением ждали, когда же Мурс сможет уйти на заслуженный отдых. К тому же моя жена сказала мне, что мигрень – болезнь молодых, а не стариков. В возрасте Мелинды Мурс те, кто страдал мигренью в молодости, обычно излечиваются. А слабость в руке? Тут скорее удар[3], чем нервное напряжение.
– Доктор Харвестром хочет, чтобы она легла на обследование в больницу Индианолы, – продолжал Мурс. – Там ей могут сделать рентген головы и еще Бог знает что. Мелинда испугана до смерти. – Он помолчал. – По правде говоря, я тоже.
– Да, но тебе надо уговорить ее. И не тяни. Если они увидят что‑то на рентгеновском снимке, то, возможно, смогут ей помочь.
– Да, – согласился он, и тут на мгновение (в первый и последний раз за эту встречу) наши взгляды встретились. Мы поняли друг друга без слов. Да, слабость в руке мог вызвать удар. Но в ее мозгу могла расти и опухоль, а в этом случае шансы Мелинды получить помощь от врачей Индианолы приближались к нулю. Помните, шел тридцать второй год, когда человеку, подхватившему обычную урологическую инфекцию, предоставлялся выбор: глотать сульфамидные таблетки и блевать или страдать в ожидании того, что «все само рассосется».
– Благодарю тебя за заботу, Пол. А теперь давай поговорим о Перси Уэтморе.
Я застонал и прикрыл глаза рукой.
– Сегодня утром мне позвонили из столицы штата. – Начальник тюрьмы тяжело вздохнул. – Голос на том конце провода звучал сердито. Полагаю, ты меня понимаешь. Пол, губернатор прислушивается к голосу своей жены. А у брата жены есть единственный ребенок. И зовут этого ребенка Перси Уэтмор. Вчера вечером Перси позвонил папочке, а папочка тут же перезвонил тетушке Перси. Нужно ли мне продолжать?
– Нет. Перси наябедничал. В школе такие вот маменькины сынки точно так же говорят учительнице, что Джек и Джилл обжимались в раздевалке.
– Да, ты прав, – кивнул Мурс.
– Знаешь, что произошло между Перси и Делакруа, когда последнего привезли к нам? Перси отметелил его своей паршивой дубинкой.
– Да, но…
– И нет у него большей радости, чем провести дубинкой по прутьям решетки. Он злобен, он глуп, и я не знаю, сколько еще смогу его терпеть. Говорю как на духу.
Мы проработали бок о бок пять лет. Достаточное время для двух мужчин, чтобы притереться друг к другу, если работа у них особая: отбирать у людей жизнь, выдавая взамен смерть. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы у вас не оставалось никаких сомнений: он прекрасно меня понял. Подать заявление об уходе я не мог: за стенами тюрьмы, как опасный преступник, кружила Великая депрессия, и ее в отличие от наших подопечных никак не удавалось загнать в клетку. Конечно, я мог считать себя счастливчиком. Дети выросли, за дом мы расплатились два года назад, после чего с моих плеч словно свалилась двухсотфунтовая глыба. Но человек должен есть, как д<