ОБРАЗ ПУГАЧЕВА В ПОВЕСТИ А.С. ПУШКИНА

«КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»

Мы не так отличаемся от Феклуши, героини пьесы А.Н. Ост­ровского «Гроза» с ее рассказами о странах, где живут люди с песьими головами, как хотелось бы надеяться. Пестрые пятныш­ки политической карты мира, конечно, населены вполне антропо­морфными существами, но каждый кусочек одного цвета — это область обитания педантов, развратников, оптимистов, мыслите­лей, рабов страстей и так далее. Бережно навесив ярлык на каж­дый народ, мы с удивлением обнаружили один без бирки — наш. Так начались поиски загадочной «русской души». Ее никто не ви­дел, но она, как замятинский «пиджак», повсюду. Она — то, что в корне отличает нас от других народов, но именно поэтому ее не возможно описать. Она то ли спряталась под заимствованиями, то ли очерствела в косности пережитков, но выглядывает, дразнит, заставляет русскую литературу вновь и вновь играть с ней в прят­ки. И в результате долгих изысканий найден был образ (конечно, условный, но все ли немцы — педанты?) — сердца безмерного, всеохватного, юношески горячего и так же непреклонного, не склонного к компромиссам, но склонного к страстям. Образ, со всей полнотой воплощенный Пушкиным в повести «Капитанская дочка».

«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и бес­пощадный!» — пишет Пушкин. Его глазами и глазами Петра Ан­дреевича Гринева увидим мы Емельяна Пугачева, предводителя этого бессмысленного и беспощадного бунта. В первый раз герои встречаются, заблудившись во время метели, и Пугачева не назы­вают по имени. Эта встреча предвосхищает бунт: уральские земли потеряются в стихии мятежа, и тот, кто встанет во главе его, не­избежно утратит себя как человека. Это мы и увидим, сравнивая подчеркнуто неуместного «государя императора» и рассудитель­ного Емельяна Пугачева, на плечах которого трещит тесный ему заячий тулуп — не метафора ли это тесных рамок жизненных приличий, которые заставляет трещать по швам Пугачев?

В их первой встрече дворянин Гринев нисходит до мужика, и вопреки жестким социальным рамкам возникает тепло взаимопо­нимания. Гринев видит в провожатом не простого мужика и еще не Емельяна Пугачева, но уже человека, к которому он испыты­вает жалость, благодарность, сострадание. Он выходит из рамок поведения дворянина, движимый чувством, и его нечаянный зна­комый отвечает ему благодарностью, похвалами явно ненужному тулупу — не тулуп, но сердечное участие, на которое вожатый вряд ли мог рассчитывать, подарил ему Гринев. И если шубу Пу­гачев еще вернет ему, то за это сердечное внимание отплатить не­возможно, даже выйдя самому из своих рамок поведения вождя народного бунта. И Пугачев оказывается достаточно чутким, что­бы это понять, и достаточно справедливым, чтобы это запомнить.

Вторая «встреча» героев, тоже предвестие, — вещий сон Гри­нева. Пугачев, объявивший себя императором и отцом русскому народу, «оказывается» отцом Гринева, причем отцом посажен­ным, которым он порывается стать, пока принимает Машу за пле­мянницу священника, и без которого, как без вмешательства Пу­гачева, невозможен брак Гринева. И сочетание зверств Пугачева, убийств, происходящих у него на глазах и по его воле, убийств слепых и бессмысленных, всех подряд, и его ласкового внимания к Гриневу впервые возникает в этом сне.

Во время третьей встречи Гринева и Пугачева между ними встанет преграда более непреодолимая, нежели социальное нера­венство, — они встретятся во время бунта, который Гринев нико­гда не назовет предполагающим хоть какую-то правоту бунтовщи­ка словом «восстание». Это будет поразительнейшая картина пугачевских казней, бесчинства мятежников в захваченном горо­де. Первым их действием оказывается установка виселицы, вто­рым — чудовищная присяга самозванцу, в ходе которой все ос­тавшиеся верными чести отправляются в петлю. Первым гибнет небогатый, скромный капитан Миронов, очевидно выслуживший­ся солдат, словом, один из тех идеальных русских мужиков, ко­торых так часто изображали русские художники в качестве про­стонародного идеала. Разжалованный же Швабрин, бережно блю­дущий дворянские обычаи даже в глуши крепости, оказывается на стороне «мужичьего царя». Так подчеркивается безумный хаос, который приносит с собой одно имя Пугачева, так подчеркивает­ся не просто важность, а единственная значимость личных пред­ставлений о чести. И в центре этой кровавой феерии, но все-таки в стороне от нее — Пугачев. Безумие творится с его ведома и по его молчаливому соизволению, но сам он не принимает в нем уча­стия и только один раз скажет свое слово — спасительное для Гринева. Пугачев оказывается марионеткой в руках восставших, и единственное его «немарионеточное» действие — тоже движе­ние сердца, движение за рамки роли безжалостного палача. Гри­нев единственный из не присягнувших «императору» выживает, и не просто выживает — он получает приглашение в «ставку» Пу­гачева. Штаб предводителя восставших больше похож на разбой­ничий притон — там делят награбленное, пьют, гуляют и поют разбойничьи песни. Сам же Пугачев опять остается в стороне — он и с бунтовщиками, он и над ними. Гринев единственный, с кем он может поговорить, единственный, для кого не важны социаль­ный статус и роль, взятая на себя Пугачевым — она осмеивается обоими в начале разговора. И Пугачев задает ему вопросы, в кото­рых за познаниями в истории и философской формой стоит все то же русское удальство: отчаянная смелость русского «авось» и безу­держная похвальба, признание только царского права властвовать безгранично — и требование безграничной власти.

Во время третьей встречи они оба окончательно откажутся от своих ролей, и, как раньше Савельич, соратники Пугачева не смогут подняться до высоты их отношений: отношений не офице­ра и мятежника, но человека и человека, построенных на взаим­ной симпатии, чести и помощи. И хоть их понимание ситуации в свете калмыцкой сказки прямо противоположно, саму сказку они понимают одинаково, и она равно впечатляет их, раз они по про­шествии столь долгого времени после рассказывания помнят ее. И недаром Пугачев так стремится на свадьбу к Гриневу — только на русской свадьбе возможны тот размах, который так дорог ему, и та сердечность, которой он не может найти, сердечность вне чи­нов и званий. Пугачев не оказывается ни героем, ни злодеем — подобно Петронию в «Камо грядеши», он остается хоть и по ту сторону крепостных стен, но благодаря своим человеческим каче­ствам поднимается над обоими лагерями.