Семен Дмитриевич Скляренко
Святослав
https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=130167
«Святослав: Ист. роман / С. Д. Скляренко»: АСТ, Астрель; Москва;
ISBN 978‑5‑17‑064115‑4, 978‑5‑271‑26312‑5, 978‑5‑4215‑0456‑6
Аннотация
О жизни одного из самых прославленных героев Древней Руси, великого князя киевского Святослава, рассказывает роман известного писателя‑историка С.Скляренко.
Семен Дмитриевич Скляренко
Святослав
Книга первая
Княгиня и рабыня
Глава первая
Выйдя на вал городища, Ант долго всматривался и прислушивался. Все предвещало хороший день: со стороны Днепра веял теплый низовой ветер, небо вдалеке было чистое, а звезды на нем ясные, месяц, словно серебряный серп, спускался к правому берегу, на травах лежала обильная роса, на Днепре и в заливах, просыпаясь, весело перекликались птицы.
Поэтому Ант решил, что ему незачем ждать, и сразу вернулся в жилище. Переступив в темноте несколько каменных ступеней вниз, он отворил тяжелую, набухшую дверь и очутился в хижине.
Там было очень тепло, душно. Посередине, в яме, выложенной камнями, тлел очаг, над которым, словно огромное конское ухо, свисал сплетенный из ивовых прутьев и обмазанный красной глиной широкий дымоход. Ант нашел в темноте сухие дрова, подбросил в огонь, и тот ожил, загудел, в дымоход тучей повалил густой дым.
Когда пламя разгорелось поярче, в жилище стало светлее, в отсветах красноватого, мигающего огня выступили очертания стен, на которых висели на колышках оружие и одежда, сложенный из жердей, подпертый кольями потолок, каменный пол, до блеска вытертый ногами, низкие двери в стене, ведущие в клети.
На полу, недалеко от очага, видна стала еще одна выложенная камнями яма – печь, в которой пекли хлеб, подле нее различная посуда – глиняные корчаги с узкими горлами и широковерхие горнцы, деревянные кадушки, корыта, миски.
Наконец пламя осветило и углы, в одном из них – за очагом – показалось глиняное возвышение, а на нем деревянные фигуры Перуна [1]и Волоса и небольшое бронзовое, покрытое прозеленью изваяние Роженицы – голой женщины со сложенными на животе руками.
В другом углу хижины, справа от очага, на низком дощатом помосте, укрывшись звериными шкурами, лежали несколько человек. Ант ходил по жилищу очень тихо, крадучись, и они, должно быть, не слышали его шагов: спали.
Ант снял со стены лук и тул, положил их около огня. Согнувшись в низких дверях, залез в клеть и долго что‑то искал в темноте, а когда вернулся, в руках у него была целая охапка камыша и березовых прутьев, острые железца. Присев возле огня, он взял нож и принялся готовить стрелы: стругал прутья, на один конец каждого прутика насаживал острое железце с желобком, на другом делал насечку или же наставлял костяной зуб.
В это время на помосте под звериными шкурами кто‑то зашевелился, и оттуда вылезли сначала сын Анта, Микула, а за ним его жена, Виста.
– Что, отче? – спросил Микула, протирая глаза. – На ловы собираешься?
– Слышал я ночью рев, – ответил Ант, – пойду поищу…
– Может, вместе пошли бы?
– Нет, Микула, – возразил Ант, – на ловы иду один, ты и Виста ступайте лес выжигать.
– Добро, отче, – согласился Микула, – мы пойдем в лес.
Виста уже зарыла в раскаленные уголья горнец с водой, набросала в него вяленой рыбы и соли, достала лепешки, поставила на камни перед очагом деревянную миску, положила ложки и метнулась к двери с деревянным ведром, чтобы принести воды. За нею вышел и Микула.
Тогда под шкурами на помосте снова что‑то зашевелилось, и оттуда сначала показалась девичья головка, а потом и сама девушка – в одной сорочке, с растрепанными волосами, карими блестящими глазами. Проснулась она, как видно, еще раньше и слышала беседу старших, потому что, подойдя к Анту, спросила его:
– А что это за рев, дедушка?
Ант ласково посмотрел на внучку, отложил в сторону камышину, к которой собирался прикрепить железное острие, и погладил девушку по голове.
– И ты уже встала, Малуша?
– Я давно не сплю, дедушка.
– То олени ревут. – Ант продолжал держать на голове девушки свою руку. – Вот пойду поищу, убью оленя, приволоку – будет мясо, будет и мех.
– А ты не боишься, дедушка?
– Нет, Малуша! Я подобью его этой стрелой, а когда упадет – ножом…
Девушка как завороженная смотрела карими глазами на лицо Анта – загорелое, все в глубоких морщинах, с серебристо‑серой бородой, с длинными усами. На нем играл багряный отсвет очага.
Вошел Микула.
– Денница [2]догорает, – сказал он. – Светает.
У входа послышались быстрые шаги. Виста принесла ведро воды.
– Умойся, – велела она девушке.
На углях в горнце уже кипела похлебка.
– Садитесь! – властно приказал Ант.
Все приблизились к очагу. Виста налила похлебку из горнца в миску, положила ложки, наломала лепешек. Но никто не ел, все молчали.
Ант отложил свои стрелы и наконечники, встал, направился к двери, распахнул ее и отступил в сторону, чтобы каждый, кто случился бы в эту минуту, мог войти и подсесть к очагу. Но во дворе, как обычно, не было никого, и, затворив дверь, Ант вернулся и сел на пол перед очагом. Рядом с ним сели Микула и Виста с дочерью.
Но и тогда никто не начал есть. Все молчали. Задумчиво смотрел на огонь Ант, туда же бросали беспокойные взгляды Микула, Виста, девушка.
Таков был давний обычай их рода. Люди, жившие в городище, в этой землянке и в других, всегда собирались на рассвете, чтобы поесть, послушать слова старейшины. Но всегда, прежде чем начать еду, старейшина преломлял хлеб, брал частицу пищи и бросал все это в огонь. Там, под очагом, согласно поверью, жили души предков, всех, что навеки ушли из своего рода. Они тоже требовали своей жертвы.
И сейчас старейшина Ант отломил и бросил в огонь кусок лепешки, зачерпнул из миски и выплеснул в огонь ложку похлебки. Все видели, как упал на угли кусок лепешки, как в том месте, где пролилась похлебка, огонь притух, а потом снова разгорелся.
Тогда Ант зачерпнул новую ложку похлебки.
– Боги приняли жертву, – сказал он. – Вкусим же и мы, и да будет всегда нам добро…
Мог ли знать старый Ант, что это его последняя жертва?
После трапезы Ант надел широкий пояс, прикрепил к нему слева набитый стрелами кожаный тул, а справа нож, взял в руки сделанный из буйловой кости лук, попробовал тетиву.
Это был добрый лук. Ант добыл его, когда ходил с князем Олегом к Джурджанскому морю, тетива на нем была сделана из конской жилы, и сейчас, когда Ант натянул ее и внезапно отпустил, она долго и тонко звенела.
– Играет! – засмеялся Ант. – Был бы только олень!
Так они вышли из жилища: отец Ант, босой, в черном островерхом шерстяном колпаке, грубых серых ноговицах и такой же сорочке – старый воин, вооруженный луком, стрелами, и сын его Микула – с непокрытой головой, в длинной, подпоясанной ремешком сорочке, тоже босой; на пороге стояла Виста – она вынесла отцу на дорогу в мехе лепешек, кусок кабаньего мяса, комок соли; из темного жилья, где ярким пламенем пылал очаг, выглядывала Малуша.
Отец Ант вздохнул – вспомнил, должно быть, как когда‑то, услыхав олений рев в лесу, собирались на этом дворе, седлали коней воины – десять, двадцать, тридцать, их провожали жены, дети, старейшины сидели у хижин и улыбались, вспоминая свои прежние охоты.
Теперь отец и сын стояли на том же месте, посреди того же самого двора, но вокруг было тихо и пусто; жилище вросло в землю, покосилось; у входа еще лежал камень, на котором когда‑то точили мечи и ножи, но он давно порос травой и зеленым мхом; во дворе не ревела, как раньше, скотина, а на валу конь Анта, старый боевой конь, грыз вялую траву; даже их пес, славный пес, волкодав, постарел, спал под стеной.
Когда Ант и Микула прошли двором и вышли на вал, они увидели хижины тех родовичей, которые родились тут, в городище, но ушли отсюда. Жилища шли полукругом, он начинался у Днепра, заворачивал к лесу и снова выходил к Днепру – выше, подле скалы.
Они были не похожи на то, в котором доживал Ант. Старая хижина их рода пряталась за валами городища, эти же, новые, стояли на пригорках; в городище был один двор, а тут люди отделялись друг от друга изгородями из острых кольев, сами жилища были большие, некоторые из них были вымазаны белой или зеленой глиной, над иными высились крыши из дранки, с дымовыми трубами, голубятнями.
Теперь уже во всех жилищах люди проснулись, слышались голоса, ревел скот, высоко к небу тянулись дымки.
– Я иду! – сказал Ант, взявшись за лук.
– Иди, отче! – попрощался Микула.
Большой и многочисленный род, один из родов полянского племени, к которому принадлежал Ант, испокон веку жил над Днепром. В те времена, о которых идет речь, тут, на высокой круче, недалеко от землянки Анта, еще стояло, – одной стороной вплотную примыкая к лесу, а другой – к Днепру, – городище, на валах которого прадеды рода не раз сходились с врагами: рвы и пески вокруг были усеяны стрелами, человеческими костями, черепами. Отсюда же вокруг по кручам над Днепром в ясный день можно было увидеть городище других родов, от них далеко в степь рядами тянулись курганы – среди них очень древние, с каменными фигурами забытых предков. Они стояли на вершинах, как стражи, в шлемах, с мечами у пояса, с длинными, до колен, руками; могилы весной осыпал белый цвет, а осенью, словно брызги крови, буйно укрывали их гроздья калины.
Ант немало прожил на свете, были у него братья – Тудор, Жадан, Телец и Прись, один за другим погибли они на поле брани; были у Анта три жены, которых он пережил надолго, а от них были у него сыновья… Но и с сыновьями не посчастливилось Анту – четверо из них сложили головы в далеких походах, три сына, оставшиеся в живых, покинули его под старость.
Как и почему все это случилось, Ант понять не мог. Когда‑то, еще при деде Воике и отце Улебе, жили они своим родом в городище, на одном дворе, где на главном месте стояла землянка старейшины, а ошую и одесную от нее – землянки молодых, а еще дальше – клети, ямы для разного зерна, загоны для скота. Тогда они все вместе выходили из городища, чтобы засевать землю, вместе ходили на охоту, ели у одного очага, почитали и слушались старейшин своих. И старейшины, правда, были того достойны – они первыми выходили на валы, когда на Днепре или в степи появлялся враг, водили людей на рать, приносили от всего рода жертвы богам, чинили суд.
Часто, поднявшись по тропинке меж трав на вал городища и глядя на Днепр, кручу, на весь Любеч, как называли люди это место, Ант думал и скорбел: зачем живет он так долго, почему предки не зовут его к себе? Он, Ант, единственный сын, оставшийся в живых после старейшины Улеба, занял место отца, по закону и обычаю дедов стал старейшиной, но разве мог он сохранить род, который рассыпался, таял у него на глазах?!
Началось это еще при старейшинах Воике и Улебе, но тогда род был большой, сильный, дружный, и, когда один воин ушел жить к жене в чужой род за Днепром, а потом молодые поселились на горе, между двумя родами, урона от этого не было. Но когда умер Улеб, множество родовичей сразу ушли и построились далеко над Днепром и у опушки леса, потом члены рода стали выходить один за другим, и, наконец, дошло до того, что по всей долине и склонам выросли, как грибы, хижины и землянки. Со старейшиной Антом остались только три сына – Бразд, Сварг да еще Микула.
Долго сидел на родовом дворе сын Бразд. Ант сам послал его в княжескую дружину, когда князь Игорь шел на древлян, – надеялся, что вернется Бразд и будет жить с ним вместе. Бразд пришел с брани – и, как говорили люди, с немалой данью. Целый мех привез с собою да, кроме того, еще и княжью печать, пожалованье. За верную службу дал ему князь Игорь поприще земли, поприще леса, где сам Бразд выберет, и нарек его в Любече своим княжьим мужем.
Что означает «княжий муж», все узнали позднее, когда в Древлянской земле убили князя Игоря [3], и на столе великокняжеском в Киеве села Ольга. До того Любеч платил князю дань от рала и от дыма. Княгиня же Ольга завела везде – в Любече тоже – уроки и уставы. Устав им чинил князь черниговский Оскол, урок взимал волостелин остерский Кожема, а посадником его в Любече стал Бразд. Тогда и ушел он от отца Анта, построил у Днепра терем.
Жил подле отца сын Сварг, золотые руки имел, пока был холост, у старых людей и у самого Анта научился варить железо, кузнью снабжал весь род. Но позднее, когда женился Сварг на девушке из другого, заднепровского рода, ушел и он из городища, построил на опушке леса свое жилье.
Один только сын Микула остался с отцом Антом. С ним старейшина и доживал свой век.
Любеч – так издавна называли люди полянского племени городище рода Воиков над Днепром. Вокруг этого городища возникли новые городища и роды – все любечане. А потом роды распались. Любеч, Любеч, что стало с тобою?
Уйдя в свои мысли, медленно шагал лесом старейшина Ант.
Это был чудесный вековой лес, начинался он далеко отсюда, в верхних землях, и широкой полосой, виясь, как змея, тянулся над левым берегом Днепра, словно прикрывая его от полей, до самого низовья.
Выше всех деревьев были здесь сосны; они росли то семьями, то поодиночке, с голыми, желтыми, как воск, стволами и зелеными густыми вершинами высились над лесом, словно дозорные, которые, сбивши на затылок колпаки и приложив ладони ко лбу, стерегут, зорко всматриваются в вечность.
А под ними, как вои, что только ждут приказа и тотчас, как раздастся клич, ринутся вперед, стояли, переплетаясь ветвями, врастали корнями в землю дубы и березы, ясени и осокори, а где поболотистее – ольха.
Бывали дни, когда по вершинам сосен пробегал ропот, все сильнее и сильнее начинали звенеть их стволы, и чаща откликалась шумом‑скрипом, раскачивалась, стонала, рвалась из земли.
Тогда над лесом, как валы в море, катились тяжелые черные тучи, они задевали вершины сосен, обволакивали чащу, в черной мгле из туч начинали бить молнии, – они попадали то в одно, то в другое дерево, и те с громким воплем, словно прощаясь с жизнью, падали, валились на землю.
В это утро, когда Ант вышел на лов, в лесу было тихо, ничто не нарушало его покоя и величия, только здесь и там печально жаловались горлицы, каркал ворон да еще в ярах, прорезавших лес, звенели шумные потоки.
Но не к этим шумам и звукам прислушивался Ант. Мягко ступая по толстому настилу из опавших листьев, осторожно разводя руками ветви осыпанного красными плодами шиповника, он слушал, не раздастся ли где‑нибудь олений рев.
Один раз он спугнул стадо кабанов, спавших в овраге над потоком, но не стал гнаться за ними, потому что идти одному на целое стадо этих хищных зверей было опасно.
Потом Ант прошел совсем близко от медвежьей берлоги. И с этим зверем встречаться в такое время с глазу на глаз он не хотел, – пусть ложится спать, Ант встретится с ним, когда все вокруг укроют снега.
А позже он, хоть и не услышал рева, напал на олений след. Их было два, это Ант увидел по следам копыт. Олени провели здесь всю ночь, земля вокруг была истоптана, они прошли совсем недавно: на траве повсюду еще лежала роса, а там, где прошли олени, она была сбита.
Ант пошел по следам оленей. Их, должно быть, кто‑то спугнул, потому что вначале олени бежали широким шагом, потом пошли спокойнее, друг за другом, часто останавливаясь и объедая молодые побеги на березках и грушах, а на зеленых полянках лакомились свежей травой.
Позднее, когда солнце поднялось высоко над лесом, роса опала, трава просохла, и следить за оленями стало труднее, Ант всматривался вокруг так, что глаза у него заболели, вслушивался так, что в ушах звенело, терял след, снова находил его и снова терял.
Прошло, должно быть, много времени, и далеко зашел Ант: он заметил, что лес поредел, солнце очутилось у него за спиною.
Но в это время он еще раз увидел след оленей – они совсем недавно прошли березняком, ольшаником по болоту и шли спокойно.
Ант вышел на опушку, встал под деревом, чтобы его не заметили олени, увидел перед собою выжженное солнцем поле, где рядами стояли высокие курганы, где было необычайно тихо, только стрекотали без конца кузнечики.
И тогда случилось то, чего Ант не мог ожидать: среди однообразного стрекотания кузнечиков послышался пронзительный свист, и внезапно острая стрела впилась в грудь старейшины Анта…
Стоя на валу, Микула долго смотрел, как отец с луком в левой руке прошел пожелтевшими травами, шагал некоторое время по опушке, а потом исчез между стволами.
Тогда Микула и Виста, захватив с собою горнец с раскаленными углями, тоже направились в лес, где нужно было выжигать пни, а в городище осталась только Малуша.
Когда же вечером, почерневшие от дыма и усталые, Микула и Виста возвратились из лесу, отца не было.
– Запоздал старейшина, – сказал Микула. – Должно, далеко зашел.
И когда стемнело, Микула несколько раз выходил, прислушивался, но ни вечером, ни за всю долгую ночь шагов отца вблизи от жилья не было слышно. Не пришел Ант ни на следующий день, ни на следующую ночь.
Тогда, уже на третий день, Микула бросился по всему Любечу. Род распался, каждый живет сам по себе, но все же Ант – старейшина: когда приезжает кто‑нибудь от князя, он ведет с ним беседу, когда устанавливается размер дани, ему принадлежит первое слово… Микула не ошибся: и брат Бразд, и брат Сварг очень встревожились, услыхав, что Ант два дня тому назад пошел в лес и не вернулся; всех в селении всполошило известие о том, что Ант исчез. Поэтому три брата и еще несколько любечан оседлали коней, поехали по следам Анта, долго рыскали по лесу и, ничего там не найдя, выехали в поле.
Там, на высоком кургане с каменным памятником древнему старейшине их рода Воику, они нашли Анта. Он лежал весь в крови, со стрелою в груди.
Прошли ночь и день, еще один день и еще ночь, но Ант был в беспамятстве, весь в огне, лежал он на помосте, из груди его вырывались хрипение и свист, временами он задыхался от кашля, простирал руки перед собою.
Микула и Виста не отходили от отца, поворачивали его, поили, подкладывали повыше солому под голову.
Утром и вечером маленькая семья садилась вокруг огнища, Виста наливала в миску еду, клала деревянные ложки. Еда у них была однообразная, скудная похлебка из вяленой рыбы с пресными лепешками, испеченными на каменных плитах, сочиво из гороха или фасоли, иногда цеж с сытою. Теперь уже Микула лил ложку похлебки и бросал маленькие кусочки хлеба в огонь. Притихшие Виста и Малуша смотрели, как огненные языки охватывают и поглощают жертву, потом начинали есть. Только отец Ант ничего не ел, лишь изредка глотал воду. Непонятно было, чем только живет старейшина.
Поздней ночью Микула сидел у очага и думал. Виста и Малуша уже спали. В очаге потрескивали и шипели мокрые корни, словно там кто‑то сидел и тяжко вздыхал. Звуки долетали и снаружи. Один раз показалось, что где‑то поблизости плачет дитя, порой слышался безудержный, страшный хохот, а то вдруг у самого порога раздавались странные шаги – не человека и не коня…
Но Микулу эти звуки и шумы не удивляли и не пугали. Он, как и все его предки, испокон веку жившие над Днепром, верил, что на свете есть боги добрые и боги злые, что человек может жертвой купить у добрых богов счастливую жизнь, но не должен враждовать и со злыми богами.
Прислушиваясь к ночным звукам, он узнавал за дверями шаги домового, у которого, как известно, козлиные копыта, на ветвях деревьев плакали, как малые дети, навы, на крыше хохотали дивы, а под огнищем в землянке шевелились чуры – души предков.
И вдруг он услыхал тихий голос отца Анта:
– Микула!
Микула даже вздрогнул – он никак не надеялся, что отец Ант сможет заговорить. Вскочил и в одно мгновение очутился у помоста.
Отец Ант смотрел на него так, словно хотел убедиться, действительно ли сын стоит перед ним.
– Микула!
– Это я, отец Ант! Чего тебе?
Старейшина промолвил:
– Ничего… Готовы ли сани?
– Сани?
– Да, да, они должны стоять за порогом… Погляди…
Микула понял и ужаснулся словам отца. Сани! Значит, он собирается в далекий путь, к пращурам.
– Сани готовы, – сказал Микула.
– Вот и ладно, – произнес Ант. – Тогда я поеду.
Он на мгновение замолк, откинул голову и долго смотрел на дымоход, куда тонкой струйкой тянулся дым. Потом приподнялся на руках, обвел взглядом землянку и помост, на котором спали Виста с дочерью.
– Тут нет никого? – спросил Ант.
– Нет, отец Ант, никого тут нет, – быстро ответил Микула, думая, что старейшина снова теряет сознание.
Отец Ант сидел на помосте, упираясь руками в доски. Лицо его было бледно и сурово, глаза ясные, он даже не хрипел, не кашлял, был только неспокоен.
– За порогом кто‑то стоит, – сказал он.
– Нет, отец, – отозвался Микула, – там никого нет.
– Не говори, – перебил его Ант. – Я знаю… Они стоят, ждут. Подойди ближе. Слушай, Микула…
Он задумался, словно припоминая что‑то.
– Так, так, – продолжал он. – Тогда за лесом меня подстрелил печенег… Стрелой в грудь… Но я выстоял, спрятался, а потом пополз в поле, убил печенега у могилы старейшины деда Воика. И так я долго лежал… Ночью же, когда взошел месяц, ко мне пришли Улеб и Воик, все старейшины, они сели вокруг меня с мечами и щитами, долго говорили… Но что, что они мне сказали?
Ант снова умолк, закрыл глаза, стараясь, как видно, представить себе, как он лежал ночью в поле у могилы, как сидели, поставив рядом с собою щиты и опираясь руками на блестящие мечи, давние прадеды его, как друг за другом они говорили.
– Старейшина Улеб сказал: «Ант уже много прожил на свете, он стар и немощен, позовем его к себе!» А старейшина Воик ударил мечом о землю и молвил: «А кто будет беречь наш клад?» Тогда все сказали: «Пусть уж Ант сам думает, кому беречь клад». Ты слышишь, Микула?.. Сани стоят, я уйду к пращурам, и отныне старейшиной рода будешь ты… Слушай, Микула, и запоминай… Брань была прежде дедов наших и при отцах наших, мир стоял до брани, и брань была прежде мира… Не я виноват, что род наш распадается и уже распался… Но роды снова сойдутся, сольются… Тебе завещаю – береги род свой, береги клад, что остался нам от дедов и отцов…
– Какой клад? – вырвалось у Микулы.
– Клад этот лежит в земле над Днепром… Возьми заступ и ищи его… Он закопан тут, за городищем, над Днепром… Ты слышишь, Микула?
– Слышу, отец Ант.
– Сбережешь клад?
– Сберегу, отец.
И внезапно на глазах у Микулы отец Ант изменился – лицо его побелело как мел, взгляд заметался по хижине.
– Слышишь? – тревожно спросил он.
– Что?
– Они шумят, идут.
И неожиданно:
– Где мой лук и стрелы?
– Вон висит лук, а вон стрелы.
– Дай мне лук, дай стрелы… Да поскорее, Микула…
Микула бросился к стене, снял лук, выбрал стрелу.
Тогда Ант встал с помоста, взял лук и стрелу, пошел к выходу. Микула не знал, куда собрался идти отец, но бросился вперед, поддержал Анта.
За порогом было черным‑черно, там ничего не было видно – тьма, пустота. Но Ант, должно быть, что‑то видел среди этой ночи, потому что задрожал, схватил в левую руку лук, положил на тетиву стрелу.
– Видишь? – хрипло сказал он Микуле. – Вот они, идут на наш род, на нашу землю… Не дождетесь, не возьмете наших богатств…
И так, словно был он совсем здоров, прицелился отец Ант куда‑то в темноту, изо всех сил натянул тетиву, и она зазвенела, запела стрела, вырвалась и полетела в ночную тьму.
А потом отец Ант выпустил лук, вздрогнул, сразу словно переломился и тяжело рухнул на землю.
– Отец Ант! – крикнул Микула. – Отец Ант!
Он видел, как один лишь раз вздохнул отец, один лишь раз содрогнулась его правая рука.
В землянке стало необычайно тихо.
Виста и Малуша проснулись, когда отец Ант уже умер. Смерть старейшины ошеломила их, печаль разрывала сердце. Но они знали, что в эту минуту, когда душа Анта только что разлучилась с телом, нельзя и не нужно плакать. Они стремглав побежали к ближайшим своим соседям, чтобы позвать их обрядить тело и тогда уж поплакать.
Вскоре они возвратились с соседками, вместе с ними обмыли и одели покойника, выстлали на земле из соломы длинное и широкое ложе, покрыли его старым ковром, положили тело так, словно старейшина сидел, вытянув руки на коленях, слегка откинув назад голову, и думал.
Микула же достал шлем, меч и щит отца, положил их рядом с телом: шлем – в головах, меч – возле правой руки, щит прислонил к ногам воина. У головы отца Микула водрузил копье.
Теперь огонь горел позади Анта, он уже попрощался с родовым очагом и был повернут к порогу: там расстилалась новая его дорога – к предкам.
Дверь жилища и окно в стене были раскрыты, на подоконник поставили горнец с сытою, оставшейся от ужина, и положили кусок свежего хлеба.
Потом женщины стали причитать над мертвым, плакали возле старейшины, рассказывали про печаль, широкую, как море, глубокую, как небо.
Микула не мог сидеть в землянке, вышел во двор, опустился на толстую деревянную колоду и задумался. Смерть отца сильно поразила его, но все это было уже позади. Сейчас он думал о том, что отца нужно похоронить, как велит обычай, в первый же день и сейчас нужно пойти к братьям Бразду и Сваргу.
И как только начало светать, он сделал из холста черное знамено и пошел с ним по Любечу, направляясь к дворищу брата Бразда.
Дойти до брата Бразда, правда, было не так легко. Отделившись от отцовского двора, он поселился далеко ото всех любечан, среди давно выжженных участков леса, которые уже не засевались, поставил там большую хижину, окопал дворище рвом, насыпал валы, а на них поставил еще и острую ограду – от зверей, говорил Бразд.
Так и жил брат в стороне от людей, с женой Павлиной, привезенной из‑за Днепра, жилистой, неразговорчивой женщиной. Было у них три сына, работали они скопом, рано ложились и рано просыпались, а на ночь выпускали на валы лютых псов.
Эти псы и сейчас не пускали Микулу на дворище Бразда, как ни махал он черной хоругвью, как ни кричал на них. И только когда из дома вышла Павлина и отогнала псов, они отступили от Микулы.
– Отец Ант помер этой ночью… – сказал Микула.
Бразд опустил голову, постоял минуту, но сразу же выпрямился, сказал:
– Пожил довольно на этом свете. Стар уже был и немощен наш отец.
Микула хотел возразить, сказать, что Ант был еще работящий, сильный и много‑много лет мог бы еще жить, но вспомнились ссоры Бразда с отцом, вспомнился день, когда Бразд ушел из гнезда старейшины, и смолчал Микула, только сжал руками черную хоругвь. Сказал:
– Обряд велит ныне и похоронить его.
– Добро, – согласился Бразд. – Похороним.
– У меня нет коней, чтобы отвезти на требище.
– Дам коней.
– Хотел бы я и тризну справить…
– Дам кабана.
– Сжечь бы надо было отца… – сказал Микула.
Бразд огляделся по сторонам, погладил свою бороду.
– Это же сколько древа надо? Свезти и пустить по ветру? И давно уже никого не сжигают, всех просто в землю.
– Так он ведь не все, а старейшина…
– Э, старейшина! – махнул рукой Бразд. – В землю.
Гораздо внимательнее выслушал Микулу брат Сварг, – он и при жизни никогда не ссорился с отцом Антом, разговаривал почтительно и ласково, обо всем с ним советовался.
И теперь, услыхав о смерти отца Анта, расспросив у Микулы, как умирал отец, что говорил, он даже заплакал.
И жена Сварга, рыжая Милана, тоже заплакала, загрустила, хоть и заметно было, что делает она это не от души, а по обычаю – пускай слышит душа умершего, что ее оплакивают все.
– А о каком же кладе говорил отец? – полюбопытствовал Сварг, услыхав о завете отца.
– Не ведаю, – отвечал Микула.
– За городищем, над Днепром? – Сварг долго смотрел своими темными глазами на городище и могилы за ним. – Но ведь там живешь ты?
– Не знаю, брат, о чем говорил отец.
– Так я сейчас же приду, – сказал Сварг и пристально взглянул на брата. – Может, надо что‑нибудь принести? Колоду на корсту? Гвоздей? Железа? Говори, Микула! Все принесу, все отдам, я же так любил отца, и такое у нас сейчас горе… Говори, Микула!
Нет, Сварг и вправду был хорошим сыном отца Анта!
Все спешили. Неподалеку от землянки, на зеленой траве, несколько плотников кончали выдалбливать из колоды корсту, еще один мастерил к ней крышку. У ворот стояли запряженные парой коней сани. Предать земле тело Анта надо было во что бы то ни стало до захода солнца – иначе душа его могла заблудиться в ночной тьме.
Хоронили Анта как старейшину. Во дворе городища еще до полудня собрался весь Любеч. Женщины шли с плачем, несли яства для тризны. Мужчины собирались со щитами и мечами, как велел обычай. Из дома, все нарастая, несся однообразный, печальный плач женщин. Ант сидел на помосте перед очагом и, казалось, слушал этот плач. На окне стояла пища для души Анта – сыта и хлеб.
Микула вышел во двор. Плотники уже кончили корсту, все вместе перенесли ее и поставили на сани. Потом Микула выпустил из загона коня Анта. Когда‑то это был ладный жеребец, теперь же он стоял посреди двора дряхлый, с торчащими ребрами и тоже, казалось, был опечален.
На дворе были Бразд и Сварг. Бразд недовольно покачал головой – солнце склонялось все ниже и ниже.
– Начнем! – произнес Бразд.
Братья вместе с плотниками подошли к стене жилья. Глухо ударился о стену топор, второй удар прозвучал звонче, щепки от подпорки на углу полетели вокруг. Немного погодя подпорка переломилась, мужчины уперлись руками, и угол стены с треском упал.
Через эту дыру в стене и вынесли во двор тело Анта. Громче заплакали, заголосили женщины. Анта положили в корсту. В ногах у него поставили покровину, меч, щит, корчагу с вином, хлеб. Потом Микула вынес из дому и разбил на деревянном чурбане две корчаги – на этой земле они не были больше нужны отцу Анту. Вынес он из дому и лукошко с овсом, чтобы посыпать дорогу, когда лошади тронутся.
Еще громче заголосили, заплакали женщины, не сдержалась и Виста, – ее горестный вопль понесся по двору. Лошади тронулись. За санями кто‑то вел коня. Вслед погребальному шествию Виста бросала овес. Потом Виста воротилась в жилище – нужно было сжечь солому, на которой лежал Ант, поставить на огонь горнцы с мясом, приготовиться к тризне по покойнику.
Старейшину похоронили над Днепром, сразу за городищем, недалеко от могил других родовичей. Могила для Анта была выкопана широкая, просторная. Несколько человек сняли корсту с саней, поставили на дно ямы. Рядом со старейшиной положили его щит, меч, копье, а в ногах поставили две корчаги – с медом и вином.
Прежде – и люди хорошо помнили это, – когда хоронили Улеба и Воика, возле могилы убивали и бросали на дно ямы еще и коня, но сейчас все об этом забыли. Конь Анта постоял немного позади толпы, понюхал землю и побрел, костлявый, немощный, по увядшей траве.
Лишь только в могилу посыпались первые комья земли, любечане, как и в старину, ударили в свои щиты, неистово завопили женщины, и долго еще шум и крики неслись над кручами и над Днепром, улетая в далекие просторы.
Молча возвращались все в землянку старейшины, у порога обмывали для очищения руки водой, грели их над огнищем. А на отдушине, через которую выходил наружу горячий пар от еды и человеческих тел, стоял непочатый горнец с сытою и лежал кусок хлеба – это было все, что оставлял род для души старого Анта.
– Сядем, люди, к огню, – пригласил Микула.
– Сядем, – отозвались голоса со всех сторон.
А в жилище скопилось уже так много народу, что у очага не хватало места. Поэтому одни сели, а многие продолжали стоять, жадно поглядывая на горнцы, над которыми вздымался пахучий пар.
Тризну начал старший сын Бразд. Он бросил в огонь жертву, плеснул вина. Все следили, как огонь поглотил мясо, приутих в том месте, куда полилось вино, и забушевал с новой силой.
Микула торопился. Он то и дело черпал из кадки вино, подавал людям. К корыту, куда Виста выложила вареное мясо, тянулось одновременно множество рук, люди пальцами выхватывали лучшие куски.
Когда же все сильно опьянели, в землянке зазвучал голос кого‑то из старших:
– Ант был сыном Улеба, внуком храброго Воика, нашего полянского рода…
И люди, каждый на свой лад, но все в один голос произнесли, словно пропели:
– Нашего, полянского рода…
Один голос, очень спокойно, повел дальше:
– Рано сел Ант на коня, взял в руки меч и щит, всю жизнь ратоборствовал с врагами…
Люди сразу подхватили нараспев:
– Ратоборствовал с врагами…
Пили мед, рвали руками мясо, славили Анта.
Потом все ушли. Виста с Малушей, усталые, завернулись в шкуры и легли спать. Крепко устал и Микула, он тоже хотел отдохнуть, но не уходил брат Бразд, опьяневший от меда и ола, – он все ходил по землянке, останавливаясь то в одном углу, то в другом. Брат Сварг тоже не уходил, сидел у очага, молчаливый и хмурый.
– Может, братья, пора и нам спать? – спросил Микула.
– Спать? – Бразд остановился посреди жилища и мотнул тяжелой, всклокоченной головой. – Ты сказал правду, брат Микула, хочется спать… и, может, Сварг, пора нам уйти? Но только лучше бы поговорить обо всем ныне.
– Правда, правда, – поддержал его Сварг.
– Так давайте поговорим, братья, – согласился Микула, думая, что Бразд и Сварг, потрясенные смертью отца, желают еще раз поговорить о нем, помянуть. – Садитесь, братья, к огню, вот я древа подкину.
Он сходил в угол, взял щепок, что натесали плотники, когда готовили корсту для отца Анта, и бросил их в огонь. Потом все трое подсели к огню, почти касаясь головами.
– Ладно… ладно, – начал Бразд. – Вот мы и собрались тут, у очага, поговорим о деле.
– О каком деле говорить будем? – спросил Микула и поворошил щепки, они уже успели подсохнуть и сразу затрещали, покрываясь огненными языками.
– Да о наследстве, – ответил Бразд, отклонив голову от огня, обжигавшего ему лицо, и глядя на брата большими блестящими глазами, в которых отражалось пламя.
– Послушай, Бразд, – крикнул Микула, – да разве можно сегодня, когда и огнище еще не перегорело, говорить о наследстве?!
– А когда же и говорить о том, как не ныне? – сурово процедил Бразд, и Микула на этот раз почему‑то не узнал голоса старшего своего брата. – Аще отец Ант, помирая, разделил бы дом своим детям, на том бы и стоять, поки же без ряду помер, то всем детям наследство… Так говорил и сам отец Ант. А уж он знал закон и обычай…
– Правду, правду говорит Бразд, – вмешался Сварг. – Зачем нам ждать? Ныне покончим все.
– Да что нам делить? – обвел глазами жилище Микула.
– А все, – широко разведя руками, словно обнимая очаг, жилище и все вещи в нем, сказал Бразд. – Все поделим, что осталось от отца…
В это время дерево в очаге разгорелось, загудело, из него с треском полетели во все стороны искры, и Микула подумал, что это, наверное, души пращуров, которые живут в тепле, под очагом, услыхали их разговор, гневаются, но он ничего не сказал об этом братьям, только промолвил тихо:
– Так вот почему вы остались, братья, и не можете спать? Эх, братья, братья!
– Погоди, – перебил его Бразд. – Ты что, ссориться с нами? Ты, может, не согласен? Тогда заведем тяжбу о наследстве перед князем, пускай детский делит нас. Возьмем его на покорм, дадим ему гривну, кун за въезд и на выезд… А может, отец Ант оставил все тебе? Так ты говори, растяжаемся по правде… Ну, говори!
– Ну, говори! – крикнул уж сердито и Сварг.
– Нет, братья, – ответил им Микула, которого испугала сама мысль о том, что они, сыновья старейшины, пойдут с тяжбой к князю, – не нужна нам тяжба, ничего отец мне не оставлял, а завещал одно: быть таким, как он, беречь род, огнище наше.
– Огнище тебе и достанется, – сказал Бразд. – По закону давнему известно, ежели отень двор останется без дела, то принадлежит он меньшому сыну… Ты, Микула, меньшой, твой и двор, и род, и огнище… Но разве, кроме огнища, нам нечего делить?
Низко склонив голову на руки пер