– Ладно, малыш, – сказал он. – Будь мужчиной, ничего ведь еще не известно! Налет дневной, наверняка успели дать предупредительное оповещение. Давайте, продолжайте работать...
Бомбежка продолжалась минут двадцать, хотя и пяти хватило бы, чтобы не оставить там камня на камне – с таким количеством самолетов. Через два часа туча на горизонте стояла уже в полнеба. К концу рабочего дня приехал на велосипеде Ридель – из Эммериха, куда недавно перебазировалась местная служба ОТ.
– Клеве больше нет, – объявил он. – Не понимаю, что им – бомбы некуда девать? Городишко, в котором вообще не было ни одной фабрики, только госпитали. По ту сторону, похоже, сидят в штабах такие же психопаты, вспомни, что я тебе говорил. Да, бедная вдова, недолго ей довелось наслаждаться свободой...
– Какая еще вдова?
– Ну какая, та самая! Вдова доблестно павшего партайгеноссе. Я все ее утешал. Соединяя, так сказать, приятное с полезным.
– Что, много жертв?
– А как ты думаешь? Хорошо еще, кое‑кто успел уже уехать – после Арнема многие думали, что томми не сегодня‑завтра ударят прямо сюда. Явно переоценивали боевой пыл британцев.
– Какие указания нам?
– Продолжайте пока здесь, потом видно будет. Возможно, привлекут позже для расчистки, но сейчас там запретная зона – воинская часть занимается спасательными работами. Говорят, много неразорвавшихся бомб – не исключено, что замедленного действия. Не гнать же туда мальчишек!
Их погнали туда через неделю – расчищать подъездные пути, помогать выносить из полуразрушенных домов уцелевшее имущество. Клеве бомбили неприцельно, по площади, поэтому городок превратился в груды щебня – весь и полностью, кроме некоторых окраинных кварталов; там‑то и работали, а в самом центре делать было уже нечего, к тому же он стал попросту недоступен без помощи специальной техники. Многие жившие в относительно уцелевших кварталах имели родственников среди окрестных бауэров и теперь переселялись в крестьянские усадьбы со всем спасенным добром. Те, у кого такой возможности не было, уезжали вглубь Германии налегке, взяв лишь чемоданы с самым необходимым; «койоты» помогали и этим, на велосипедах и ручных тележках перевозя их вещи на временную железнодорожную станцию, оборудованную в трех километрах от бывшего города.
Расчистка продолжалась еще и в ноябре, когда окончательно установилось осеннее ненастье, потом трудмобилизованных снова перебросили на оборонные работы – под проливными дождями они рыли окопы для противотанковых пушек, индивидуальные ячейки‑укрытия; вдоль дорог сооружались заглубленные в землю крытые капониры, куда могла бы съехать застигнутая налетом машина. Школьников распустили наконец по домам, их место заняли армейские саперы, а тодтовцев отправили валить лес во главе рабочей команды из интернированных (или уже пленных – никто толком не разбирался в их статусе) итальянцев. В декабре ударила зима – самая настоящая, снежная, с необычными для здешних мест десятиградусными морозами. Итальянцы, и ранее не отличавшиеся бравым видом, окончательно деградировали и впали в ничтожество – в оборванных темно‑зеленых шинельках, по‑бабьи укрученные поверх пилоток грязными полотенцами, с обмотанными бумажной рогожей ногами, обвешанные какими‑то сумками, торбами и сделанными из консервных банок котелками, они походили теперь на последних обозников Великой армии где‑нибудь между Березиной и Вильной.
Свалив очередную сосну, итальянцы обрубали сучья и разводили костер, а отогревшись, начинали петь. В их способности быстро переходить от шумного отчаянья к веселью было что‑то детское. Ридель подсаживался к ним – давняя служба в Иностранном легионе одарила его знанием того международного средиземноморского жаргона, который одинаково понятен и в Марселе, и в Неаполе, и где‑нибудь в Боке Которской, и начинал с жаром ораторствовать. Рассказы его, судя по жестам, носили характер преимущественно эротический и пользовались у слушателей большим успехом. Болховитинов, по незнанию языка лишенный возможности такого общения, расхаживал по участку вырубки, посматривая, чтобы не нагрянуло проверяющее начальство, и думал о своих невеселых делах.
А дела действительно были невеселые. Он почти каждый день звонил в Калькар, но у Анны никаких сведений не было, голландка больше не появлялась – да и откуда ей было появиться? Фронт, такой неопределенный в сентябре, за это время стабилизировался, оброс заграждениями, проникнуть на ту сторону было теперь практически невозможно. Как он ругал себя, что отправил Таню одну, не ушел вместе с ней! Хотя, конечно, идти было опасно; девушкам легче миновать контрольные посты, а за мужчинами охотились, и если бы задержали его, то заодно с ним попалась бы и она, это несомненно. Так что, пожалуй, они тогда все‑таки решили правильно. Но что делать теперь?
Бездействие англичан на северном участке представлялось совершенно необъяснимым – американцы, южнее, хоть вели какие‑то бои в Хюртгенском лесу под Ахеном, а здесь вообще царила тишина. Насколько можно было видеть, Клевский выступ не являлся неприступной позицией, немецких войск было здесь немного и не самого высокого качества. Лишь в середине декабря в округе появились вооруженные новыми штурмовыми винтовками и свирепые на вид парашютисты СС, но побыли недолго и вскоре опять исчезли. Единственное, что, по мнению Болховитинова, было хорошо в этом неестественном затишье, это что прифронтовая полоса с другой стороны тоже была спокойна и, следовательно, Таня (если ей удалось там остаться) не подвергалась особой опасности.
Что ей могло грозить, стало известно перед Рождеством, когда берлинское радио под давно уже не раздававшееся пение победных фанфар известило о начале «решающего наступления» на люксембургском участке. В первый же день танковые дивизии СС проломили американскую оборону и сквозь заснеженные Арденны лавиной пошли на Льеж и Намюр. Разглядывая карту, Болховитинов думал, что ведь это могло произойти и здесь – отсюда, через плоскую равнину северного Брабанта, было бы, пожалуй, проще осуществить прорыв к устью Шельды, явной цели наступления. В этом случае Таня оказалась бы в самом пекле.
Из последней попытки немцев перехватить боевую инициативу ничего, впрочем, не получилось. На первых порах дело шло успешно, в американских тылах началась паника, были брошены и попали в руки наступающих огромные склады боеприпасов и, главное, бензина, сразу давшего свободу маневрирования моторизованным частям вермахта, давно испытывающим острейшую нехватку горючего. Союзники к тому же не могли из‑за нелетной погоды воспользоваться главным своим козырем: более чем двадцатикратным превосходством в воздухе.
Перелом наступил 23 декабря, когда впервые за последние десять дней на безоблачном небе засверкало солнце. Все наличные силы тактической авиации, более трех тысяч истребителей и легких бомбардировщиков, были брошены на штурмовку немецких колонн, уже достигших Бастони и окруживших там 101‑ю воздушно‑десантную дивизию США; парализующим ударом с воздуха стали подвергаться и все линии коммуникаций вплоть до глубокого тыла. С этого дня операция «Стража на Рейне» была обречена – немецкое продвижение прекратилось, блокировавшие Бастонь силы сами оказались в окружении и в начале января вынуждены былисложить оружие.
В тот самый день, когда стало известно о капитуляции остатков ударной группировки Рундштедта, Ридель пришел с новостью: кому‑то надо возвращаться в Дрезден.
– Боюсь показаться свиньей и эгоистом, – сказал он, – но все‑таки, наверное, ехать лучше мне.
– При чем тут свинство и эгоизм, – возразил Болховитинов, – мне уезжать отсюда нельзя, и ты знаешь почему.
– Именно об этом я и подумал. Хотя, конечно, оставлять тебя здесь в канун большого наступления союзников... Дрезден сейчас, похоже, единственное безопасное место во всей Германии, и я невольно испытываю не свойственные мне вообще колебания нравственного порядка.
– Пусть твоя совесть будет спокойна, русские дойдут до Дрездена раньше, чем англичане до Калькара. Я вообще не верю, что они когда‑нибудь начнут наступать.
– Увидишь, начнут, и начнут именно из‑за русских, – сказал Ридель. – Все очень просто: скоро придет время делить пирог, который называется «Германия»; пирог, правда, с душком и довольно червивый, но уж какой есть. И тут‑то союзники постараются не отстать, можешь быть уверен! Сейчас даже французы закопошились, наверное, хотят отгрызть кусочек и себе...
– Ты еще скажи, что они не имеют на это права, – Болховитинов почувствовал себя уязвленным. – Насколько помнится, это пруссаки отгрызли у них Эльзас и Лотарингию!
– Не знаю, не люблю лягушатников, – признался Ридель. – Капралы в Легионе у нас были такие, что им на петлицы только свастики и не хватало. Ну, ладно, ближе к делу – наших берсальеров куда‑то увозят, поэтому надо срочно найти какое‑то занятие, которое бы тебя легализовалоздесь на ближайшее время, но не слишком на виду. Мало ли кому что в башку взбредет! Словом, я что‑нибудь придумаю...
Когда Ридель обещал «что‑нибудь придумать», он обычно придумывал. Так было и на этот раз. Болховитинов получил предписание возглавить некую ремонтно‑восстановительную команду, и вместе с должностью принял ответственность за исправное состояние шоссейных дорог и мостов в западной части административного округа Клеве.
Сначала Болховитинов решил, что речь идет о синекуре, поскольку дороги в округе были хорошие, асфальтированные и обсаженные старыми ивами, а мосты представляли собой обычные бетонные мостики – там через узкий канал, там через ручей; поддерживать все это в исправном состоянии не требовало, казалось бы, вообще никаких усилий – разве что время от времени освежать белую предупреждающую окраску на стволах придорожных ив.
Оказалось, не совсем так. После Арденнского сражения штурмовая авиация союзников начала свирепствовать во всей прифронтовой полосе. «Мустанги» осами крутились в воздухе с раннего утра до заката, действуя врежиме свободной охоты: стоило показаться на шоссе грузовой или даже легковой машине, как тут же охотник ястребом кидался вниз, расстреливал добычу из пулеметов и для верности сбрасывал серию легких бомбочек. Воронки от них получались мелкие, диаметром с метр, но поскольку бомбы ложились прямо вдоль шоссе, то дорожное полотно оказывалось изуродованным на большом протяжении; тут‑то и полагалось оперативно действовать ремонтно‑восстановительной команде.
«Мустангов» было много, а команда – одна, и состояла она из шести стариков на велосипедах и запряженной гнедым мерином фуры со щебнем. Болховитинов, в своей черно‑коричневой форме тодтовца, ехал обычно на фуре рядом с ездовым – велосипеда у него не было, да и удобнее было сверху наблюдать за воздухом. До сих пор гужевой транспорт не трогали, но опасность все же была: последнее время вермахт стал практиковать временные реквизиции – забирали какого‑нибудь крестьянина прямо с поля, загружали телегу снарядами, притрушивали сверху сеном и заставляли ехать куда прикажут. А если разведка союзников пронюхает о таком способе военных перевозок? Неудивительно, что всякий низко летящий самолет вызывал опасения.
Работа сама по себе была легкой. Обнаружив поврежденный участок, старики доставали с фуры совковые лопаты и трамбовки, не спеша забивали щебнем каждую воронку и, перекурив, трогались дальше. Болховитинов обратил внимание, что раньше у немцев вообще не было в обычае устраивать перекуры. А теперь они то ли у остарбайтеров научились, то ли наконец поняли, что тут уж работай не работай, толку все равно не будет. Возня с засыпкой воронок, к примеру, была делом совершенно безнадежным – все равно что чайной ложкой вычерпывать воду из продырявленной лодки.
Болховитинов чувствовал, что начинает дуреть от бесцельной работы, от бессмысленной отчетности, требующей ежедневных рапортов с идиотически подробным указанием местонахождения засыпанных воронок, количества затраченного труда в человеко‑часах, количества использованного материала (щебня) в кубометрах, и самое главное – от бесплодного ожидания, когда же наконец начнет что‑то происходить на этом участке фронта. На востоке оборона рейха трещала по всем швам, русские всей мощью ломили к Одеру, выходя уже прямо на Берлинское направление. А здесь американцы после затяжных боев овладели развалинами Ахена, подошли к Юлиху и Дюрену, еще южнее 1‑я французская армия, отразив новогоднее контрнаступление Бласковица в Эльзасе, собирала силы для удара на Мюлуз, Кольмар, Страсбург. Англичане же сидели на достигнутых еще в сентябре рубежах, не проявляя признаков жизни.
В один из последних дней января, поздно вечером, к Болховитинову пришел незнакомый парень и с голландским акцентом объявил, что его зовут Яан и что он от Виллема.
– От Виллема? – переспросил Болховитинов, сразу насторожившись. Доверия парень почему‑то не внушал.
– Виллем, да. Он сказал, что хорошо вас знает.
– Может быть, но я не помню человека с таким именем.
– Он сказал, вы тоже его знаете. Должны помнить, он сказал, однажды помогли ему добраться до Вагенингена.
– Ах, тот! – Болховитинов, была не была, решил довериться. – Парень с противотанкового рва? Да, был такой, очень спешил уехать. Не могу сказать, что я его знаю – откуда было узнать, мы разговаривали всего два раза, но случай тот помню. Он тогда благополучно скрылся?
– О да, все благополучно.
– А... что с девушкой? Вы ведь с той стороны?
– Никакой девушки я не знаю, – сказал Яан, не отвечая на второй вопрос. – Виллем говорит, что вам можно доверять. Это так?
– Ну... надеюсь! Хотел бы, во всяком случае, чтобы доверяли.
– Хорошо. Вы здесь занимаетесь дорогами?
– Латаю дырки, да. Медленнее, чем их делают.
Парень достал из‑за пазухи и развернул на столе потрепанный лист крупномасштабной карты, изданной (как можно было понять из надпечатки в углу) картографическим управлением Нидерландской королевской армии.
– Посмотрите сюда, – сказал он. – Через неделю... карандаш есть? Спасибо. Через неделю в этих вот местах – смотрите... здесь... здесь... и здесь, видите? – дороги должны стать непроезжими.
– Каким образом?
– Здесь мосты, смотрите.
– Какие мосты? Обычные мостики через канавы!
– Не совсем канавы – четыре, пять метров ширины, глубина до полутора. Если мосты уничтожить...
– Можно объехать стороной.
– Объехать сможет только гусеничная машина, но не колесная. Здесь все будет затоплено.
– Затоплено?
– Да, это нетрудно сделать – шлюзы. А по затопленному грунту не пройдет даже гусеничный транспорт.
Болховитинов подумал, пожал плечами.
– Ну, допустим. Так чего вы хотите от меня?
– Я же сказал. Вам все передадут, сумеете заложить заряды?
– Никогда этим не занимался, хотя у нас был специальный курс подрывных работ. Что ж, попытаюсь вспомнить, если надо.
А вдруг все‑таки провокатор, подумал он. А, семь бед...
– Нет, «пытаться» нельзя, – возразил Яан, – надо делать, и делать хорошо. Сколько человек в вашей команде?
– Вообще шесть – пятеро дорожников и еще один при лошади, но он сейчас болеет. Весна, сырость, его ревматизм скрючил. Так что лошадью правлю я.
– Это очень кстати. Тогда слушайте внимательно...
Утром мальчишка из усадьбы, где была реквизирована фура с гнедым мерином, как обычно в восемь часов привел упряжку к дому, где квартировал Болховитинов. Один за другим стали подъезжать на велосипедах и старики.
– Господа, у меня для вас хорошая новость, – объявил он, когда все пятеро были в сборе. – Записываю вам полный рабочий день, и можете быть свободны. Мне тут надо съездить кое‑что привезти, так что вы мне сегодня не понадобитесь.
Старики обрадованно зашушукались – погода была собачья, ранняя весна пришла на Нижний Рейн дождями, ледяными ветрами с побережья, пронизывающий холод ощущался сильнее, чем в декабре при минусовой температуре. Питер, бывший в команде за старшего, спросил, не разгрузить ли фуру – в ней оставалось еще полкузова щебня – и не понадобится ли господину инженеру кто‑нибудь на подмогу, чтобы погрузить‑разгрузить.
– Нет, там все сделают, – ответил Болховитинов. – И щебень пусть остается, к чему завтра делать лишнюю работу – грузить его обратно. Я ничего громоздкого везти не буду, места хватит.
Старики, довольные, разъехались, Болховитинов забрался на козлы, поднял воротник шинели, поглубже натянул на уши отвороты форменного черно‑коричневого кепи.
– Н‑но! – крикнул он, шевельнув вожжами, и тронул хворостиной массивный гнедой круп: – Пошел, холера!
Через полчаса он подъехал к обычной с виду крестьянской усадьбе из небогатых. В воротах, скособочившись и посасывая трубочку, стоял человек; завидев упряжку, поднял руку, показал жестом – заезжайте, и сам похромал в ворота. Болховитинов заехал, вошел в дом, его провели в жарко натопленную кухню. Яан сидел у стола.
– Привет, – сказал он. – Холодно?
– Собачья погода.
– Это хорошо, меньше шансов встретить какого‑нибудь знакомого...
Он полез в шкаф, поставил на стол глиняную бутылку, стаканчик.
– Выпейте, вам надо согреться... – С удовольствием. А себе?
– Мне еще работать, – сказал Яан. – Грейтесь, я скажу, когда будет готово...
Болховитинов вытянул стаканчик обжигающей можжевеловой водки. Согреться и в самом деле желательно, не хватает только подцепить простуду. Он посмотрел в окошко – Яан вместе с тем кривобоким возились у фуры, зарывали что‑то в щебень. Хорошо, что проявил предусмотрительность – еще сегодня утром подумал, что щебень пригодится. Если бы эти европейцы к водке догадались предложить хотя бы кусок хлеба с салом, совсем было бы неплохо. Но ничего не поделаешь, в каждом монастыре свой устав.
– Мы готовы, – сказал Яан, заглянув в дверь.
– Поехали, – ответил Болховитинов.
Тем временем подоспели еще трое на велосипедах. По виду их было не отличить от работавших с Болховитино‑вым стариков, на этих тоже была обычная для здешних мест рабочая одежда – деревянные сабо, толстые брюки в заплатах, вылинявшая от стирки синяя саржевая куртка, надетая поверх фуфайки или свитера, пестроклетчатый шарф вокруг шеи, а на голове – кепка или потерявшая форму шляпа. Выехали за ворота, Болховитинов оглянулся на велосипедистов и подумал, что сейчас никто, встретив команду дорожников, не заметил бы перемен в ее личном составе.
За весь день, впрочем, никто из знакомых им не встретился. Чтобы не вызвать подозрений, они засыпали несколько небольших воронок по пути к первому из обозначенных на схеме мест; у мостика Яан попросил остановиться, Болховитинов натянул вожжи и крикнул «хальт!» (реагировать на русское «тпру» мерин упрямо отказывался). Сзади захрустела разгребаемая щебенка, потом двое полезли под мост с каким‑то свертком и возились там минут двадцать, звякая и постукивая.
– Вот и готово, – сказал Яан, – осталось еще три.
Болховитинов скептически хмыкнул.
– Вы думаете, это чему‑то поможет?
– Что значит – поможет? Вызовет задержку, хотя бы на пару часов. Иногда и один час играет роль.
– Но кто все это будет взрывать – здесь и в других местах? Вы же провода отсюда не потянете...
– Зачем провода, эта штука приводится в действие по радио.
– Ах, вот что... Поехали дальше?
Без помех заминировали и второй мост. С третьим получилась заминка – поодаль стояло два военных грузовика, солдат копался под раскрытым капотом, другие помогали советами. Хорошо, участок шоссе за мостиком был поврежден, Яан с друзьями достали из фуры лопаты и принялись за работу; когда военные наконец уехали, прицепив неисправную машину на буксир, заложили и третью мину.
Интересно, действительно ли они снабжены радиовзрывателями, подумал Болховитинов, или Яан просто из осторожности не захотел делиться своими планами? О радиоуправляемых фугасах было известно еще до войны, в Ecole с ними знакомились на специальном курсе, но они считались тогда дорогими и не очень надежными. Возможно, конечно, техника за эти годы так усовершенствовалась, что англичане могут себе позволить тратить такие сложные устройства на столь незначительную цель. А может, она не столь уж и незначительна, как кажется. При затоплении объезды тут и в самом деле станут невозможны, так что какая‑то задержка произойдет...
На ферму кривобокого вернулись уже в сумерках. Яан предложил зайти поужинать – это было кстати, Болховитинов так замерз, что у него уже зуб на зуб не попадал. В той же кухне молчаливая неприветливая женщина подала им пивной суп, картофель с кровяной колбасой и подливкой из красной капусты; Яан опять выставил глиняную бутылку.
– С вашего позволения, – сказал Болховитинов, – я выпью не после, а до. Мы привыкли действовать в таком порядке.
– Мы? – переспросил Яан.
– Я ведь русский.
– А‑а! Я не знал. Казак, значит.
– Нет, из Центральной России.
– Какая разница, все русские – казаки, – сказал Яан и, обращаясь к кривобокому, который молча работал ложкой, произнес какую‑то длинную фразу по‑голландски. Тот покосился на Болховитинова, кивнул.
Дохлебав суп, он глянул еще раз и, неожиданно осклабившись, спросил:
– Распутин?
– Он самый, – подтвердил Болховитинов и налил себе еще. – Послушай‑ка, Яан, когда все это взлетит на воздух – немцы сразу сделают мне капут, я ведь отвечаю за состояние дорог...
– Конечно, сделают, – согласился Яан. – А вы что, на Рыцарский крест рассчитывали?
– Так как же мне теперь?
– Спрячетесь, мы постараемся вас предупредить.
– Где конкретно я могу спрятаться? И за кого себя выдать? Я ведь даже не говорю на платт‑дойч.
– Что‑нибудь придумаем, – пообещал Яан. – Пока оставайтесь на месте, убежище вам подыщут.
– Хорошо бы не забыли, – с сомнением сказал Болховитинов. Все это, конечно, очень осложняло положение. Его спрячут, а Таня будет думать, что он здесь, так ведь и потерять друг друга недолго... – Скажите, вы не знаете, где живет мать Виллема?
– Зачем она вам?
– В сентябре я отправил туда одну девушку, ее надо было спрятать. Если бы можно было потом как‑то с ней связаться, просто сообщить, что со мной...
– Если будет возможность, сообщим.
Прошло еще четыре дня. Болховитинов со своей командой таскался по осточертевшим дорогам, засыпал свежие выбоины и воронки, хотя теперь эта работа потеряла вообще всякий смысл – в Голландию, на Арнем, почти каждую ночь шла тяжелая техника, и покрытие размолотило до такой степени, что асфальт отлетал целыми пластами – особенно на поворотах шоссе, где танкам приходилось притормаживать одной гусеницей.
Пятый день пришелся на воскресенье. Накануне старики жаловались, что давно уже не имели выходных, даже в кирку сходить не удается, и он дал им день отдыха. Утром в дверь постучали. Отворив, он увидел давешнюю неприветливую женщину, что кормила их на ферме.
– Меня Яан послал, – сказала она, глядя в сторону. – Велел сказать, чтобы к вечеру были готовы.
– Сегодня вечером?
– Ага, как стемнеет...
Одеваясь и укладывая в чемоданчик свои пожитки, он торопился, как будто времени оставалось в обрез, лишь потом спохватился – впереди‑то целый день! Он позавтракал, сходил на почту и позвонил в Калькар сказать, что уезжает по делам службы и неизвестно, надолго ли; от Тани, как и следовало думать, никаких вестей не было.
– Анечка, – сказал Болховитинов, – вы‑то сами никуда не собираетесь?
– Да что вы, Кирилл Андреич! Боже упаси!
– Ну а если фронт приблизится?
– Тю, – жизнерадостно воскликнула Анна, – что нам этот фронт! Не‑е, мы тут будем.
– Тогда я вас вот о чем попрошу: после перемены власти – вы понимаете, что я хочу сказать?
– Если англичане придут? А нехай приходят, мы и при немцах жили, а уж при англичанах подавно проживем!
– Так вот, Таня после этого может дать о себе знать. Если меня еще не будет – скажите, чтобы ехала к вам и ждала меня. Понимаете? Пусть без меня никуда не трогается.
Анна заверила, что никуда ее не отпустит. Отчасти успокоенный на этот счет, Болховитинов вернулся домой. Время тянулось медленно, он перечитал Волошина – наследство господина Гейслера; дом его в Клеве был разрушен до основания, а что стало с ним самим, выяснить не удалось. Потом пообедал, поспал и проснулся уже в сумерках. Вскоре приехал кривобокий – влез в дверь без стука, дружелюбно ухмыляясь, снова назвал Распутином и поманил за собой.
В легкой рессорной одноколке они долго ехали узкими проселочными дорогами, между огороженными туго натянутой проволокой выпасами – вайдами. Взошла низкая большая луна, на траве поблескивали станиолевые полоски – Болховитинову кто‑то рассказывал, что два года назад, когда англичане впервые начали их применять, население было в панике, решив, что это какое‑то новое оружие, средство травить скот и людей, полоски собирали щипцами, боясь дотронуться, только потом было властями разъяснено, что бояться нечего, своими конфетными бумажками томми пытаются мешать работе новых немецких средств дальнего обнаружения вражеских самолетов...
Болховитинов думал, что кривобокий везет его к себе, только почему‑то кружным путем, но усадьба, куда они наконец приехали, была совсем не та – поменьше и без надворных построек. Кривобокий поманил за собой и, посвечивая фонариком, повел в кромешной тьме куда‑то вверх по скрипучей лестнице; потом отворил дверь, пошарил рукой по стене. Тусклая лампочка осветила крошечную чердачную каморку – прогнувшаяся железная койка, столик, стул с плетеным из камыша сиденьем. Кривобокий бросил на койку чемодан, выставил кверху большой палец и одобрительно перекосил рожу: убежище, мол, первый сорт, надежнее не бывает!
Утром Болховитинов обнаружил в доме двух полуглухих стариков, которые кормили его на кухне, но явно ничего не понимали, когда он пытался заговорить. Да, подумал он, тут и спятить недолго, если прожить недельку‑другую; неужто британцы так и не раскачаются?
Опасения оказались напрасными – британцы раскачались. На третью ночь его разбудил дикий грохот – врезанное в скошенный потолок окно полыхало красным, он вскочил, поднял раму и высунулся. Впереди – расстояние трудно было определить – разгорался огромный пожар, частыми вспышками слепили разрывы, а прямо над пожарищем – совсем низко, как ему показалось, чуть ли не на бреющем полете пронесся с чудовищным ревом четырехмоторный бомбардировщик. Огненно освещенный снизу, он казался горящим, Болховитинов так и подумал – сбит, падает, но за ним пролетел еще один, и еще, и еще; оказывается, они просто бомбили что‑то с малой высоты, он еще в жизни такого не видал, чтобы эти громадные «ланкастеры» действовали как самолеты тактической авиации. Но удивляться было некогда, он опрометью кинулся вниз по лестнице – чем черт не шутит, если вторая волна заберет чуть правее... Хозяева уже сидели в погребе, с опаской посматривая на потолок – там что‑то скрипело, потрескивало, сыпалась пыль. Спрятали, называется, подумал Болховитинов, сунули прямо в самое пекло... Бомбежка, впрочем, скоро прекратилась, стало тихо. Он собрался уже было выбраться наружу и полюбопытствовать, что там делается, как вдруг где‑то неподалеку часто забухала скорострельная пушка. Похоже, что зенитка, но самолетов не было слышно, по ком же она стреляет? И звук был странный, что‑то напоминал – потом Болховитинов сообразил: у французов в сороковом были такие автоматические «бофорсы» шведского производства. Похоже, да. Но у немцев он их не видел... Разве что трофейная какая‑нибудь?
Постреляв, загадочная пушка умолкла, потом заработала снова: «дуб‑дуб‑дуб‑дуб‑дуб» – но уже дальше, видимо, сменила позицию. На самоходном лафете, вероятно, но знать бы – чья... Вся эта кутерьма продолжалась довольно долго, к сожалению, он забыл наверху свои часы. Стреляли, потом мимо дома с шумом прошли какие‑то машины – шум тоже был непривычный, не похожий на звук двигателей немецких грузовиков, на танки тоже было не похоже, те ревут куда громче. Стало тихо. Старики, сморенные ночными страхами, уже спали, Болховитинов тоже стал дремать, сидя на ящике с картофелем. Наверху послышались голоса, вниз ударил ослепительный луч света, лестница тяжело заскрипела под чьими‑то настороженными шагами. В луче фонаря угрожающе высунулся вороненый ствол автомата в круглом дырчатом кожухе – у немцев таких не было.
Подвал освещался ацетиленовым велосипедным фонариком, но карбид был на исходе, горелка едва светила и разглядеть вошедшего было нельзя – тем более что его фонарь сразу ослепил Болховитинова. Обладатель фонаря спросил что‑то, явно не по‑немецки. Болховитинов порылся в памяти и сказал:
No Germans here, I mean – no soldiers. Civilians only![39]
Англичанин ответил невнятным междометием, обвел лучом все углы, осветив проснувшихся стариков, потом подошел к Болховитинову вплотную и что‑то скомандовал, ткнув стволом ему в живот.
– Please, – светским тоном сказал Болховитинов и поднял руки. Обыскав его, англичанин буркнул еще что‑то и стал подниматься по лестнице.
Выждав еще несколько минут, Болховитинов тоже вылез из подвала. На дворе было свежее весеннее утро, пахнущее дождем и гарью. Перед домом, въехав прямо на газон, стояли три маленькие открытые танкетки, солдаты в обмундировании цвета хаки и плоских шлемах, обтянутых маскировочными сетками, вносили в дом какие‑то ящики, оружие, ранцы с пристегнутыми скатками одеял; у крыльца присел на сошках ручной пулемет, его торчащий вверх, изогнутый магазин походил на собачий хвост. Двое солдат, стоя в кузове танкетки, рылись в поклаже, один брился, пристроив зеркальце на борту.