— Так ты в таком случае изволь выражать свои мысли более членораздельно, — сказала Людмила, меняя гнев на милость. — Послушал бы тебя кто-нибудь со стороны!
— Люсенька, ну я больше не буду, честное слово, я всегда буду очень-очень хорошо обдумывать каждое свое словечко! Вот, а на тот вечер я не пошла с Аней только потому, что была в кино с Дежневым. Ну и, конечно, еще потому, что мне с ней действительно неприятно ходить вместе…
— Вот с этого и нужно было начать, что ты была в кино! А то наговорила глупостей… смотри, у меня в кармане нашлась завалящая ириска. Хочешь половинку? На, кусай — только не пальцы. Так ты признавайся, что там у тебя с Дежневым?
Таня покраснела:
— Да так, ничего…
— Слушай, Танька! Ты что думаешь — я слепая?
Таня, зардевшись еще ярче, обняла подругу за плечи и стала что-то торопливо шептать ей на ухо.
— О-о-о, — протянула Людмила, — так вот он какой! А ты его?..
Таня энергично замотала головой:
— Нет, нет, но только…
— Что «только»?
— Теперь я страшно жалею, правда!
— О чем жалеешь?
— Что «нет»…
Архимед поймал Сережку в нижнем коридоре.
— Послушай, Дежнев! Как там с реостатом?
— Ничего, Архип Петрович, отжиг сегодня кончат. Наверно, завтра начнут вить спирали.
— А, это хорошо. Все благополучно? Ты присмотри там, будь ласков, у меня ни минуты нет времени. Что я хотел у тебя спросить… ах, да! Ты принес справочник, что я тебе давал?
— Принес, Архип Петрович, он у меня в парте. Хотите, сейчас принесу?
— Будь ласков, он мне сегодня понадобится. Принесешь в учительскую, я буду там.
Сережка побежал наверх за справочником. В полупустом верхнем коридоре стояли возле окна Таня с Земцевой. Подойти? — с замершим сердцем подумал Сережка. Нет, лучше после. Отнесу Архимеду справочник, он там ждет. Отнесу и вернусь. А у нее волосы красивее, чем у Земцевой, и вообще она лучше. Тоненькая такая, как тростиночка. Таня, Танюша… Как он только мог думать о ней такое — сегодня ночью? Всегда он был перед ней сволочью, с самого первого раза. Сейчас пройду — не окликну, а после вернусь. Чего уж теперь стесняться Земцевой! Таня, Танюша, Танечка…
Девушки стояли к нему спиной, увлеченные разговором. Проходя мимо, он отчетливо услышал Танины слова:
— …одевается как колхозница, я просто умерла бы, если бы мне пришлось так одеваться…
Войдя в класс, он уже не помнил, зачем пришел. Дежурная, Лена Удовиченко, накинулась на него:
— Дежнев, пожалуйста, убирайся из класса! Сколько раз говорили — не входить в класс на переменах, а ему хоть бы что…
Он молча прошел мимо нее и опустился за свою парту. Ну вот, теперь все ясно. Все ясно. Значит, Николай сразу это увидел, а он сам просто ничего не замечал, не видел, как мальчишка… Ясно — если она может так говорить…
Он вдруг с беспощадной ясностью, словно со стороны, увидел самого себя — свое порыжевшее по швам пальто с заплатами на локтях, свои потерявшие уже всякую форму футбольные бутсы, свой новый мешковатый костюм, которым так гордится мать. Как же она должна тогда смеяться над ним! Он ведь тоже, на ее взгляд, одевается «как колхозник»!
Но почему же тогда она ходила с ним в кино? Почему делала вид, будто ей с ним приятно и интересно? И зачем приглашала к себе?
Простая вещь — со скуки. От нечего делать. Ясно! А он-то думал…
Думал! Что ты там думал — ничего, ни вот на столько — просто смотрел на нее и любовался, и ничего не соображал. Помнишь, с каким выражением она тогда сказала, когда первый раз были в кино: «Но разве я могу жить в такой обстановке?» И ты тогда ничего не понял, даже тогда, и даже подумал сам: конечно, мол, ей это и в самом деле не пристало. «Я бы умерла, если бы мне пришлось так одеваться!» Как же она должна была смеяться тогда над ними, над их квартирой! А ведь ему сказала: «Мне у вас страшно понравилось, правда, ужасно милая у тебя семья, и комнатка такая уютная — прямо купе». Земцевой этой своей наверняка после говорила: «Живут, как колхозники, я бы просто умерла, если бы мне пришлось так жить»…
Это ведь подумать только — такая на вид… и так врать каждым своим словом, каждым поступком! Ну, ладно. Довольно теперь — поиграли и хватит…
— …что же из того, что некрасивый, зато он очень мужественный. Ты разве не находишь? По-моему, это главное…
— Ну чего ты ломишься в открытые ворота? Можно подумать, что я с тобой спорю! Я тоже считаю, что он в общем интересный.
— Угу, очень. И потом он страшно умный! Ты же видишь, по математике он идет впереди всего класса. По физике тоже, по химии… ой, знаешь, он мне рассказывал, что хочет стать инженером-электриком — строить заводы-автоматы, правда! Ты представляешь, как интересно?
— Представляю. Тебе, конечно, тоже сразу захотелось строить заводы-автоматы?
— Конечно, захотелось. Потом у него ужасно симпатичный брат — такой простоватый, знаешь, но очень симпатичный. И мама, и сестра — все симпатичные, очень. А ты действительно не можешь завтра пойти?
— Ну слушай, Трофимовна уезжает послезавтра утром, не могу же я в последний вечер отправиться в театр!
— Ага, конечно… ну, хорошо, я тогда пойду с Сережей. Я с удовольствием с ним пойду, правда! Вот беда, звонок… идем в класс, Люся, я тогда сразу и скажу ему про билеты…
Таня удивилась, увидев Дежнева, уже сидящего на месте: первым входить в класс после звонка не в его обычае. На соседних партах еще никого не было.
— Здравствуй, Сережа! — Она подошла к нему с сияющим лицом. — Что это у тебя за такой вид — надутый, ужас прямо. Слушай, Сережа, обязательно пойдем сегодня вместе домой, я тебя подожду, если ты задержишься, и потом я хотела сказать — у меня есть билеты в драмтеатр, на завтра, на «Разбойников» — знаешь, Шиллера. Это Люсиной маме дали, она-то сама никогда в театр не ходит, а Люся завтра занята, так что мы пойдем с тобой вместе — вот здорово, а? Ой, Сережа, и что еще я…
— Никуда я не пойду, — сказал Сережка.
— Почему? — удивилась Таня. — Да что это у тебя за вид? Ты что, плохо себя чувствуешь?
— Я больше никуда с тобой не пойду. Ясно? Ни в кино, ни в театр.
— Да что с тобой, Сережа… — прошептала Таня, глядя на него с испугом. — Я просто не понимаю — шутишь ты, что ли… или… или, может быть, ты на меня обиделся за что-нибудь? Хотя я просто не знаю, что я такое могла сделать… Ну хорошо, все равно — тогда прости меня, хотя я просто не знаю, за что! Правда, Сережа, ну скажи мне, в чем дело! Если ты обиделся, что я после уроков ни разу не зашла к тебе в физкабинет, — так я хотела зайти, честное слово, только потом подумала, что, может быть, это тебе будет неприятно — там эти мальчишки еще начнут говорить всякие глупости… а на переменках, ты же сам знаешь…
— Ладно, хватит! — грубо перебил ее Сережка. — Обижаться мне на тебя не за что, а только мне все это надоело! Ясно?
— Как надоело… — Вокруг них, галдя и хлопая крышками парт, рассаживались одноклассники; кто-то окликнул ее, она оглянулась машинально, невидящими глазами, и снова уставилась на Сережку.
— Внимание, — закричал кто-то, — на горизонте показался Халдей!
— …как «надоело», Сережа, я просто не понимаю, что с тобой сегодня делается…
— А вот так и надоело! Пошутили — и довольно. И давай этот разговор кончать, понятно?
— Пошутили? — Таня покраснела до ушей, потом вся кровь отхлынула от ее щек. — Значит, для тебя это была шутка! Ну, хорошо! Только ты напрасно думаешь, что я буду плакать, вот что!
Сережка криво усмехнулся:
— Факт, что не будешь. Такие, как ты, не плачут!
— Что с тобой? — всполошилась Людмила, увидев ее лицо. — Что случилось? Татьяна, отвечай немедленно, слышишь!
— Ничего, — вздрагивающим голосом ответила Таня, кое-как овладев собой. — Пожалуйста, успокойся, совершенно ничего не случилось…
— Как — ничего не случилось? Татьяна, ты у меня дождешься! Вы идете завтра в театр?
— Земцева!! Николаева!! — раздался дикий вопль с учительского места, где уже умостился маленький старичок в остроконечной тюбетейке, со сморщенным лицом смугло-желтого цвета и необыкновенно черными и густыми бровями. Халдей славился вспыльчивостью и пронзительным голосом.
— Сколько времени я буду ждать, пока вы соизволите прекратить свой базар?! — кричал он, стуча по краю стола высохшим кулачком. — Не я один, сорок человек вас ждут! А ты, Николаева, особенно поберегись! Ты уже третий раз пытаешься сорвать мне урок! Не думай, что я ничего не замечаю!
Пронзив Таню свирепым взглядом из-под кустистых бровей, он снова уткнулся в журнал, ставя птички, — устной переклички он никогда не делал. Таня входила в число немногих его любимцев, а к ним он относился с особой свирепостью.
Людмила, которая в обычное время служила для всего класса образцом благонравия, на этот раз была слишком взволнована состоянием подруги, чтобы отложить расследование до переменки. Переждав грозу, она снова повторила вопрос — шепотом и не поднимая глаз от раскрытого учебника. Таня отрицательно мотнула головой.
— Он не может? — прошептала Людмила. — Так ты из-за этого так расстроилась? Господи, у тебя был такой вид, будто тебе дали пощечину. Вот чудачка, Танюша, ну пойдете в другой раз…
— Никуда я с ним не пойду, — ответила Таня. — Я не хочу больше ничего о нем слышать, вот. И я так ему и сказала!
— Вы что, поссорились? Почему? Что он сделал?
— Он ровно ничего не сделал. А просто мне надоело, понимаешь! Пошутили — и хватит.
— Татьяна, подумай, что ты несешь! Я с тобой серьезно разговариваю…
— А я серьезно отвечаю! — Таня повысила зазвеневший слезами голос. — Он мне просто надоел, вот и все…
— Николаева!! — Весь класс вздрогнул от Халдеева вопля. — Опять?! Выйди из класса! Немедленно выйди из класса и стой в коридоре до окончания урока, а после звонка пойдешь со мной в учительскую! На этот раз ты так легко не отделаешься!
Таня вскочила, рванув из парты портфель.
— Книги оставь здесь! — взвизгнул Халдей. — Куда ты собралась?!
Едва удерживая рыдания, Таня с портфелем под мышкой прошла мимо него и выскочила из класса, бросив двери настежь. Все слышали, как она побежала по гулкому коридору и вниз по лестнице, прыгая через ступени.
— Девчонка! — кричал Халдей, потрясая костлявым пальцем. — Истерики мне закатывать! Демонстрации устраивать! Закрыть дверь, дежурный!
Дверь закрыли. В классе было очень тихо.
— Итак, — сказал Халдей, обведя пронзительным взглядом ряды парт. — Андрющенко, вам что-то очень весело, очевидно, вы на этот раз выучили урок. Прошу вас. Что было на сегодня?
— Политика Священного Союза, — уныло сказал Андрющенко, поднимаясь с места. Веселость его как рукой сняло.
— Отлично. Мы слушаем! Прежде чем говорить о его политике, расскажите нам о самом Священном Союзе. Прошу вас!
Халдей вылез из-за кафедры и, заложив руки за стану, пробежался перед доской — от двери к окну.
— Итак, Андрющенко? — крикливо спросил он, стоя возле окна. — Когда, кем и с какими целями был основан Священный Союз?
Андрющенко тяжело вздохнул:
— Ну, Священный Союз… это была такая организация королей… то есть императоров.
— Не только императоров, Пруссия в то время империей не была. Так. Какие же императоры вместе с королем Пруссии основали Священный Союз?
Андрющенко, скосив глаза на соседа, мучительно напрягал слух.
— Ну, эти, как их… императоры Священной Римской империи, — сказал он наконец с облегчением, расслышав подсказку.
Несколько человек в классе рассмеялись. Халдей безнадежно махнул рукой и уселся за кафедру:
— Хватит. Дневник, прошу вас.
— Андрей Никодимыч, за что ж «плохо»? — обиженно возопил Андрющенко, глянув на вписанную Халдеем отметку.
— За нежелание думать! Вот за что!
Сережка сидел словно окаменевший, ничего не видя и не слыша. Перед его глазами стояло ее лицо с закушенными как от боли губами — когда она пробежала мимо Халдея… и этот звук — быстрый топот легких каблучков, удаляющийся в сопровождении гулкого эха… где это он слышал, точно такое вот… да — это ведь в тот вечер, во Дворце пионеров. «Жду на улице! Погоди, выйдешь только — я так тебя отделаю!» — и такой вот, точно такой же топот по коридору, все дальше и дальше… Сережка моргнул и с трудом проглотил подкатившийся к горлу комок.
Марья Гавриловна осторожно постучалась к матери-командирше.
— Зинаида Васильевна, вы бы посмотрели зашли, с Танечкой чтой-то не ладно…
— А что с ней?
— Уж и не знаю, — развела руками домработница, — со школы прибежала раньше обычного, кушать не стала ничего, а сейчас лежит — слезами заливается… и в толк не возьму, что за причина такая может быть.
Мать-командирша нахмурилась. Тень злорадного любопытства, скользнувшая по озабоченному, с постно поджатыми губами лицу Марьи Гавриловны, очень ей не понравилась.
— Вот что, мать моя, — решительно сказала она, начиная развязывать передник, — иди-ка ты сейчас домой, отдыхай. Если что нужно будет, я сделаю.
— У меня обед варится, Зинаида Васильевна, — недовольно отозвалась домработница, еще больше поджимая губы.
— Ничего, я доварю. Ступай, Гавриловна, — добавила она более мягким тоном, — отдохнешь лишних полдня, небось уж набегалась. Годы наши с тобой уже не молоденькие. Чего нам тут вдвоем толочься… а у Татьяны это уж до вечера. Я ее знаю: как в школе плохую отметку получит, так сейчас и в рев…
Марья Гавриловна ушла с оскорбленным видом, унося с собой многозначительную усмешку — знаем мы, мол, эти «плохие отметки».
Таня лежала ничком, уткнувшись лицом в подушку, вся судорожно дергаясь от рыданий. Мать-командирша посмотрела на нее, решительно нагнулась, подхватила под мышки и, рывком поставив на ноги, повела в ванную. Там она пустила в душ холодную воду, без церемоний взяла Таню за шиворот, нагнула и сунула головой под ледяные струи. Та, захлебнувшись от неожиданности, попробовала было вырваться, но могучие руки матери-командирши держали ее крепко.
Закончив процедуру, мать-командирша отпустила свою жертву и закрыла кран.
— На, утрись! — сказала она, протягивая Тане полотенце. — Утрись, да пойдем-ка, мать моя, ко мне — потолкуем.
У себя в комнате мать-командирша зачем-то заперла дверь на ключ, спрятала его в карман и приступила к допросу.
— …я вам ничего не скажу, — повторяла Таня, вся мокрая и несчастная, дрожащим от холода и переживаний голосом, — совсем ничего со мной не случилось… просто я себя плохо чувствовала… у меня болела голова…
Но от матери-командирши не так просто было отделаться. Потеряв терпение, она застучала по столу ладонью и крикнула, что если она, Татьяна, сию же минуту не расскажет ей все, как есть, то она выдерет ее, Татьяну, как Сидорову козу, даром что за ней уже кавалеры бегают. Неизвестно, что больше подействовало — угроза или упоминание о кавалерах, — Таня опять расплакалась и, между стонами и всхлипываниями, честно рассказала всю историю — от первой их встречи в энергетической до сегодняшнего разговора. Выслушав до конца, мать-командирша помолчала.
— Это и все? — строго спросила она наконец.
— Все, Зинаида Васильевна…
— Только раз тогда тебя и поцеловал, а, Татьяна? Глянь-ка мне в глаза…
Таня, краснея, открыто посмотрела ей в глаза.
— Честное слово, Зинаида Васильевна, один раз… потом начали говорить про Финляндию…
— Ну ладно, ладно… ох, горе ты мое, ну поди сюда.
Мать-командирша обняла Таню и притиснула ее мокрую растрепанную голову к своей обширной груди. Таня снова затряслась в беззвучных рыданиях.
— А реветь нечего, — сказала старуха. — Эка беда, подумаешь! Ну, поругались и поругались, сто раз еще помиритесь…
— Да, а если он… если он сказал, что я ему надоела!
— Ладно, ладно, будет тебе. Платок хоть возьми, рёва. Мало что он сказал… может, ты еще и не поняла как следует. А если и сказал? С чего тут нюни-то распускать? Эка беда, в самом деле. Да мало ли что говорят, как осерчают! Мужики народ такой, это уже дело известное, — иной и прибьет сгоряча, и за косы оттаскает…
— Пусть только попробует, — угрожающе сказала Таня сквозь слезы.
— Да не про него я, горе ты мое, это я к примеру. В старину как говорили? — не бьет, мол, значит, не любит. А уж без ссоры не проживешь! Тут, Татьяна, дело простое: любит он тебя — все у вас наладится, пересердится он, поостынет и сам же придет с повинной. А коли и вправду ты ему надоела, так нечего по нему реветь, по поганцу. Радоваться надо, что вовремя себя показал!
Мать-командирша погладила ее по голове своей широкой ладонью и вдруг, совершенно неожиданно, сердито закричала:
— А ты сама смотри, Татьяна! Пусть-ка я тебя еще где с парнем каким увижу, — приведу домой за ухо и выпорю, ей-богу выпорю! Бесстыдница тоже, семнадцатый год только пошел, а она вон чем занимается! Ты не думай, что на тебя управы не найдется: дядька твой как уезжал, так он мне все полные полномочия предоставил! Приедет, так хоть на голову ему садись, а покамест нет его — я за тебя в ответе. Теперь так будешь — в школу да домой, за уроки, а больше ни ногой никуда! Хватит разных этих кино! Еще если с Людмилой куда пойти — это можно, только пускай она сама всякий раз позволения у меня спрашивает. А если, не дай бог, хоть один поганец надумает опять в гости к тебе явиться — вот те крест, Татьяна, — приду, выволоку за шиворот и спущу с лестницы! Ты меня знаешь, я коли чего сказала, то так оно и будет. Довольно! Вот приедет Семеныч, разрешит — тогда гуляй на здоровье. А покамест и думать про веселье забудь! Ступай помойся, волосы расчеши, обедать будем. Ишь, мать моя, обревелась вся как есть…
Сережка едва дождался конца уроков, — уйти раньше помешало упрямство и какая-то озлобленная гордость. Но эти три часа дались ему нелегко. Выйдя наконец на улицу, он чувствовал себя совсем больным. Ему хотелось только одного — прийти домой, каким-то чудом избежать расспросов матери и замкнуться на ключ у себя в комнате.
Тяжело поднявшись на крыльцо, он прошел темные сенцы, толкнул дверь — и сразу понял, что случилось что-то плохое, очень плохое. У Зинки были красные, заплаканные глаза, мать стояла у плиты, согнувшись более обычного, и даже не оглянулась, когда он вошел в комнату. За обеденным столом сидел Николай, прямо в своем рабочем, лоснящемся от машинного масла ватнике, сдвинув на затылок кепку, и барабанил по столу пальцами. Все это Сережка увидел сразу, еще не успев притворить за собою дверь.
— Что случилось? — громко спросил он с заколотившимся от непонятного испуга сердцем. — Ты что, Коль?
— Здорово, Сереж. — Николай улыбнулся и снял кепку, словно дожидался для этого возвращения брата. — Такое, понимаешь ты, дело… придется мне повоевать маленько с белофиннами…
— Тебе? — Сережка стоял, ничего не понимая. — Почему? Мобилизация, что ли? Призвали тебя?
— Какая там мобилизация… Да раздевайся ты, ну чего стал! Чего вы, в самом деле, панику все разводите…
Сережка бросил портфель, снял пальто и нацепил на гвоздь. Разделся и Николай. Повесив ватник рядом с Сережкиным пальто, он подошел к рукомойнику и стал намыливать руки.
— Дело, видишь, тут такое… ты вот объясни тут мамаше и Зинке, а то они и слушать не стали — сразу в слезы… Был у нас сегодня митинг. Общезаводской. Ну, директор, понятно, выступил — разоблачил англо-французскую политику… финны-то не сами полезли, это факт…
Николай говорил неторопливо, согнувшись над рукомойником и позвякивая стерженьком. «Ну, так что же случилось!» — хотел крикнуть Сережка.
— Ну, после парторг наш говорил, насчет помощи фронту… словом, приняли резолюцию послать на фронт нескольких коммунистов. Стал народ записываться. А я, Сереж, это дело так понимаю… — Николай выпрямился и, с силой отряхнув руки, потянулся за полотенцем. — …Тут ведь что греха таить — есть у нас такой народ, что ему партбилет заместо совести. На партсобрании выступить или там в цеху насчет стахановских методов и производительности — это он умеет, а чуть что… ну, да пес с ними. А с меня какой оратор? Я и кончил-то всего шесть классов, даже семилетку не осилил… Секретарь наш, Алексей Палыч, сколько раз, бывало, мне говорил: ты, говорит, Дежнев, больно уж какой-то пассивный, только с тебя и прибыли, что членские взносы регулярно платишь. Так вот, я говорю, я так понимаю, что если уж быть в партии — так это нужно как-то оправдывать…
Сережка сел за стол, расставив локти, и уткнулся лбом в сплетенные кисти рук. Он почувствовал вдруг такую страшную усталость от всего случившегося в этот день, что не было даже мыслей.
— В общем, ты записался добровольцем, — сказал он негромко, не поднимая головы.
— Ну факт, записался, — подтвердил Николай и тоже подсел к столу. — Я ж тебе объясняю, Сереж, — нельзя было иначе… и так уж коммунист из меня не ахти какой, а если бы я еще и тут сдрейфил… да как бы я тогда ребятам в глаза глядел, пойми ты!
— Я понимаю, — тихо отозвался Сережка. — Еще бы. Раз нужно — нужно, что об этом говорить…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Из дневника Людмилы Земцевой
XII.39
Мне все-таки кажется, что В.Г. немного ко мне неравнодушен. Сегодня нужно было начертить на доске структурную схему Верховного Совета, и я не знаю, что со мной случилось — совсем забыла, как расположены Совет Союза и Совет Национальностей, рядом или один над другим. Хорошо еще, что наш учитель сидел, как всегда, уткнувшись носом в книгу, а в классе сразу все увидели, что я плаваю. В.Г. засуетился больше всех и сразу стал рисовать шпаргалку, но, пока он рисовал, Т. просто открыла книгу и показала мне схему. Мне кажется, В.Г. очень огорчился тем, что не успел подсказать.
До сих пор не выяснила, за что С.Д. так обиделся на Т. Я ее уже расспрашивала раз сто, и она мне рассказала совсем подробно — до деталей — последнюю их встречу. Действительно, ничего нельзя понять. Единственное объяснение — клевета. Кто-то наклеветал ему на Т.
С одной стороны, это ужасно, когда любовь гибнет из-за клеветы (пример — Ф.Шиллер, «Коварство и любовь»), но, с другой стороны, это показывает, что любовь эта была ненастоящей, потому что настоящая большая любовь сильнее всякой клеветы. Я все время утешаю Т. этим тезисом. Бедная, она так переживает! Но вот сейчас, когда я написала это на бумаге, мне вдруг пришло в голову, что это не всегда так: иногда клевета может погубить и самую огромную, настоящую любовь (пример — В.Шекспир, «Отелло»). Ужасно все это.
А в общем, С.Д. — просто дурак. По-моему, это очень не по-мужски — за что-то обидеться и молчать, ничего не объясняя. Я ведь очень хорошо вижу, что он и сам тяжело переживает эту историю. А когда я к нему раз подошла и хотела поговорить по-хорошему, то он не стал меня слушать и грубо сказал, чтобы я к нему с этим не лезла. Разве так должен поступать настоящий мужчина? Если когда-нибудь у меня получится что-нибудь подобное с человеком, которого я полюблю, то я приду к нему и за один разговор выясню все до конца. Иначе может быть так, что порвешь, а потом начнешь думать: вдруг это было просто недоразумением? (Много примеров в литературе.) Мне их обоих очень жалко. Конечно, Т. — больше, девушка всегда в таких случаях оказывается в худшем положении. Если она начнет добиваться выяснения, то про нее начнут говорить — навязывается, вешается на шею.
У С.Д. старший брат записался добровольцем в Финляндию. Т. боится, чтобы не послали туда Александра Семеновича, от него давно нет писем.
Как только началась война, появились очереди за хлебом. Все очень удивляются. Дают по килограмму в одни руки, и обычно приходится стоять несколько часов. Некоторые девочки из нашего класса сразу из школы идут занимать очередь. Тем, у кого нет сестры или брата, чтобы сменить, приходится иногда стоять до шести или даже до восьми часов вечера, и это сразу заметно снизило успеваемость в классе — не остается времени на домашние задания. Я в институтском распределителе беру хлеб для Наташи, а Т. как-то ухитрилась устроить в военторге «блат» для Иры Л. Я только сейчас поняла, как это неприятно — пользоваться привилегиями, когда другие их не имеют. А с другой стороны, отказаться тоже было бы глупо, потому что так я хоть могу помочь одной Н., а то не помогала бы никому.
XII.39
Только что вернулась с катка. Тащила Т. к себе ужинать, но она побежала домой — вдруг там уже пришло письмо от Александра Семеновича. На катке был В.Г, в проводил меня до нашего угла, но потом ушел. Господи, какой он чудак! Просил найти покупателя на хорошие беговые коньки: оказывается, это продает С.Д.
XII.39
Сегодня в школе объявили о проведении во время новогодних каникул военизированного лыжного кросса в честь Красной Армии. Эта ненормальная Т., конечно, сразу же записалась, хотя на лыжах ходит не так уж хорошо. Говорит: «Ничего, научусь!» В принципе это правильно, но все-таки она ненормальная, я так ей и сказала. А она говорит: «Ну и пусть, а я не стану сидеть дома, когда наши бойцы дерутся на Карельском перешейке при сорокаградусном морозе!» Как будто она поможет им этим своим участием в кроссе.
Между прочим, учиться она теперь совсем бросила, я просто не знаю, что с ней делать. Завуч просил на нее повлиять. Я, говорит, не хочу принимать пока никаких мер исключительно из-за ее дядюшки, — да, я ведь совсем забыла написать, что от него пришло письмо, и из письма можно понять, что он тоже в Ф. Завуч так и сказал: «Человек сейчас на фронте, не хотелось бы огорчать его еще и этим». Мне и самой уже за нее стыдно: за прошлую неделю она умудрилась нахватать четыре «пос» и целых два «плохо». Сейчас уже все равно ничего не получится, а после каникул я за нее возьмусь.
У мамы в институте арестовали дворника. Говорят, что он был финским шпионом. Мама этому не верит.
XII.39
Сегодня нас — шесть человек — приняли в комсомол. Я только что вернулась из райкома. Было очень торжественно — в общем, писать об этом как-то трудно. С бедной Т. чуть не получилась история из-за ее безобразной успеваемости, но она дала торжественное обещание, и за нее поручились, так что все сошло благополучно. Когда возвращались, Т. спросила, можно ли теперь торжественно сжечь наши пионерские галстуки. Я сказала, что, по-моему, нельзя.
XII.39
Ура, ура, ура — начались каникулы! Мама, как всегда, встречает Новый год со своими сотрудниками, у кого-то на квартире, а мы с Т. решили пойти на школьный бал. Девятиклассницы, комсомолки — шутка сказать! Т. то плачет, вспомнив про Ал.Сем., то сияет при мысли о новогоднем бале. Хотела обрезать косы, я ей не дала.
Сегодня я много думала о ее характере. Трудно придумать что-нибудь более (слово вымарано) — в общем, я даже не знаю, как его определить. Противоречивый — не совсем точно. Это даже не то что противоречия: все ее качества очень хорошо прикладываются одно к другому. Просто я иногда чувствую, что не смогла бы сразу ответить на вопрос — является ли Т. образцом девушки нашего времени. То есть не в смысле типичности, нет, конечно, а просто в смысле того, можно ли безусловно ставить ее в пример, хотеть быть такою, как она.
Это получается как-то странно. С одной стороны, у Т. целая куча таких качеств, которые никак не назовешь положительными: она и немного легкомысленна, и приврать может, даже есть в ней что-то вроде эгоизма, только не совсем, а в мягкой форме — просто она иногда совершенно искренне считает, что все должно делаться именно так, как лучше и удобнее ей. Я уверена, что если бы какой-нибудь писатель взял и описал девушку с такими качествами, то получилась бы отрицательная героиня. А Т. совсем не отрицательная, даже наоборот. Как это у нее получается, я не знаю, но это факт. Какой все же дурак С.Д.!
Вчера разговаривала с Лихт-ом. Они ведь дружат, и я недавно попросила его, чтобы он выяснил причины ссоры. Так вот, вчера он мне сказал, что пытался два или три раза, но что Д. не хочет на эту тему разговаривать, а в последний раз даже сказал, что если Л. будет еще приставать к нему с этим делом, то получит в ухо. Просто с ума сошел.
I.40
С Новым годом, с новым счастьем! День сегодня просто изумительный — мороз и солнце, совсем как у Пушкина в «Зимнем утре». Только что вернулась домой, провожала Т. на лыжную станцию, откуда начался этот знаменитый кросс. Как она выглядела в последнюю минуту перед стартом — в полном снаряжении, на лыжах, а рюкзаком и скатанным одеялом через плечо, — лучше не описывать, это было печальное зрелище. Она ведь совершенно не выспалась после нашей новогодней оргии.
Теперь о самой оргии. Сначала мы были на балу в школе. Я надела свое коричневое бархатное, а Т. была в новом шерстяном темно-синем, с беленькими манжетами и беленьким воротничком. Сарра Иосифовна едва успела дошить, Т. очень волновалась. Она оказалась в этом платье такой хорошенькой, что я даже удивилась. Ей вообще больше идут вещи закрытые, такого строгого английского стиля. Ну, в школе все было как всегда: преподаватель пения играл на пианино, потом десятиклассники притащили радиолу и танцевали под грамзапись. Главным образом вальсы и немного фокстротов. Некоторые преподаватели были с женами. Халдей тоже явился, в своей тюбетейке, и даже пригласил Т. на вальс — только затем, чтобы лишний раз за что-то отчитать.