Ольга Смецкая
Маленькая балерина
Текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=178100
«Маленькая балерина»: Астрель; Москва;
ISBN 978‑5‑271‑20132‑5
Аннотация
Она хотела побыть одна – уехать из города, подумать, все взвесить, а получилось... Все больше и больше Саша втягивается в чужие загадочные события, нити которых уходят в прошлое. Неужели она должна расплачиваться за ошибки совсем незнакомой...
Ольга Смецкая
Маленькая балерина
«...Но знает мокрая подушка
В тиши ночей, в тиши ночей,
Что я – усталая игрушка Больших детей...»
А. Вертинский, «Маленькая балерина.
Пролог
«Научись умирать, и ты научишься жить», – написано в Тибетской книге Мертвых.
Я не верила в то, что могу сейчас умереть. Мне так хотелось жить! Подгоняемая паникой, я бежала в кромешной тьме по черному лесу. Бежать было трудно.
Я задыхалась. Косые струи дождя больно хлестали по лицу, босые ноги вязли в скользкой траве. Ничего не было видно.
Я не останавливалась. У меня было слишком мало времени и слишком мало шансов на спасение. Сердце выпрыгивало из груди, легкие горели огнем. Но я не сдавалась.
Как вдруг я увидела голубоватое сияние. Оно струилось прямо из‑под земли и озаряло окрестности призрачным светом – я словно смотрела на мир сквозь очки ночного видения.
Я сделала отчаянный рывок вперед, но тут же поняла, что бежать дальше некуда. Я заблудилась. У меня не было больше выбора, мне негде было укрыться, негде спрятаться. Силы мои иссякли. Я медленно повернулась.
Яркий луч прорезал темноту – зло приближалось.
Глава 1
Понедельник
Я вышла из здания суда и с наслаждением набрала полные легкие теплого влажного воздуха, напоенного ароматом цветущей сирени. Ночью прокапал ленивый дождик, но теперь ласковое солнышко пробивалось сквозь изумрудную листву и нежно щекотало кожу.
Перепрыгивая через лужи, в которых плескались очумевшие от весны воробьи, я пересекла небольшой сквер, разбитый у стен суда, и устремилась к парковке. Щелкнула пультом сигнализации. Пятилетняя «Рено лагуна», оставшаяся мне в наследство от мужа, с готовностью мигнула фарами… Я только что подала на развод и по этому поводу испытывала чувство невероятной легкости.
Я уже открывала дверцу машины, когда холодные пальцы сомкнулись на моем запястье. Вздрогнув от неожиданности, я повернулась.
– Сбегаешь? – раздраженно спросил меня Кирилл, глядя сквозь темные очки. – Даже поговорить не хочешь?
Я растерялась. Сердце болезненно сжалось. «Что же я наделала?» – мелькнула тоскливая мысль.
– Ну и чего ты добилась? – снова подал голос Кирилл, так и не дождавшись от меня ответа. – Как жить‑то теперь будешь?
– Как‑нибудь проживу, – прочистив горло, огрызнулась я.
– Послушай… – Он снова схватил меня за руку. Проплывавшая мимо стайка девчонок с интересом уставилась на нас. Потом, видимо, одна из них узнала Кирилла, наклонилась к подружкам и что‑то горячо зашептала, указывая на нас пальцем. Девчонки захихикали. Я почувствовала себя неуютно под их оценивающими взглядами.
– Черт! – пробормотал Кирилл, втолкнул меня за руль, захлопнул дверцу, обогнул машину и плюхнулся рядом. – Поехали! – приказал он.
– Куда? – ощетинилась я. – Я никуда с тобой не поеду!
– Вот так, да?
– Так.
– Ну ладно, как знаешь… – с угрозой протянул он. – Ты еще об этом пожалеешь!
С этими словами он, не спеша, с достоинством, вылез из «Рено» и двинулся в сторону своего автомобиля.
Я быстро развернулась и устремилась прочь, давя на газ. Меня переполняло ощущение собственной значимости. Наконец‑то я сделала самостоятельный шаг! Впервые в жизни. До этого момента за меня всегда решали другие люди. Сначала родители, потом муж.
Но едва я переступила порог своего нынешнего жилища, как моя эйфория моментально улетучилась.
Вонючая дыра в Капотне – единственное, что я могла себе позволить в моем теперешнем финансовом положении. Просить деньги у Кирилла я не стала бы даже под страхом смертной казни, родители тоже не были мне помощниками в этом деле. Так что пришлось довольствоваться тем, что имела. А имела я как раз на месяц существования в грязной, обшарпанной халупе, давно требующей капитального ремонта.
– У меня одиночка, – хриплым с похмелья голосом сообщила мне хозяйка, когда я позвонила по объявлению о сдаче жилья, на которое наткнулась в газете. Меня привлекла приемлемая цена, поэтому я согласилась сразу же, без предварительного осмотра помещения. Как выяснилось, зря, потому что квартира действительно гораздо больше напоминала тюремную одиночную камеру, чем место, пригодное для проживания.
Отвратительный запах нечистот, казалось, намертво въелся в потрескавшиеся, щелястые стены неопределенного цвета. Потолок в «совмещенном санузле» свисал клочьями и грозился упасть на голову. Ревущие краны оставили ржавые потеки на некогда голубой эмали ванны. Протертый и прожженный линолеум бугрился и пузырился, толстый слой многовековой грязи покрывал плитку на крохотной кухне.
Увидев такую разруху, я впала в шоковое состояние и почти не слышала, что говорила мне полупьяная хозяйка, скалившая щербатый, густо накрашенный рот в неком подобии гостеприимной улыбки.
Двое суток я безостановочно убиралась. Драила, оттирала, мыла, брызгала дезодорантами и освежителями воздуха.
К исходу второго дня квартира приобрела более или менее человеческий вид. По крайней мере я больше не путалась в паутине и не прилипала к полу.
И вот в таком «райском уголке» я решила начать новую жизнь.
Я в отчаянии рухнула на покосившуюся табуретку, сколоченную вручную неведомо кем и неведомо когда. Гвоздь, торчавший из рассохшейся доски, сквозь ткань брюк больно впился в кожу бедра.
Боже правый, что я натворила? Кого наказала?
Я порывисто вскочила, подошла к окну и распахнула створки.
Открывшаяся картина не добавила оптимизма. Три гигантские трубы, окутанные сизым дымом, словно огнедышащие чудовища из ночных кошмаров, навевали мысли о Судном дне и вселенской катастрофе. Готовая декорация для фантастических триллеров.
Откормленный рыжий таракан деловито прошмыгнул мимо, остановился, подумал и устремился прямиком ко мне. Я раздавила его каблуком. Послышался громкий хруст, а я почему‑то вспомнила, что таракан может девять дней жить без головы. Читала когда‑то об этом в каком‑то научном журнале. Помню, это меня потрясло, как и то, что самка таракана способна отложить за год до двух миллионов яиц.
Именно в этот момент я отчетливо поняла, что больше ни секунды не вынесу в этом аду!
Плевать на деньги, уплаченные за месяц вперед. Плевать на гордость, на чувство собственного достоинства…
Я метнулась в комнату, извлекла из разваливающегося шкафа дорожную сумку.
Что делать, поеду к родителям.
Но тут же представила себе, как буду жалко мямлить, объясняя им причину ухода от мужа, представила, какие у них будут при этом лица.
Нет, невозможно… Мать обязательно начнет отчитывать меня за то, что я расстраиваю отца. У него поднимется давление, а завтра ему предстоит делать сложную операцию. Вот такая я неблагодарная, такая эгоистичная… Господи, да я заранее знала каждое ее слово!
Но самое ужасное, что все это была истинная правда.
Родители мои действительно люди чрезвычайно занятые, и я вполне осознавала, что отвлекать их по пустякам – преступление. Хотя, когда у дочери рушится жизнь, разве это пустяк?
Мой отец – профессор медицины, заведующий неврологическим отделением в престижной клинике. Он в буквальном смысле ставит людей на ноги после тяжелейших травм, возвращает им возможность существовать, думать и рассуждать. Мама тоже врач, реаниматолог. Да и брат мой продолжил семейную традицию. Он вирусолог, специалист по редким инфекционным заболеваниям. Последний год он вместе с семьей живет во Франции, куда его пригласили на стажировку в Институт Луи Пастера.
А я вот не оправдала надежд. Причем не оправдала их самим фактом своего рождения. Потому что родители ждали сына. И только сына. Они даже имя мне дали мужское – Александра. Зато, когда спустя два года на свет появился Егор – Георгий‑Победоносец – родители возликовали!
Я вздохнула. Горечь давней обиды подступила к горлу, защекотала переносицу и выплеснулась наружу колючими слезами.
Я всхлипнула, вытерла глаза подвернувшейся под руку ночной рубашкой.
Я чувствовала себя одинокой и никому не нужной.
Часом позже я окончательно отчаялась и уже созрела для того, чтобы сдаться на милость победителя. Кирилл, сам того не ведая, в который раз одержал надо мной верх.
Но тут позвонила Фиалка.
– Ну что? Подала заявление? – поинтересовалась она своим неповторимым низким голосом, сводившим с ума миллионы кинозрителей мужского пола.
– Да…
– И когда развод?
– Через месяц, – кисло ответила я.
– Что‑то не слышу радости. Похоже, ты не слишком‑то счастлива.
– Все просто ужасно… – И меня прорвало.
С тех пор как я ушла от мужа, прошла всего неделя. До сегодняшнего дня я пребывала в приподнятом настроении. Мне казалось, что как только я разорву прочные узы брака, моя жизнь изменится коренным образом. И вот я сделала решительный шаг, а вместо того чтобы взлететь вверх, опустилась еще ниже… Все это я быстро выложила Фиалке.
– А что, твой Шорохов не мог снять тебе приличную квартиру? – резонно заметила подруга.
– Да ты что, я и копейки у него не возьму. Да потом, он и не знает, где я обретаюсь.
– Я всегда говорила, что твой Шорохов – моральный урод! Десять лет – псу под хвост! Ты потратила на него лучшие свои годы, отдала ему молодость, стелилась перед ним, угождала, терпела его хамство…
– Перестань, Дин, – мне вдруг стало обидно за Кирилла, – не такой уж он и плохой. Просто мы с ним не подходим друг другу.
– Это точно. Совершенно не подходите. Да ладно, котик, хватит о нем. Он этого не достоин. Послушай лучше, что я тебе скажу. Драч подарил мне дачу Врублевской.
– Иды? – ахнула я. – Иды Врублевской?
– Ну да. И по этому поводу мне в голову пришла гениальная мысль! Ты там будешь жить!
– Где? – растерялась я.
– В Идином доме. Я завтра в Грецию на съемки улетаю, – затараторила Фиалка, – Драч занят с утра до ночи. Так что в доме никого не будет. Я, правда, там еще не была, времени не хватает, но вроде бы там все сохранилось, как было при жизни Врублевской. Ну что, согласна?
– Ну, не знаю, неудобно как‑то…
– Да перед кем, дурья твоя башка? Перед кем тебе неудобно? Передо мной? Я же теперь хозяйка!
Мы договорились с Фиалкой встретиться через два часа и отправиться в поселок «Сосны» – святая святых культурной элиты нашей страны.
Насколько я знала, поселок был основан в конце тридцатых годов прошлого столетия, и проживали там исключительно выдающиеся личности – артисты, художники, композиторы, музыканты, писатели.
И именно там мне предстояло жить. Невероятно!
Я вскочила с места и ринулась на кухню. Дрожащими руками прикурила сигарету. Я буду жить в доме Иды Врублевской! В доме великой и гениальной балерины. Богини танца! Дышать тем же воздухом, что дышала и она. Ступать по тому же полу, касаться тех же вещей!
Снова затренькал мобильный. Я, не глядя, ответила.
– Что случилось, Саша? – услышала я в трубке властный голос матери и закатила глаза. – Мне только что звонила твоя безумная свекровь и поведала совершенно немыслимую историю. Я так понимаю, что у нее просто сезонное обострение. Я права?
– Мам, – простонала я, – я сейчас не хочу говорить на эту тему.
– Ясно, – протянула мать, – значит, это все правда. Ты, очевидно, сошла с ума, дорогая. Вот уж не думала, что паранойя заразна.
– Мам, перестань, пожалуйста. Я все тебе объясню, но не сейчас… Я в выходные заеду и все объясню.
– Фантастика! – продолжала мать, все больше распаляясь. – Столько лет жить в нищете и, когда наконец муж стал прилично зарабатывать, стал знаменитым, когда наладился быт, вот так взять и все разрушить. Вильнуть хвостом и уйти. В никуда, ни с чем… И это в тридцать два года! О чем ты думаешь, Саша? Как ты будешь жить? Кто будет тебя содержать? Ведь сама ты не способна себя прокормить. А мы с отцом уже пожилые люди, сколько нам осталось, никому не ведомо…
– Мам, – перебила я, голову стянуло стальным обручем. – Я же сказала: приеду и все объясню. Я уже большая девочка. Давно выросла.
– А мне кажется, ты так и не вышла из пубертатного периода. По умственному развитию, разумеется.
Пубертатный период – период полового созревания. По моим подсчетам, я его перешагнула лет этак семнадцать назад…
Я промолчала.
– Ладно, – строго заключила мать, – поступай, как знаешь. Но учти, мы с отцом этого не одобряем. В выходные ждем тебя. Да, кстати, – добавила она после небольшой паузы. – Вчера звонил Егор. Твой брат, если ты еще не забыла. Ему продлили контракт на три года, и жалованье значительно повысили. Вот так. Ну все, мне пора. Я на круглосуточном дежурстве.
Я знала, что она не хотела меня обидеть, это были обычные воспитательные меры. Но я обиделась.
Отключила мобильник и сунула его в сумку.
Рим, октябрь 1947 года
Я смирилась с судьбой,
как опавшие листья…
Он называл ее «mia сага». Моя дорогая. Ей нравилось, как это звучит по‑итальянски – мягко, распевно, тягуче. Ка‑ара.
Ей нравилось в нем все. Черные маслины глаз, непослушные кудри, прямой аристократический нос с тонкими ноздрями, смуглые руки с узкими ладонями. Римский патриций.
Она называла его «mio duca». Мой герцог. Или просто Дюк.
В тот день они допоздна бродили по вымощенным брусчаткой улицам Рима.
Это был ее единственный свободный день за все время гастролей.
Повсюду царила праздничная атмосфера. Война закончилась, после заключения перемирия англоамериканские части покинули, наконец, Рим, и город вздохнул с облегчением. Люди улыбались друг другу, они вновь чувствовали себя счастливыми. Из открытых летних кафе доносилась легкая музыка, звучала разноязычная речь, взрывы хохота.
Как это было не похоже на ее родной город – мрачный, серый, холодный. Как эти люди были не похожи на ее соотечественников, уставших и озлобленных, с печатью страха на лицах.
Здесь все было совершенно по‑другому, и это пьянило и возбуждало.
Дюк крепко держал Кару за руку и взахлеб рассказывал о своем любимом Риме. Он неплохо говорил по‑русски, воспитавшая его бабушка была родом из России.
Они посетили Собор Святого Петра, замок Святого Ангела, отдохнули в скверике позади Дворца Юстиции и двинулись дальше. Не спеша, добрели до небольшой церквушки.
– Здесь находится музей Душ, – сделав страшные глаза, прошептал Дюк. – Коллекция экспонатов, доказывающая существование привидений. Хочешь посмотреть?
Их встретила маленькая сухонькая монахиня. Неслышно скользя между колоннами по вытертому мраморному полу, она проводила их в крошечную комнатку за готическим алтарем. На доске под потускневшим стеклом располагались артефакты, собранные одним католическим священником по всему миру. Женская шаль с выжженными очертаниями рук. Пожелтевшая Библия, на страницах которой отчетливо просматривалось перекошенное человеческое лицо. Ночной колпак со следами закопченных пальцев.
Монахиня что‑то тихо и монотонно бубнила по‑итальянски.
– Луиза де Сенешель, – вполголоса переводил Дюк, – умерла в 1873 году. А через несколько месяцев явилась ночью к своему супругу. Стянула с него ночной колпак и несколько раз ущипнула за нос. Так она наказала мужа за то, что он не соблюдал траур.
– Ерунда какая‑то, тебе не кажется? – прыснула Кара.
– Не вздумай кому‑нибудь об этом сказать! – шутливо рассердился Дюк. – Римляне свято верят, что эта часть города населена призраками и что за стенами замка Святого Ангела до сих пор маются души Лукреции Борджиа и ее отца.
Церковь постепенно заполнялась прихожанами – близился час вечерней службы.
Они поблагодарили гостеприимную монахиню и вышли на улицу.
Пешком дошли до Трастевере – старинного района Рима на левом берегу Тибра.
Время здесь словно остановилось. Узенькие улочки петляли между заросшими плющом фасадами домов. Окованные железом массивные двери буквально врастали в землю, окна с тяжелыми, в трещинах, ставнями пестрели цветущими растениями в глиняных горшках.
Кара с удовольствием вдыхала запах свежесваренного кофе, которым, казалось, на века пропитались булыжники мостовой.
Прохожие оборачивались ей вслед, тыкали пальцами, хлопали в ладоши. Балетная осанка с головой выдавала ее. В любой другой момент ей это было бы приятно, но сейчас хотелось раствориться в толпе, исчезнуть, чтобы ничто не нарушало удивительной гармонии, образовавшейся в душе.
Они двигались вдоль древней, увитой зеленью, монастырской стены, которую венчала невысокая колоколенка.
– Говорят, что в этом монастыре умерла возлюбленная Рафаэля Форнарина, – с легким акцентом поведал Дюк. – Именно с нее Рафаэль писал свою «Сикстинскую мадонну». Она была дочерью простого булочника, не слишком умной и совсем необразованной. Но Рафаэль любил ее и прославил навечно.
Они поужинали при свете горящих факелов в маленькой траттории, сохранившей свой первозданный вид со времен Средневековья. Ели лазанью и запивали ее терпким, чуть горьковатым, красным вином.
Кара со смехом рассказывала, как отделалась от приставленного к ней «инквизитора» – хмурого человека с никаким, будто стертым ластиком, лицом.
– Наверно, он до сих пор сидит на скамейке у фонтана Треви. Я попросила его подождать, пока выберу себе обувь в соседнем магазинчике.
В тот момент она не хотела думать о том, что ждет ее впереди. Как она будет оправдываться перед человеком без лица, чем обоснует свое странное и неожиданное исчезновение.
Когда они закончили ужин, маленький кругленький официант, по виду – ровесник Трастевере, пригласил их посетить подвал, в котором был оборудован импровизированный музей.
Ведомые официантом, они спустились вниз по скрипучей винтовой лестнице и оказались в мрачном подземелье. Здесь было холодно и пахло затхлостью.
В Средние века в этом подземелье располагалась настоящая тюрьма. Ржавые кривые решетки, торчащие из земляного пола, тяжелые кольца с цепями, вмонтированные в покрытые плесенью стены, орудия пыток, живописно разбросанные по углам, в тусклом свете горящих факелов навевали жуткие мысли.
Кара поежилась. Она снова вспомнила о человеке со стертым лицом, и настроение у нее резко испортилось.
Для туристов и местных жителей этот страшный застенок – всего лишь щекочущий нервы аттракцион. А для нее? Ближайшее будущее?
Рокочущий голос официанта разносился по подземелью. Эхо подхватывало слова и бросало в сводчатые каменные стены. Получалось, будто он говорил в трубу.
– Пожалуйста, пойдем отсюда. – Кара вцепилась в руку Дюка ледяными пальцами.
– Что такое? – встревожился он.
– Мне холодно и страшно.
На шумной улице она сразу почувствовала себя лучше.
По набережной они добрели до пьяцца Бокка‑дел‑ла‑Верита.
– Видишь эти храмы? – спросил Дюк и указал на два небольших здания, квадратное и круглое. – Это храмы Портуна и Геркулеса, они были построены во втором веке до нашей эры и чудом сохранились. А это – церковь Санта Мария‑ин‑Космедин. Пойдем.
В крытой галерее перед входом в церковь находились знаменитые Бокка‑делла‑Верита – Уста истины. По преданию, мраморная маска с изображением древнего божества способна была откусить руку солгавшему человеку.
– Я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой, – торжественно произнес Дюк, сунув руку в пасть каменному чудовищу. – Смотри, я сказал правду. Теперь твоя очередь.
Он нежно взял ладонь Кары в свою и поцеловал. А потом вложил в отверстие в мраморной маске.
– Ты выйдешь за меня замуж?
Кара растерялась и поспешно вытащила руку. Она была не готова к такому повороту событий. Они с Дюком познакомились всего три дня назад, на приеме в советском посольстве, устроенном в честь приезда артистов в Италию.
Кара вспомнила, как не хотела идти на этот прием. Она страшно устала после спектакля. Концертное турне, посвященное послевоенному объединению стран с помощью культуры, получилось изнурительно длинным. Они уже посетили Австрию, Польшу, Румынию, Югославию. Италия была последней в гастрольном графике.
Единственное, о чем в тот вечер мечтала Кара, так это добраться до кровати и спать, спать, спать… К тому же она почти не пила спиртного и почти ничего не ела.
Но почему‑то пошла. Вера, верная подруга, оперная прима театра, уговорила ее.
– Прости, – пробормотал Дюк. – Это было глупо. Я понимаю, тебе нужно время.
Она кивнула и отвернулась. Уперлась лбом в резную чугунную решетку крытой галереи. Металл охладил пылающую голову.
«Опять решетка», – подумала Кара и восприняла это как знак. Она набралась сил и посмотрела Дюку в глаза.
– Уже поздно, – улыбнулась она. – Пора возвращаться.
Кара замерла у фонтана Тритона, установленного в центре площади. Набрала полную пригоршню воды и жадно хлебнула. Она знала, что пить из фонтанов совершенно безопасно. Вода, поступающая со склонов местных холмов по древним акведукам, построенным еще в античные времена, проходила тройную очистку через угольные, песчаные и травяные фильтры. Римляне всегда ценили себя и свое здоровье.
По пути им попалось еще одно античное сооружение – арка Януса – бога входов и выходов.
«Милый Янус, – взмолилась про себя Кара, – подскажи мне верный выход».
На виа Сицилиа их настиг дождь. Дюк снял пиджак и накинул ей на плечи. Стрелки часов неумолимо приближались к полуночи.
А завтра – концерт.
А еще она выпила вина, чего никогда не позволяла себе накануне спектакля.
А еще она, кажется, влюбилась, и все мысли ее заняты теперь этим, таким чужим, и одновременно таким родным итальянцем.
Глава 2
День тот же
Ровно через два часа я свернула с МКАД на Можайское шоссе, проехала метров двести и припарковалась на обочине. Фиалка, как обычно, опаздывала.
Ярко светило майское солнце. Теплый ветерок шевелил уже успевшую запылиться молодую листву деревьев по обеим сторонам дороги.
Я пребывала в каком‑то странном, лихорадочном возбуждении. Почти болезненном.
Немотивированная нервозность – мать так охарактеризовала бы мое состояние. А узнав о том, что я решила уединиться на чужой даче, добавила бы, что у меня налицо все симптомы маниакально‑депрессивного психоза, включая соматическую озабоченность, концептуальную дезорганизацию и эмоциональный уход от действительности.
Проползавшие мимо огромные фуры изрыгали клубы вонючих, ядовитых выхлопов. Отвратительный дым пробирался в салон автомобиля, проникал в легкие и с потоком крови распространялся по организму, отравляя каждую его клеточку.
Я закрыла окно, откинулась на спинку кресла и сомкнула веки. Спустя некоторое время запасы кислорода иссякли, и стало нестерпимо жарко. Пришлось снова открыть окно.
Потекли томительные минуты ожидания. В какой‑то момент я даже задремала.
Внезапно раздался визг тормозов. Я встрепенулась, оглянулась и увидела маленькую черную «Ауди», нагло вильнувшую из крайнего левого ряда вправо и подрезавшую здоровенный джип. Водитель джипа с перекошенным от ярости лицом высунулся из машины, но, узнав Фиалку, расплылся в счастливой улыбке.
«Ауди» проскользнула перед очередной фурой и застыла перед моим «Рено».
Фиалка распахнула дверь и крикнула:
– Ты что телефон не берешь? Я звоню тебе, звоню…
Черт! Я забыла включить мобильный!
– Поехали быстрее! – Фиалка нажала на газ и рванула с места.
Несмотря на то что Фиалка нацепила свою «маскировку» – черные очки и белую бейсболку, ее узнавали. Показывали пальцами, улыбались, кричали что‑то в раскрытые окна.
Я давно привыкла к Динкиной, мягко говоря, нестандартной внешности, но даже меня порой поражала ее дикая, броская красота.
И раньше, когда она не была еще знаменитой киноактрисой, люди на улице, увидев ее, замирали, а потом долго смотрели ей вслед.
Очевидно, в тот день и час, когда Динара Фиалко‑ва появилась на свет, Бог, или кто там в небесной канцелярии заведует телесными оболочками, пребывал в отличном расположении духа и щедро ее одарил.
Динка была плодом запретной любви юной казахской студентки и молодого финского архитектора, прибывшего в Ленинград на стажировку. Как только доброжелательные соседки по комнате в общежитии стукнули в соответствующие инстанции о том, что советская девушка, комсомолка, крутит шашни с представителем «загнивающего капитализма», были приняты решительные меры. Финна с труднопроизносимым именем Пиетари Пяйявяринта выслали из страны, а несчастную студентку с позором отчислили из института.
Никого не волновало, что девушка находилась на шестом месяце беременности, что жить ей было негде, а устроиться на приличную работу с выданной в институте характеристикой было невозможно.
Поэтому, когда крошечная девочка появилась на свет, юная мать, заливаясь слезами, написала отказ от ребенка.
Врач‑акушер, принимавшая роды, прониклась сочувствием к бедной девушке, поведавшей о своей душевной драме. И взяла ее к себе вместе с новорожденной дочерью. Благо, что жила одна, муж бросил, а своих детей у нее не было. А потом познакомила со своим братом, скромным геологом. Звали его Робертом Фиалковым, чего он ужасно стеснялся. Роберт сразу же влюбился в Динкину мать, и спустя полгода они поженились. А девочка Динара обрела такую странную фамилию. Впрочем, она ей удивительно подходила. Фиалка действительно напоминала цветок. Диковинный и экзотический.
Она взяла все самое лучшее от своих родителей. Высокие скулы, миндалевидный разрез глаз, смуглую кожу и брови вразлет – от матери. Тонкое упругое тело, прямой короткий нос с трепещущими ноздрями, крупный рот и неповторимый фиалковый цвет глаз – от отца. В итоге получился поразительный симбиоз. Ярко выраженный восток, приправленный холодной скандинавской сдержанностью.
Я погрузилась в раздумья и не сразу заметила, что черная «Ауди» мигнула поворотником. Я устремилась следом за Фиалкой.
Узкая лента шоссе, окруженная высокими деревьями, извивалась и искрилась на ослепительном солнце. Казалось, что асфальт мокрый. Обман зрения, как мираж в пустыне.
Неожиданно моя машина попала колесом в яму, подпрыгнула и жалобно задребезжала. На приборной панели вспыхнула ярко‑красная лампочка. Я прислушалась. Хотя, что толку мне прислушиваться, я все равно совершенно не разбираюсь в автомобилях.
Мотор работал вроде ровно. Никаких посторонних звуков не слышалось.
– Прости меня, милая, – прошептала я и погладила шероховатую поверхность руля.
Наконец мы въехали на территорию поселка. Широкая подъездная дорога была окружена толстыми стенами высоченных сосен и убегала далеко вперед. Солнечные лучи пронзали густые кроны деревьев и смешными кляксами шлепались на асфальт. Царивший здесь испокон веков покой нарушало громкое щебетание птиц, проникавшее сквозь открытые окна автомобиля.
Вскоре мы достигли цели – огороженной затейливым заборчиком стоянки.
– Приехали? – спросила я, хлопнув дверцей «Рено».
– Теперь понять бы, в какую сторону двигаться, – рассеянно пробормотала Динка, уставившись на таинственный рисунок, начертанный на листке бумаги, – план местности. Она прищурилась и закусила наманикюренный мизинец. Фиалка всегда так делала, когда оказывалась в затруднительном положении. – Так, если я не ошибаюсь, нам туда, – наконец произнесла она, махнув рукой. – Ты же знаешь, у меня топографический кретинизм.
Динка щелкнула пультом сигнализации и решительно направилась в самую чащу леса. Я вытащила из машины сумку с вещами и последовала за ней.
Пьяный хвойный воздух тут же вскружил голову. Воздух был такой вязкий и маслянистый, что шмель, деловито пролетавший мимо, с трудом рассекал его крыльями.
Неужели я буду здесь жить?
– Давай быстрее! – крикнула Фиалка. Оказалось, она уже продвинулась далеко. Ее белая бейсболка мелькала впереди среди прямых стройных стволов.
Я прибавила шаг. Прошлогодние сосновые иглы громко шуршали под ногами.
Неожиданно сосны расступились, и я ахнула от восхищения.
На залитой солнцем поляне высился двухэтажный деревянный дом, выкрашенный в зеленый цвет. Вокруг него буйствовали в цветении кусты махровой сирени. В уютном палисаднике перед крыльцом доживали свой век тюльпаны и нарциссы, уже заметно поникшие. А рядом с ними набухали бутоны роз, пионов, ирисов.
Оглушительное жужжание шмелей и пчел перекрывало все остальные звуки.
Я швырнула сумку на землю, под сиреневый куст, и сунула нос в пушистые прохладные гроздья.
– Да что за черт! – услышала я голос подруги. Фиалка стояла на крыльце дома и мучилась с дверным замком.
– Дай попробую, – бросилась я на помощь.
– Пробуй, – милостиво разрешила Динка и уступила мне место. Она расстегнула молнию объемистого рюкзака из змеиной кожи и извлекла стильный серебряный портсигар. Щелкнула зажигалкой от Картье. Ароматный дым тонкой коричневой сигариллы наполнил пространство.
Я вытащила ключ из замочной скважины, повертела его и вставила снова. Дверь с легким скрипом отворилась.
– Странно! – Фиалка передернула плечами. – Может, я не той стороной ключ вставляла?
Она отшвырнула окурок, ступила внутрь дома, стремительно миновала увитую плющом застекленную веранду и влетела в гостиную.
А я не спешила. Мне хотелось рассмотреть все подробно, до мельчайших деталей. Высокие, от пола до потолка, окна с деревянным переплетом, похожим на листок из школьной тетрадки «в клеточку». Интересно, как такие окна моют? Кресло‑качалка. Старинный буфет с потускневшими стеклами. Круглый стол, покрытый кружевной скатертью. Глиняный кувшин с разноцветными тюльпанами.
– Ну где ты там застряла? – позвала Фиалка. Внутри дома было прохладно и пахло как‑то по‑особенному. Так обычно пахнет в музеях и антикварных лавках.
Я словно оказалась в другой реальности, как Алиса в Зазеркалье. Потрескавшаяся кожаная мебель, громоздкие напольные часы с голым, без стрелок, циферблатом, бархатный абажур с бахромой. Все это окунуло меня в атмосферу далекого и загадочного прошлого.
Над камином висел портрет в массивной резной раме, на котором была изображена хозяйка – Ида Врублевская. Я зачарованно застыла перед ним, как вдруг затренькал Фиалкин мобильник. Я обернулась. Фиалка извлекла телефон из рюкзака, посмотрела на дисплей и досадливо скривилась.
– Что случилось? – спросила я.
– Ничего, – быстро ответила она и тут же улыбнулась. – Котик, не бери в голову. Пойдем лучше кофе выпьем.
В памяти вдруг всплыло, как однажды, на заре нашей супружеской жизни, Кирилл спросил Динку:
– А почему ты ее так называешь?
– А ты что, не видишь? – хохотнула та в ответ. – Она же вылитая кошка. Кошачья грация, рыжие глаза вразлет, такая же гладкая и пушистая. Но учти, если ее погладить против шерстки, становится дикой и зубки может показать, и коготки выпустить.
Шорохов не учел. Но теперь это не мои проблемы.
Я отмахнулась от непрошеных воспоминаний и посмотрела на подругу. Фиалка изящно изогнулась и двинулась к выходу из комнаты. По пути ей попался ломберный столик, заставленный разномастными и разнокалиберными фарфоровыми балеринами, среди которых затесался древний телефонный аппарат. Фиалка подняла трубку.
– Ну, точно. Не работает, как Драч и предупреждал, – задумчиво изрекла она.
– Да мне и ни к чему телефон, – отозвалась я. Динка взяла в руки одну из фарфоровых фигурок, рассеянно покрутила ее, поставила обратно и посмотрела на меня:
– Может, ты и права.
Кухня была светлой и просторной, с большим окном, выходящим в сиреневые заросли. Фиалка отдернула занавески и распахнула окно. В помещение ворвался солнечный луч, сопровождаемый птичьим гомоном.
– Хорошо здесь, – сказала Динка и шумно втянула ноздрями жаркий воздух.
– Слушай, а твой Игорь не против, чтобы я здесь жила?
– Я ему не говорила, – пожала плечами Фиалка и отвернулась. – Пока дом мой, что хочу, то с ним и делаю.
– Что значит – пока?
Фиалка не ответила, подошла к кухонному шкафу, соструганному из сосны, открыла дверцы. Порылась на полке, достала почти пустую банку растворимого кофе, фарфоровую сахарницу в веселый красный горошек, две такие же чашки.
– Где же чайник? – пробормотала Динка себе под нос. – А, ладно…
Налила воды в стоящий на плите ковшик и зажгла конфорку. Я молча наблюдала за ней. Она выглядела странно. Как будто была не в своей тарелке.
– Дин, что случилось? – тихо спросила я.
– Ты уж извини, котик, тут с продуктами не очень‑то, – усмехнулась Фиалка и указала на пустые полки.
Мой вопрос она проигнорировала. Я не стала настаивать, это было бесполезно. Захочет – сама расскажет. В ковшике громко забулькала вода. Я открутила крышку у банки, насыпала кофе в чашки. Фиалка налила кипяток, потом повернулась ко мне:
– Ты тут никому ничего не говори про дом, ладно? – попросила она.
– Хорошо… – растерялась я, гадая про себя, к чему такие тайны. – Но как же…
– Говори, что ты хозяйка, – перебила Фиалка. – Что дом достался тебе после развода с мужем. Кстати, я так рада за тебя. Твой мерзавец муженек мизинца твоего не стоит. Прости за откровенность, но он никогда тебя не любил.
– Да нет, Дин, – вяло парировала я, – ты не права. В глубине души я понимала, что она права. Просто не хотела в это верить. А вот Динка всегда называла вещи своими именами. Во всех обстоятельствах она оставалась сама собой – искренней, справедливой, порой излишне резкой… Если уж она любила кого‑то, то всем сердцем, если ненавидела – то всеми фибрами души. Середины для нее не существовало. Меня поражало, как легко уживалась она в мире искусства, в мире масок.
– Конечно, права. – Фиалка со звоном обрушила опустевшую чашку на блюдце. Обручальное кольцо – три крупных изумруда в форме листьев клевера – ярко блеснуло в луче солнца. – Он по определению на любовь не способен. Единственная личность, к которой Шорохов питает нежные чувства, это он сам. И ты меня не переубедишь. Да вообще, мужики – низшие существа. Одноклеточные. У них один орган заменяет все остальные, голову, сердце, душу… Все у них смешалось, как в доме Облонских, и сконцентрировалось в одном месте. Драч тут мне истерику закатил, представляешь? Ультиматум поставил. Сниматься, мол, только в его картинах, никаких любовных и постельных сцен.
Игорь Драч был преуспевающим кинопродюсером, его фильмы всегда пользовались успехом у зрителей. Меня особенно подкупал тот факт, что такого положения вещей Драч добился самостоятельно, без всякой протекции. Вырос он где‑то в глубинке, родители его рано умерли, воспитал его дед, не имеющий никакого отношения к искусству. Я мало знала Игоря, но он мне нравился. Не внешне, нет. Внешность у него была совсем неприметная, размытая и блеклая, как акварель. Рядом с блистательной Фиалкой он смотрелся, мягко говоря, бледно. Но в нем чувствовалась какая‑то внутренняя сила, скрытый стержень, и это делало его интересным. За Динкой он ухаживал долго и упорно. И сумел ее убедить в том, что лучшего мужа ей не найти. Полгода назад они поженились.
– Нет, – пробормотала вдруг Фиалка, – не могу… Обещала ведь себе, что никому пока говорить не буду, но не могу удержаться…
– Да в чем дело‑то? Не томи.
– Я прошла кастинг на роль «девушки Бонда», представляешь? – прош<