ТРИ ОСЕЧКИ
Мне безумно хотелось пить*1. Помню, что мучительная жажда натолкнуламеня на мысль о существовании таинственного дьявола, специальноприставленного ко мне, чтобы он пользовался малейшей моей оплошностью ипричинял страдания... Чем же иначе объяснить, что час тому назад, когда нашотряд проходил китайскую деревушку с отменным колодцем, я не пополнил своейфляжки? * 1 Рассказ волонтера из русского отряда Чжан-Цзучана. Но тогда я совершенно не ощущал жажды - она появилась спустя совсемкороткое время! А последний глоток теплой жидкости пробудил во мне яркуюмечту о затемненных ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням сдрожащими на них алмазными росинками, и о таких количествах влаги, покоторым свободно мог бы плавать броненосец... И я всю ее выпил бы!.. Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый отменя в стрелковой цепи; убедившись, что у приятеля тоже ни капли нераздобудешь, он пришел в дикую ярость и стал ожесточенно стрелять поневидимому неприятелю, залегшему точно в куче опенков, меж пристроек древнейкумирни. Последняя всем своим до крайности мирным видом, - с купами тополейи низкими башенками, так наивно и просто глядевшими на нас, - являла собоюкак бы воплощение горестного недоумения по поводу тарарама, какой мы тутподняли. Свое занятие Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызвал во мнеподозрение о старом солдатском трюке: пользуясь первым удобным случаем,поскорее расстрелять обременяющие запасы, оставив лишь действительнонеобходимое количество зарядов. - Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь? - А то нет? - злобно отозвался Гржебин, - можно сказать, всех вижу!.. - Пре-кра-тить огонь! - торжественно провозгласил взводный командир,начав с повышенного тона и, как по ступенькам, каждым слогом понижая его. Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобношипя, с присвистом пронесся первый снаряд полевой батареи - стало быть,"кучу опенков" решено разнести артиллерией. Молчание водворилось по нашейцепи. Из собственных локтей я соорудил подставку для колючего подбородка иравнодушно уставился на обреченную кумирню - там, мол, теперь все пойдет порасписанию: земля разразится неожиданно бьющими фонтанами взрывов,невозмутимо спокойный угол ближайшего здания отделится и сначала, сполсекунды задумчиво, а потом стремительно обрушится и погребет под облакамидвух-трех защитников, а то и целую семью... Мечущиеся с места на местофигуры, охрипшая команда - все это покроется заревом пожара, а поле за нимусеется бегущими серыми куртками... Мы будем стрелять им вдогонку, и так изодня в день, пока... К черту "пока" - волонтер меньше всего думает осмерти!.. - Смотри, как перья летят! - крикнул мне Гржебин, указывая рукою нахрам: с него слетела черепица, и в стене показалась брешь - каково богам-то,а? Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные лики Буддне являлись такими же страдающими лицами, как мирные поселяне, которымгенеральские войны жарили прямо в загривок? Финал уже наступил. Осипшаяглотка командира изрыгнула краткое приказание - наша цепь бегом пустилась кполуразрушенным зданиям. В неизбежной суматохе, которая неминуема в атаке ивсегда вызывает презрение у истинного военного, ибо нарушает стройностьшеренги, я и Гржебин неслись рядом, обуреваемые не кровожадностью, аединственным желанием поскорее добраться до колодца. И все-таки мы добежали далеко не первыми: муравейник тел копошился уколодца, стремительно припадая к туго сплетенной корзинке, заменяющей укитайцев христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительнымжеланием и его осуществлением переполнили чашу терпения Гржебина, кстатисказать, отличающуюся удивительно малыми размерами... Потоптавшись на месте,как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной бранью. - Посмотрите! - кричал он, указывая пальцем на уцелевшую в глубиполуразрушенного храма статую Будды, - по этой штуке было выпущено шестьснарядов - сам считал! Все кругом изрешечено, а эта кукла цела - хоть быхны!.. Можно подумать, что тут ребятишки забавлялись, бабочек ловили.Ха-ха-ха! Клянусь - сегодня он будет с дыркой! - закончил он неожиданнымвозгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку. - Не трожь чужих чертей! - хриплым басом пытался увещевать его бородач- забайкальский казак, - беду наживешь! Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку -выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов состекающей по лицам водой оторвались от ведра и вопросительно уставились настрелка. - Я сказал - не трожь... - начал было опять забайкалец, но Гржебин,моментально выбросив первый патрон, вторично спустил курок и... опятьосечка! Жуткое любопытство загорелось во всех глазах. Многие повскакивали иполукругом окружили стрелка, который с бешенством вводил в патронник новыйпатрон и сам заметно побледнел. Я понял - бессмысленное кощунство,обламывающее зубы о молчаливое, но ярко ощущаемое чудо, явилось тем именнонапитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти огарки всехвообще войн последнего времени. Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачоки оказались всецело на стороне задумчивой, со скорбным лицом фигуры в храме:я с трепетом ждал третьей осечки как дань собственной смутной веры в странуВысших Целей, откуда иногда слетали ко мне удивительные мысли... И онастукнула явственно, эта третья осечка... - Довольно! - закричал я, вспомнив,что у Гржебина еще осталось два заряда, но тут произошло нечто: Гржебин ещераз передернул затвор и с изумительной стремительностью - так, что никто неуспел и пальцем пошевелить, - уперся грудью на дуло, в то же время ловкоударив носком башмака по спуску. Выстрел последовал немедленно. - Это был сам черт! - прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая сгримасой на лице. - Эй, санитары! Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревшийего фельдшер на наши вопросы - выживет ли? - безнадежно махнул рукой. И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли,чтобы в бесславной войне прокладывать путь к вершинам власти китайскомугенералу, очень щедрому, когда он в нас нуждался... Но мы все ошиблись: эпизод имел странное продолжение, и я при немприсутствовал. Это произошло в старых казармах в Цин-ань-Фу, когда на менявнезапно навалилась тоска, ностальгия или как еще ее там называют...Последнее для каждого волонтера равносильно самому категорическомуприказанию - пить! Пить все, что можно достать в ближайшей лавчонке, бареили в другом месте, не исключая и самого свирепого китайского пойла,прозванного русскими "ханышей". И с бутылкой этой умопомрачительной жидкостия забрался в каморку фельдфебеля, которого, кстати сказать, никогда непокидало мрачное настроение... Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтерытянули одну из бесконечных солдатских песен вроде: О чем, дева, плачешь, О чем слезы льешь? Все это создавало тягуче-минорное подавленное настроение, точнободрость и еле теплящийся фонарик надежды, тускло мерцающий на мачтечеловеческого бытия, со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумноймертвой зыби, и гонимые немым отчаянием неприкаянные клочья облаков ползлипо равнодушному, как крышка гроба, ночному небу. Я выпил, затем еще, и во мне стало просыпаться желание говорить:жестокий хмель, печальная песня и сознание собственных непростительныхошибок почти загубленной уже жизни совместными усилиями раскрывали вратабуйному словоизвержению. В нем разражался вольтаж неудовлетворенных желанийвперемешку с гордыми, но малоправдоподобными заявлениями, что я, филолог иаристократ духа, собственно говоря, очутился в этом захудалом отряде вовсене из нужды, как это может показаться несведущему человеку, а исключительноиз-за любви к сильным ощущениям... В том не будет ничего невероятного, и я,может быть, завтра уйду из отряда, чтобы занять достойное место среди себеподобных... - Ты - великий человек, - убедительно сказал фельдфебель, - и я тоже, -прибавил он, немножко помолчав, - завтра мы уйдем вместе; давай я тебяпоцелую - мы братья! Он потянулся ко мне, но на полдороге остановился: в дверях каморкистоял тот. кого мы считали давно погребенным, - Гржебин. Тут только явспомнил, что несколько минут назад пение за стеной оборвалось - тамцарствовала тишина, водворенная чьим-то внезапным появлением, поразившим умыволонтеров. Пока Гржебин молча приближался, мы рассматривали его, как невиданнуюзакуску на конце вилки. Он был бледен и, как видно, слаб еще послепродолжительной лежки в госпитале; но, в общем, никаких разительных переменв нем не произошло - по крайней мере, таких, которые, кроме неожиданности,могли бы оправдать вызванный им удивительный эффект: наше пьяно-счастливое ипроникнутое сознанием каких-то особых заслуг настроение сжалось, свернулосьв жалкий комок, точно пес, получивший пинка... - Что... не ожидали? - выдавил Гржебин, смущенный нашим неловкиммолчанием. - Как не обкидали! - точно очнувшись, тряс его руку фельдфебель, -можно, сказать, вот как ожидали! Мы усадили его за стол и усиленным угощением старались загладитьнеловкость встречи. Пока Гржебин отправлял в рот куски снеди, тут женарезанной моим большим складным ножом, и рассказывал про свое чудесноевыздоровление, буквально поразившее персонал госпиталя, я все время не моготделаться от странных ощущений, как будто уже раз испытанных мною, ясилился вспомнить, и наконец мне это удалось. Где-то, во время своих скитаний по такому непохожему на другие страныКитаю, мне пришлось провести час на одиноком, без растительности холме избуро-красноватого песка с галькой. Он находился верстах в двух от серого,незначительного городка, меж двумя расходившимися дорогами и весь, каксыпью, был покрыт конусообразными могильными насыпями. Вот там, на этом холме, я испытал нечто похожее: сознание близостизакоченевших фигур в крепких деревянных гробах под землей; неестественножуткий покой мертвых, чьи души, согласно верованиям китайцев, отошли враспоряжение неведомых властелинов неба или земли, смотря по заслугам;каменную непреклонность закона смерти и ясно ощутимое присутствие силы,имеющей власть распоряжаться в царстве мертвых... Убеждение ясное и непоколебимое, что эта именно сила вошла вместе сГржебиным и одним взглядом тускло мерцающих зрачков убила нашу жалкуюрадость, наполнило меня непонятным отвращением к бледному человеку, пьющемумое вино. Я не считал себя суеверным, но должен признаться, что в тот момент мнепредставились убедительными рассказы китайцев о людях, находящихся в отпускеу смерти: они всюду вносят собой дыхание потустороннего, и в их присутствииумирают улыбки... До сих пор не могу простить безудержности собственного языка: невыскажи я своих мыслей, может быть, ничего бы и не произошло!.. Но я не мог:странное ощущение распирало меня - что случилось, то случилось. Гржебин усиленно старался быть веселым, говорил без умолку, натянутосмеялся, несмотря на наше подавленное молчание, но я встал и заявил, что идуспать. - Что ж так рано? - спросил Гржебин, указывая на недопитую бутылку. - Тебе весело, а мне не весело! - ответил я заплетающимся от хмеляязыком. - Удивительное дело, - прибавил я, - как это некоторые люди незамечают, что за ними тащится кладбище! - Могу поклясться, что, начавговорить, я вовсе не имел в виду кончить этими словами - все вышло как-тонепроизвольно, но эффект был поразительный. - И ты тоже это заметил! - воскликнул Гржебин, хватаясь за голову исъежившись, словно от удара. Я увидел невыразимую боль на его лице; жалость охватила меня, пока онразряжался сумбурной речью... Да, да... Он сам великолепно знает, что послетого проклятого дня, когда ему вздумалось продырявить статую в кумирне, сним что-то случилось: он стал чувствовать себя как бы мертвым... В госпиталераненые китайские солдаты, которым откуда-то стало известно случившееся,сторонились его и просились в другую палату, ссылаясь на невыносимотягостную атмосферу, якобы окружающую его... Но он надеялся, что казарма истарые товарищи не будут так чувствительны... Однако - нет! Бредни оказалисьсильнее взрослых мужчин... Ему остается только поскорее избавить себя идругих от этих тягостных переживаний, которые могут свести с ума... Он ужераз умирал и таким образом расплатился за первую осечку... Если "те"настаивают (не объяснил, кто "те", но произнес это слово повышенным тоном) -так он не прочь заплатить и за вторую... Нож., лежащий на столе, словно совершил прыжок, чтобы очутиться в егоруке, а мой хмель улетучился без остатка при виде человека, который быстронанес себе несколько ударов лезвием, стараясь перерезать горло... Я и фельдфебель бросились на него и вырвали нож, но должны былисознаться, что слишком поздно: на беглый взгляд, ранения не могли кончитьсявыздоровлением. P. S. И все-таки он выздоровел и явился обратно в свою часть, откуда пособственной просьбе был переведен на бронепоезд. Я тоже перевелся бы на егоместе, не нужно обладать большой прозорливостью, чтобы на всех лицах читатьболезненное любопытство и плохо скрытую уверенность, что расплата за третьюосечку неминуема. В это верили все и об этом говорили слишком громко -разговоры могли доходить до его слуха... Теперь мне известно, что на бронепоезде ничего не знали о егопредыдущих похождениях и поэтому его смерти, последовавшей во время ночногобоя, смерти при захлебывающемся такании пулеметов со вспыхивающими во мракеогоньками ответных выстрелов и напряженной суетой перебежек, не было приданоникакого сверхъестественного значения. Но меня - меня мучает все происшедшее - поневоле напрашивается вопрос:о чем оно свидетельствует? О том ли, что я и другие, бывшие свидетелями этих сцен, своимнеобдуманным поведением и намеками наталкивали Гржебина на мысль о своейобреченности, которая в результате превратилась в манию, или же то былонаказание, низринувшееся из таинственного мира неведомых сил, закощунственное поведение? Кроткий лик Христа чудится мне в поднебесье, и хочется воскликнуть: - Ты, о Ты, Всепрощающий! Доколе ты будешь переносить поругание Твоиххрамов, которые камень за камнем кощунственной рукой растаскиваются на моейродине? Разве действительно нет предела твоей кротости, необъятной, какэфирный океан Вселенной?
МАНЬЧЖУРСКАЯ ПРИНЦЕССА
Когда меня, как единственного друга художника Багрова, спрашивали,почему он так внезапно исчез из Харбина и где он теперь, я отвечал пожатиемплеч и коротким "не знаю", а в большинстве случаев отделывался молчанием,потому что Багров категорически запретил мне говорить об этом доназначенного им дня... Впрочем, меня скоро и совсем перестали спрашивать онем; память об исчезнувшем подчас бывает не долговечнее тени бегущего понебу облачка: промелькнуло темное пятно - и нет его... Я даже улыбнулся,хотя боль и искажала мою улыбку. А однажды она стала похожей на плач, когдаодин из моих знакомых сообщил, что видел Багрова в Шанхае - в баре... Он былбудто бы в элегантном костюме и белой панаме... Я улыбнулся, чтобы не заплакать: только я один знал, что Багрова нет вШанхае, не было и никогда там не будет, что он уже подошел к той грани, закоторой теряется след человеческий и начинается тропа вечности... Но я не мог говорить об этом! Не мог вплоть до сегодняшнего дня, когдая наконец получил то, чего ожидал со страхом, все еще в глубине душинадеясь, что земная жизнь, полная радужных мечтаний и зовущая к отважнойборьбе, перетянет чашу весов с жуткими, потусторонними тенями, и мой другбудет жить... Но надежда была слаба, как болотный огонек, живущий до первогодуновения, и сегодня утром предчувствия так стеснили мою грудь, что я то идело бросал боязливые взгляды в окно, на пустынный переулок в ожиданиипосланца с известием о смерти моего друга. И когда хозяйка пришла сказать,что оборванный буддийский монах звонит у дверей и требует меня, я былсовершенно подготовлен к этому и спокоен. Я даже поправил хозяйку, сказав,что это не буддийский, а даосский монах, хотя где же ей разбираться в этом идля чего?.. Я перешагнул порог и на веранде встретил взгляд сухощавого, спокойногои бесстрастного, как маньчжурское небо, монаха. Не говоря ни слова, он передал мне сверток, низко поклонился и сразустал спускаться обратно по лестнице. Я пытался его остановить, хотелпригласить в комнату, подробно расспросить, но он не останавливался и,поклонившись мне еще раз на ходу, ушел. Тогда я понял, что ему дан наказ не вступать в разговоры. Я заперся в комнате и развернул сверток, хорошо зная его содержимое. Сшуршанием оттуда выпали картина моего друга - "Маньчжурская принцесса" илоскуток бумаги с нацарапанной слабеющей рукою фразой: "Свершается Б.". И чем больше смотрел я в нездешние глаза девушки на картине, тем большево мне зрела решимость раскрыть перед людьми тайну исчезновения Багрова,рассказать про "Маньчжурскую принцессу" и таинственные тропы, уводящие живыхв вечность. И еще захотелось мне дать хоть слабое понятие о душе человека ихудожника, который всех поражал неистовством своей необузданной фантазии;художника, который создавал полотна, где горы давили зрителя своей тяжестью,где ясно ощущались тысячелетия, застрявшие в змеевидных ущельях, и где впричудливых сплетениях корчились тела с запрокинутыми в исступлении страстиголовами. Пышущие пламенем губы рвали там огненные поцелуи с дымившихсяртов... Да, этот человек всегда отличался от нас, обыкновенных уравновешенныхлюдей. Только он мог, покидая концертный зал, изливаться мне в странныхжалобах. - Почему мир так жесток? В нем есть волшебные звуки, музыка, говорящаядуху о любви и вечной красоте, которых мы никогда не встречаем среди людей,и окрыляющая его возвышенным обманом. Это он, первый раз услышав гавайскую мелодию, распродал все пожитки ипоехал на родину этих стонущих мелодий, чтоб остаться там навеки... Но также быстро он вернулся оттуда возмущенный и говорил, что Гавайи - громадныйпубличный дом для команд и пассажиров тихоокеанских судов! По его мнению,счастье и любовь покинули эту страну, как только там стали высаживатьсякупцы и чиновники цивилизованных стран... Он был жестоко обманут! И гибель этого человека началась как раз с того дня, когда он приехалко мне, в затерянный в горной стране Чен-бо-шань, китайский городок. Я сдавал там китайскому коммерсанту партию жатвенных машин и имелнеосторожность написать Багрову про прелесть окрестных гор с вечно сизойпеленой дымчатого тумана и про девственные трущобы. А через три дня после отправления письма Багров рано утром появился вмоей комнате и со смехом стал тормошить меня в постели: я еще не встал. В тот же день, после обеда, сытые маньчжурские лошадки затрусили поддеревянными седлами, унося нас в горы, которые мне хотелось показать своемуДругу. Багров шутил и смеялся всю дорогу. Впоследствии я не раз задумывался,как этот человек, так чутко реагирующий на тончайшие влияния, не смогпредвидеть роковых последствий этой поездки? А, впрочем, то, что нам кажетсянесчастьем, для него было, может быть, наоборот! Мы проехали часа два, и тогда я протянул руку. - Вот - посмотри! Видели ли вы когда-нибудь некоторые из удачнейших творений Рериха?Замечали в них за какимнибудь холмом нашего севера, ничего особенного собойне представляющим, неизмеримую глубину бледных северных небес, в которой высразу чувствуете седую вечность, космическое спокойствие и такую даль, будтоона раскинулась за гранью недосягаемых миров? Одного взгляда на такую картину уже достаточно, чтобы вас потянуло ипонесло ввысь... Такова была и местность, куда я привел Багрова. Долина,стиснутая с обеих сторон мощными скалами, быстро расширяясь по мерепродвижения вперед, переходила в широкий луг и оканчивалась с третьейстороны тупиком, упирающимся в полушарие мягко закругленного холма. Впротивоположность окружающим вершинам на этом холме не было леса, а весь он,как ковром, был устлан светло-зеленой травой и усыпан огненнымиодуванчиками, ромашками и еще какими-то белыми цветами Лишь один этот холм блистал в солнечных лугах среди хмурой и сумрачнойзелени окружающих высот. Был ли то закон контраста или что-то другое, недоступное человеческомуразуму, но, как нигде, невыразимая даль и глубь небес чувствовались над ним. И вся она, эта возвышенность, казалась, прямо подставляла могучуювыпуклость своей груди ясному небу, чтобы постоянно глядеть в очиПредвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядках... И еще тут, на середине расстояния от подошвы холма до вершины, былонечто, останавливающее внимание, - обнесенный стеною из серого гранитачетырехугольник с двумя траурными елями у входа и могильными холмамипосередине - место вечного успокоения. Оно разливало по этому, цветамиусеянному, холму очарование светлой грусти, ненарушимой тишины сна, смерти ипокоя, рожденного вечностью. - Какая красота! - прошептал Багров, соскакивая с седла, - во всем мирене найдешь другого места, где бы земля так говорила с небом! Он быстро установил мольберт и приступил к работе с лихорадочнойпоспешностью. Через несколько минут он уже перестал мне отвечать - верныйпризнак того, что он видит только пятна, цвета, тени, а я... я уже несуществую для него. Привязав лошадей, я сел в тени каменной ограды и задумался: кто бы могтут покоиться? Кладбище это не общественное... Наверное, какой-нибудьзнатный мандарин императорских времен выбрал это место для себя и своегопоколения. И спят они там, укутанные в тяжелые шелка, - сын рядом с отцом,муж с женой... Мысли все ленивее копошились в моем мозгу, и сон смежил моиглаза. Это было довольно странно: днем я никогда не спал, а тут, казалось,какая-то посторонняя, чужая сила наполнила мой мозг туманом и погрузила вглубокий сон. Когда я открыл глаза, удивился, что солнце уже заходит! Поразмыслив,решил, что прошло уже не менее трех часов. - А что же Багров? Где он? Я обогнул угол ограды и направился к нему.Мои первые шаги были тяжелы и неуклюжи: остатки сна еще сковывали члены, апотом... я побежал; Багров в неестественной позе, навзничь лежал у подножиямольберта... Он был без сознания, а с полотна глядела как живая, стоящаямежду двух аллей, девушка в древнем одеянии принцесс Цинской династии. Обаятельную прелесть и какое-то нездешнее выражение ее лица я разгляделлишь впоследствии, а в тот момент бросился приводить в сознание своегодруга. Это мне удалось с большим трудом, но каково было мое изумление, когдаБагров, как только открыл глаза, задал вопрос: - Где она? - Кто?!! - Девушка... - Какая еще девушка? Я задремал и ничего не знаю... Во всяком случае,на добрый десяток верст вокруг и в помине нет никаких девушек. А если быдаже отыскалась какая-нибудь, то, конечно, не принцесса, а из тех дочерейкрестьян, которые сидят на коне, сосут длинную трубку и мастерскисплевывают, не наклоняя головы! - Как! - воскликнул Багров, поднимаясь; она же вскоре после твоегоухода появилась между елями и стояла недвижно долгое время, пока я ее писал.А потом она подошла ко мне... и... - А потом ничего не было! - перебил я его, - ты получил солнечный удар- вот и все... Едем домой! На обратном пути он жаловался на страшную разбитость во всем теле иголовную боль. Под тем же предлогом он, невероятно осунувшийся за ночь, надругой день распростился со мною и уехал обратно в город. Наше прощание было очень сердечным, но меня поражало, что он избегаетговорить о вчерашнем происшествии и уклоняется от объяснений по поводунаписанной им девушки. Я так и счел ее плодом фантазии художника. Два месяца моя фирма гоняла меня в командировки по разным закоулкамМаньчжурии. В поездке по старому Гирн-Хуньчунскому тракту я заболел.Провалялся в жестокой лихорадке несколько дней на одной из станций. Когда я стал поправляться, решил ради прогулки сделать экскурсию вдаосскую кумирню, которая находилась на крутой, заросшей дубняком горе. Хотябыло уже под вечер, но летний зной еще висел в воздухе над морем лиственниц,пихт и кедров, когда я добрался до подножия сопки. На самой верхушке ее, взелени лепящихся по косогору дубов, распустивших во все стороны мозолистые,скрюченные пальцы своих корней, притаилась кумирня. В сумраке сводчатого входа я тихо прошел меж двух рядов страшных слугВластителя Мира и Небес. Раскрашенные физиономии духов, воплощенные впотемневшее дерево и позолоту, недвижно глядели на меня мертвыми глазами,поблескивали серповидными секирами, грозили адскими трезубцами... А дальше - опять мощеный двор, солнечные блики, трепет листвы накаменных плитах и шелест... Я уже поднимался по ступеням в следующее отделение храма, когда чуть нестолкнулся с изможденным, похожим на тень монахом. Я сделал шаг в сторону, а потом с криком вцепился в него. - Багров!.. Он долго смотрел на меня непонимающим взглядом, а потом его лицопрояснилось, он грустно улыбнулся. - Наконец! Хорошо, что ты здесь! Я даже думал об этом... Надо жекому-нибудь рассказать, чтобы не сочли за сумасшедшего... Хотя... разве невсе равно?.. Ну, пойдем. Потрясенный встречей и видом Багрова, я молча последовал за ним. Мыуселись на краю обрыва, где отроги Кэнтей Алина, точно чудовищные ящеры,раскинули перед нами извивы своих зубчатых спин. Я ждал, когда он заговорит.Багров помолчал, как будто собираясь с силами, как будто стряхивая с себякакое-то оцепенение... Затем заговорил, все более и более воодушевляясь... - Помнишь, как я написал маньчжурскую принцессу там, на заброшенномкладбище? Ты думал, что со мной случился солнечный удар... На самом делебыло совершенно другое; девушка действительно появилась между елей увхода... Я был страшно увлечен работой, нем и глух ко всему и совершенно не далсебе труда задуматься, откуда она появилась. Какое мне дело? Толькообрадовался, что у меня будет красочная центральная фигура: она мне болеевсего нужна была в ту минуту. Боясь, как бы она не ушла слишком скоро, яспешил скорее нанести ее на полотно. Я работал с невероятным подъемом, и картина под моими пальцамиблизилась к концу с поражавшей меня самого быстротой. И когда она была почти готова, я оглянулся на девушку и... неожиданноувидел ее подошедшей ко мне вплотную... Будто кто-то ударил меня: я выронил кисть и обеими руками схватился заголову... Мне нужно было вспомнить что-то, во что бы то ни стало необходимобыло вспомнить то, что было скрыто за какой-то мутной, дрожащей пеленой ибыло одновременно так близко!.. И мука с такой силой охватила все моесущество, что сердце было готово выскочить из груди... А девушка смотрела на меня укоризненным, скорбным взглядом. Она качалаголовой, губы ее подергивались, шептали чье-то имя... Я заплакал от тоски и нестерпимой боли... Почему же, почему я не могувспомнить! Давящим комом во мне росло желание безумно закричать, и, кажется,я кричал... И тогда - точно вихрь прошумел в голове... Ослепительная вспышка...Мрак... И я уже держу девушку на руках... Вороной конь подо мной испускаеткороткое ржание и бешено мчит нас вперед... И еще рядом множество копытотбивает дробь под странными всадниками, и все мы стремительно уходим отневидимой погони.. Чувствую себя невероятно сильным!.. Ночь... Кустарник... Летящиенавстречу деревья и скалы... И, несмотря на опасность погони, столькоупоения в этой скачке! Столько торжества бунтующей, никаких законов непризнающей силы, что я сжимаю девушку как в железных тисках, целую ее, сужасом отбивающуюся от меня, и испускаю короткие, сдавленные крики, которыхя не могу удержать от душащего меня восторга... Возбужденный воспоминаниями бредовой погони, Багров на минуту прервалрассказ и глухо закашлялся, как кашляют чахоточные. Возбуждение утомило его - он стал рассказывать медленнее. - Ну знаешь... Одним словом, в ту минуту я уже был не нынешний Багров,а... Как ты думаешь, кто я был? Яшка Багор, атаман шайки,... ну, там -землепроходец Сибири, что ли или просто - разбойник. А вернее, и то, идругое вместе, потому что помню - впоследствии, у лагерного костра, я часторазговаривал с товарищами о теплом море, Опоньском царе и еще разныхдиковинах. И ты был между нами... С самопалом, громадным топором и длинным ножомза голенищем... А звали тебя - "Васька Жги пятки", потому что... ты у насбыл чем-то вроде специалиста по пыткам... Багров застенчиво и неловко улыбнулся, как будто чувствуя себявиноватым в том, что определил меня в своем отряде на такую страннуюдолжность. Это вышло у него так забавно, что и я не удержался от улыбки,слушая этот, по моему мнению, горячечный бред. - Мы ушли от погони в тот раз, - начал он опять, - это было удачноеограбление целого поезда знатной дамы со свитой и прислужницами. Две неделимы мчали добычу на север, где у нас на вершине Собачьей головы был лагерь. Девушка - о том, что она была маньчжурской принцессой, я узнал лишьвпоследствии - стала моей женой, ее прислужницы сделались подругами моихтоварищей. Я брал ее ласки, но она не любила меня. Помню, был даже случай, когда янашел у нее небольшой, но острый, как жало осы, кинжал. Ложась спать, янащупал его спрятанным в платье своей жены и преспокойно вытащил оттуда, небросив ей ни одного упрека. Больше того, я положил его рядом с ее изголовьеми, усмехнувшись, уснул. Такие отношения продолжались до того дня, которыйвсе изменил и спутал все карты: на вершине Собачьей головы нас окружилмногочисленный отряд маньчжуров, высланный за нами в погоню. Дело было на рассвете. Постов, по дьявольской беспечности, мы невыставили, - у маньчжуров, мол, руки коротки! Я еще спал, когда Васька Жги пятки ворвался в мой шалаш. - Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут. Пока я надевал "сбрую" и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе иругани: "Какие такие мужики идут?.. Сбрендили спьяну!", мне бросилось вглаза радостно-взволнованное лицо моей жены. - Рада, поди, стерва! Горько вдруг стало на душе. Но я только взглянул на нее исподлобья ипомчался выяснить размеры опасности. На увенчанной каменным карнизом вершине Собачьей головы царила полнаярастерянность. Всем уже было ясно, что на сей раз не уйти... Как зверьрыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то сюда, в усеянныекустарником скаты, и везде мой взгляд натыкался на конных маньчжуров,оцепивших гору железным кольцом. - Что, черти! Прозевали? - рычал я с налитыми кровью глазами напопадающихся людей. - С бабьем возились? А? Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша Белыеноги, прозванного так за свои опорки: - Не шуми, атаман! Сам-то ты больше на бабу глаза таращил, чем порядокблюл! - Руби засеки, чертово отродье! - закричал я, почуяв изрядную долюправды в словах Ерша. Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились топоры, и всес остервенением навалились на работу; рубили и приволакивали целые деревья,прикатывали громадные глыбы камня - засека росла. Но меня это не утешало: конец был ясен - отгуляли! Единственное, на чтоя хоть сколько-нибудь надеялся, - перед атакой маньчжуры вышлютпарламентеров и предложат сдаться, а там можно будет поторговаться: спервасоглашаться, а потом отказываться. Канителить и всячески выигрывать время,чтобы как-нибудь обмануть и прорваться. Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходиливолнами - всадники слезали с коней. Край солнца показался на горизонте ибрызнул снопами золотистых лучей. Кое-где блеснули перистые шлемы вождей.Строятся. Если теперь не вышлют парламентеров, то - никогда! Нет, двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть! Они еще далеко, но мне, кажется, что я слышу шорох бесчисленных шагов.И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свирепеть: как же... за нашимиголовами идут! Ладно же, пусть тогда это будет веселая смерть! Я вскочил на самый высокий камень и крикнул что было силы: "Эй, ребята,висельники, кандальники, отпетые головы! Хорошо ли погуляли по миру заУралом, за камнем?" - Хорошо погуляли, атаман! - Было ли пито, бито и граблено? - Было и пито, и бито, и граблено! - хором отвечали разбойники. - А довольно ли бабья, станичники? - И бабья хватало! - Так вот, братцы-станичники, пора и честь знать. Отзвонили - и сколокольни долой. Без попов нас сегодня отпевать пришли и отпоют... Так нежалей, братцы, пороху в последний раз! Чтоб веселей окочуриться хмельнойголове! Да бейся так, чтобы черти на том свете в пояс кланялись!!! Я выдержал паузу и обвел всех глазами. Мои лохматые бородачи закивалиголовами и в один голос закричали: - Орел - наш атаман! Дюже правильно сказано? Чтоб черти... И тогда яударил в ладоши и заплясал на камне, притопывая ногами: "Эх-ма! Ух! Ух! Как девица молода Рано поутру за медом шла..." Кубарем выкатились из засеки Сенька Косой, Митька Головотяп, да ЕршБелые ноги и с гамом и присвистом пустились вприсядку. Пулями вылетелидругие, и все завертелось, заплясало у обреченной засеки. Я смотрел на беснующуюся перед концом ватагу, присвистывал и притопывалвместе с ними, но в то же время "зыркал" на приближающегося врага. - Будя! По местам, ребятушки! Пали... бей! Так их, переэтак... В следующую секунду уже захлопали самопалы, задымились камни... В этотмомент я в последний раз окинул глазами опустевшую площадку и увидел своюжену, которая молча наблюдала происходящее. В эту именно минуту я как-то особенно остро почувствовал всю еенелюбовь ко мне и с горькой усмешкой бросил ей: - Не горюй, красавица, сегодня меня убьют! Она оставалась стоять, какизваяние, с каменным лицом... Уже все закипело кругом, и как волны прибоя у скалистого утеса в бурюсо стоном отбегают назад, так и первые ряды маньчжуров, высоко взметнувруками, опрокинулись назад под смерчем дыма, огня, пуль... Но как прибой неустает бить о скалу, так же и наступающие накатывались волной... Уже неуспевали заряжать ружей, и над засекой все чаще стали взметываться топоры,секиры, и уже гора, как муравьями, кишела наступающими. Конец наступил чрезвычайно быстро - быстрее, чем я ожидал: маньчжурыгде-то прорвали засеку, и мгновенно заняли всю площадку. В последние минуты я был, как в тумане. Отбивался сразу от трехнападающих, расплющил обухом одному шлем вместе с черепом и в ту же секундусам получил нож в спину... Я упал, но еще не потерял сознания, и тут вдруг... какая-то женщинапрорвала стену обступивших меня воинов, плашмя упала на меня, заплакала изакричала на маньчжурском языке. Руки обвили мою шею... Это была моя жена! - Поздно!.. - с горечью прохрипел я ей в лицо и лишился сознания. Багров, тяжело дыша, прервал рассказ, и закрыв глаза, сидел несколькоминут, будто еще раз переживая виденное. - Итак, - опять начал он, - в минуту поражения эта женщина подарила мнесвою любовь - навсегда... Мне трудно говорить, и не в подробностях тутдело... Да и день уже догорает, а вечерняя сырость заставит меня мучительнокашлять. Я только скажу тебе, что благодаря отчаянному сопротивлению моейжены, меня не убили, а взяли в плен. И она мне устроила побег. Подкупленныйею тюремный сторож сам привел меня к месту, где были приготовлены оседланныелошади и оружие. И у этих лошадей я опять встретил жену, и вместе с нею днеми ночью, пересаживаясь по очереди с одного коня на другого, мы гнали насевер, пока не пришлось снять ее с седла - бесчувственную. Я прожил с нею двенадцать долгих лет жизнью дикого охотника в горахманьчжурского севера. Мы кутались в меховые одежды и иногда подолгуголодали. Но и в холоде, и в голоде, в зимние бураны и в солнечные дни лета,мы одинаково тянулись Друг к другу и грелись в лучах взаимной любви. Мы и погибли вместе, разорванные одним и тем же страшным медведем натом солнечном холме, где я написал маньчжурскую принцессу. Этот последнийакт нашей великой любви... Ну зачем я говорю - последний? Мы еще будемпродолжать любить и там, в пространстве миров. Смерть нас подстерегла поздней осенью. Это было в те дни, когда дичь покакой-то неведомой причине внезапно исчезает в какой-нибудь части тайги. Мышли, шатаясь от голода, в поисках пищи и немного отдалились друг от друга. И тогда появился зверь. Это, наверное, был не медведь, а злой дух! Он,как привидение, неожиданно поднялся из-за сгнившей коряги около моей жены ипервым же страшным ударом мохнатой лапы снес ей всю кожу с мясом с лица, такчто она мгновенно ослепла! - Муж мой! Муж мой! - страшно и гибельно закричала она. Казалось,сейчас на этот дикий крик выскочит пещерный человек со звериным оскалом и,потрясая дебри ревом, бросится спасать несчастную жертву. И я был около нее быстрее мысли, а руки слепой и на этот раз нашли моюшею и грудь. Обхватив левой рукой самое до