Охолонуло ли тебя
На Вахте прежде какие были шалики, а как теперь просветилися. Вахчане тоже. Толокно в прорубе замесить хотели. Новину чистили два брата, один-то сидел посредине, день был жаркой. Ель упала на него. «Ванько! Как меня охолонуло! Садись-ка на моё место». Брат сел, а тот начал ронить ель прямо на него; упала ель и зажала его тут. «Ванько! Охолонуло ли тебя?»- спрашивает. А тот уже молчит.
Докучная сказка
Жили-были два братца- кулик да журавль. Накосили они стожок сенца, поставили среди польца. Не сказать ли сказку опять с конца?
Новые заветы…
Нынешнего лета пришли новые заветы, прибежал с почты молодой курьер, принёс новые заветы. Правда померла, кривда ожила, ложь с бодожком ушла. Писано, приписано от дядюшки Борисова, писано не Романом, всё без обману. Пришёл дядюшка Влас, кабы мне на это время далась такая власть да стадо овец, я бы стал над них духовный отец, причастил бы, исповедал и в кучку склал. Сделал бы колёса, поехал на небеса. На небесах всё не по-нашему: церкви калашные, двери кишешные. Кишечку перехватил и в церковь ускочил. В церкви-то всё не по-нашему: боги глинные, плешь деревянная; чиркнул по плеши, толоконце съел,стал крошки собирать, попа Зеворота поминать. Поп Зеворот, не ходи мимо моих ворот - и тебя съем.
Свинья и волк
Жил-был старик и при нём старуха. У старика, у старухи не было ни сына, ни дочери; было скота только одна свинья вострорылая. И повадилась та свинья ходить со двора в задние ворота. Чёрт её понёс, да в чужую полосу – в овёс. Прибежал туда волк, да и приумолк; схватил он свинку за щетинку, уволок её и изорвал. Тем сказка и кончилась.
Журавль и цапля
Летала сова – весёлая голова; вот она летала, летала и села, да хвостиком повертела, да по сторонам посмотрела, и опять полетела; летала, летала и села, хвостиком повертела да по сторонам посмотрела… Это присказка, сказка вся впереди.
Жили-были на болоте журавль да цапля, построили себе по концам избушки. Журавлю показалось скучно жить одному, и задумал он жениться. «Дай пойду посватаюсь на цапле!»
Пошёл журавль – тяп, тяп! Семь вёрст болото месил; приходит и говорит: «Дома ли цапля?» - «Дома». – «Выйди за меня замуж». – «Нет, журавль, не выйду за тебя замуж: у тебя ноги долги, платье коротко, сам худо летаешь, и кормить-то тебя нечем! Ступай прочь, долговязый!» Журавль как не солоно похлебал, ушёл домой.
Цапля после раздумалась и сказала: «Чем жить одной, лучше пойду замуж за журавля». Приходит к журавлю и говорит: «Журавль, возьми меня замуж!» - «Нет, цапля, мне тебя не надо! Не хочу жениться, не беру тебя замуж. Убирайся!» Цапля заплакала со стыда и воротилась назад. Журавль раздумался и сказал: «Напрасно не взял за себя цаплю; ведь одному-то скучно. Пойду теперь и возьму её замуж». Приходит и говорит: «Цапля! Я вздумал на тебе жениться; пойди за меня». –«Нет, журавль, не пойду за тебя замуж!» Пошёл журавль домой.
Тут цапля раздумалась: «Зачем отказала? Что одной-то жить? Лучше за журавля пойду!» Приходит свататься, а журавль не хочет. Вот так-то и ходят они по сю пору один на другом свататься, да никак не женятся.
Мнимый барин
БАРИН. Пантюшка, малый!
ПАНТЮШКА. Чего угодно, барин старый?
БАРИН. Неси водки алой.
ПАНТЮШКА. Где бы я про тебя взял?
БАРИН. В подвале взаперти.
ПАНТЮШКА. Кто про тебя поставил?
БАРИН. Да в другом.
ПАНТЮШКА. Да я бежал кругом, да не видел ничего.
БАРИН. Пантюшка, малый!
ПАНТЮШКА. Чего угодно, барин старый?
БАРИН. Где ты сегодня ночевал?
ПАНТЮШКА. В твоей новой купленой деревне под овином.
БАРИН. Кабы овин-то загорелся?
ПАНТЮШКА. Я бы вышел да погрелся.
БАРИН. Пантюшка, малый!
ПАНТЮШКА. Чего угодно, барин старый?
БАРИН. Поил ли ты сегодня коня-то?
ПАНТЮШКА. Поил.
БАРИН. Да от чего у него губа-то суха?
ПАНТЮШКА. Оттого губа суха, что прорубь высока.
БАРИН. Да ты мог прорубь-то и подрубить.
ПАНТЮШКА. Я и то, сударь, четыре ноги по колено отсёк.
БАРИН. Ах ты, сукин сын, коня-то довёл!
ПАНТЮШКА. Нет не довёл; он лежит на спине и ножкам потягивает.
БАРИН. Пантюшка, малый!
ПАНТЮШКА. Чего угодно, барин старый?
БАРИН. Был ли ты сегодня у моих работничков?
ПАНТЮШКА. Был.
БАРИН. Каково они рубят?
ПАНТЮШКА. Семеро одним топором.
БАРИН. Как они семеро одним топором рубят?
ПАНТЮШКА. Один рубит, двое клонят, четверо глядят, куда щепочки летят.
БАРИН. Не пропали денежки! Сделали они про меня дом?
ПАНТЮШКА. Сделали.
БАРИН. Каков?
ПАНТЮШКА. Хорош.
БАРИН. Сколь хорош?
ПАНТЮШКА. Три двора, одна труба. В подворотню дым идёт. Самые большие окна напароей верчены.
БАРИН. Сделали они про меня дворец?
ПАНТЮШКА. Сделали.
БАРИН. Каков?
ПАНТЮШКА. Хорош.
БАРИН. Как хорош?
ПАНТЮШКА. Три кола вбиты и корытом покрыты.
БАРИН. Хорош. Каковы у них хлеба-то были?
ПАНТЮШКА. Хороши.
БАРИН. Как хороши?
ПАНТЮШКА. Как волотка от волотки, отсель да до слободки, колос от колосу не услышишь человеческого голосу, суслон от суслона отсель да до Рослова.
БАРИН. Куда же они этот хлебец девали?
ПАНТЮШКА. У них староста не глуп, кладь-то склал на печной столб, переходила кошка с бруса на брус и спихнула кладь в лахань. Он взял которое сухое-то собрал, а сырое-то на ложке растёр, да в ковше развёл, 88 бочек вина навёл.
БАРИН. Ах, братцы! Ах, братцы!
ПАНТЮШКА. С волком двадцать.
БАРИН. Не пора ли нам по за гумнами пройти, свиней посмотреть.
Морозко.
Жили-были старик да старуха. У старика со старухою было три дочери. Старшую дочь старуха не любила (она была ей падчерица), почасту ее журила, рано будила и всю работу на нее свалила. Девушка скотину поила-кормила, дрова и водицу в избу носила, печку топила, обряды творила, избу мела и все убирала еще до свету; но старуха и тут была недовольна и на Марфушу ворчала: «Экая ленивица, экая неряха! И голик-то не у места, и не так-то стоит, и сорно-то в избе». Девушка молчала и плакала; она всячески старалась мачехе уноровить и дочерям ее услужить; но сестры, глядя на мать, Марфушу во всем обижали, с нею вздорили и плакать заставляли: то им и любо было! Сами они поздно вставали, приготовленной водицей умывались, чистым полотенцем утирались и за работу садились, когда пообедают. Вот наши девицы росли да росли, стали большими и сделались невестами. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Старику жалко было старшей дочери; он любил ее за то, что была послушляная да работящая, никогда не упрямилась, что заставят, то и делала, и ни в чем слова не перекорила; да не знал старик, чем пособить горю. Сам был хил, старуха ворчунья, а дочки ее ленивицы и упрямицы.
Вот наши старики стали думу думать: старик – как бы дочерей пристроить, а старуха – как бы старшую с рук сбыть. Однажды старуха и говорит старику: «Ну, старик, отдадим Марфушу замуж». – «Ладно», – сказал старик и побрел себе на печь; а старуха вслед ему: «Завтра встань, старик, ты пораньше, запряги кобылу в дровни и поезжай с Марфуткой; а ты, Марфутка, собери свое добро в коробейку да накинь белую исподку: завтра поедешь в гости!» Добрая Марфуша рада была такому счастью, что увезут ее в гости, и сладко спала всю ночку; поутру рано встала, умылась, богу помолилась, все собрала, чередом уложила, сама нарядилась, и была девка – хоть куды невеста! А дело-то было зимою, и на дворе стоял трескучий мороз.
Старик наутро, ни свет ни заря, запряг кобылу в дровни, подвел ко крыльцу; сам пришел в избу, сел на коник и сказал: «Ну, я все изладил!» – «Садитесь за стол да жрите!» – сказала старуха. Старик сел за стол и дочь с собой посадил; хлебница была на столе, он вынул челпан и нарушал хлеба и себе и дочери. А старуха меж тем подала в блюде старых щей и сказала: «Ну, голубка, ешь да убирайся, я вдоволь на тебя нагляделась! Старик, увези Марфутку к жениху; да мотри, старый хрыч, поезжай прямой дорогой, а там сверни с дороги-то направо, на бор, – знаешь, прямо к той большой сосне, что на пригорке стоит, и тут отдай Марфутку за Морозка». Старик вытаращил глаза, разинул рот и перестал хлебать, а девка завыла. «Ну, что тут нюни-то распустила! Ведь жених-то красавец и богач! Мотри-ка, сколько у него добра: все елки, мянды и березы в пуху; житье-то завидное, да и сам он богатырь!»
Старик молча уклал пожитки, велел дочери накинуть шубняк и пустился в дорогу. Долго ли ехал, скоро ли приехал – не ведаю: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Наконец доехал до бору, своротил с дороги и пустился прямо снегом по насту; забравшись в глушь, остановился и велел дочери слезать, сам поставил под огромной сосной коробейку и сказал: «Сиди и жди жениха, да мотри – принимай ласковее». А после заворотил лошадь – и домой.
Девушка сидит да дрожит; озноб ее пробрал. Хотела она выть, да сил на было: одни зубы только постукивают. Вдруг слышит: невдалеке Морозко на елке потрескивает, с елки на елку поскакивает да пощелкивает. Очутился он и на той сосне, под коёй девица сидит, и сверху ей говорит: «Тепло ли те, девица?» – «Тепло, тепло, батюшко-Морозушко!» Морозко стал ниже спускаться, больше потрескивать и пощелкивать. Мороз спросил девицу: «Тепло ли те, девица? Тепло ли те, красная?» Девица чуть дух переводит, но еще говорит: «Тепло, Морозушко! Тепло, батюшко!» Мороз пуще затрещал и сильнее защелкал и девице сказал: «Тепло ли те, девица? Тепло ли те, красная? Тепло ли те, лапушка?» Девица окостеневала и чуть слышно сказала: «Ой, тепло, голубчик Морозушко!» Тут Морозко сжалился, окутал девицу шубами и отогрел одеялами.
Старуха наутро мужу говорит: «Поезжай, старый хрыч, да буди молодых!» Старик запряг лошадь и поехал. Подъехавши к дочери, он нашел ее живую, на ней шубу хорошую, фату дорогую и короб с богатыми подарками. Не говоря ни слова, старик сложил все на воз, сел с дочерью и поехал домой. Приехали домой, и девица бух в ноги мачехе. Старуха изумилась, как увидела девку живую, новую шубу и короб белья.
Вот спустя немного старуха говорит старику: «Увези-ка и моих-то дочерей к жениху; он их еще не так одарит!» Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Вот поутру рано старуха деток своих накормила и как следует под венец нарядила и в путь отпустила. Старик тем же путем оставил девок под сосною. Наши девицы сидят да посмеиваются: «Что это у матушки выдумано – вдруг обеих замуж отдавать? Разве в нашей деревне нет и ребят! Неровен черт приедет, и не знаешь какой!»
Девушки были в шубняках, а тут им стало зябко. «Что, Параха? Меня мороз по коже подирает. Ну, как суженый-ряженый не приедет, так мы здесь околеем». – «Полно, Машка, врать! Коли рано женихи собираются; а теперь есть ли и обед на дворе». – «А что, Параха, коли приедет один, кого он возьмет?» – «Не тебя ли, дурище?» – «Да, мотри, тебя!» – «Конечно, меня». – «Тебя! Полное' тебе цыганить да врать!» Морозко у девушек руки ознобил, и наши девицы сунули руки в пазухи да опять за то же. «Ой ты, заспанная рожа, нехорошая тресся, поганое рыло! Прясть ты не умеешь, а перебирать и вовсе не смыслишь». – «Ох ты, хвастунья! А ты что знаешь? Только по беседкам ходить да облизываться. Посмотрим, кого скорее возьмет!» Так девицы растабаривали и не в шутку озябли; вдруг они в один голос сказали: «Да кой хранци! Что долго нейдет? Вишь ты, посинела!»
Вот вдалеке Морозко начал потрескивать и с елки на елку поскакивать да пощелкивать. Девицам послышалось, что кто-то едет. «Чу, Параха, уж едет, да и с колокольцом». – «Поди прочь, сука! Я не слышу, меня мороз обдирает». – «А еще замуж нарохтишься!» И начали пальцы отдувать. Морозко все ближе да ближе; наконец очутился на сосне, над девицами. Он девицам говорит: «Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные? Тепло ли, мои голубушки?» – «Ой, Морозко, больно студёно! Мы замерзли, ждем суженого, а он, окаянный, сгинул». Морозко стал ниже спускаться, пуще потрескивать и чаще пощелкивать. «Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные?» – «Поди ты к черту! Разве слеп, вишь, у нас руки и ноги отмерзли». Морозко еще ниже спустился, сильно приударил и сказал: «Тепло ли вам, девицы?» – «Убирайся ко всем чертям в омут, сгинь, окаянный!» – и девушки окостенели.
Наутро старуха мужу говорит: «Запряги-ка ты, старик, пошевёнки; положи охабочку сенца да возьми шубное опахало. Чай девки-то приозябли; на дворе-то страшный мороз! Да мотри, воровей, старый хрыч!» Старик не успел и перекусить, как был уж на дворе и на дороге. Приезжает за дочками и находит их мертвыми. Он в пошевёнки деток свалил, опахалом закутал и рогожкой закрыл. Старуха, увидя старика издалека, навстречу выбегала и так его вопрошала: «Что детки?» – «В пошевнях». Старуха рогожку отвернула, опахало сняла и деток мертвыми нашла.
Тут старуха как гроза разразилась и старика разбранила: «Что ты наделал, старый пес? Уходил ты моих дочек, моих кровных деточек, моих ненаглядных семечек, моих красных ягодок! Я тебя ухватом прибью, кочергой зашибу!» – «Полно, старая дрянь! Вишь, ты на богатство польстилась, а детки твои упрямицы! Коли я виноват? Ты сама захотела». Старуха посердилась, побранилась, да после с падчерицею помирилась, и стали они жить да быть да добра наживать, а лиха не поминать. Присватался сусед, свадебку сыграли, и Марфуша счастливо живет. Старик внучат Морозком стращал и упрямиться не давал. Я на свадьбе был, мед-пиво пил, по усу текло, да в рот не попало.
О ерше
Благослови, мати, Ерша читати. Пошел Ершишка в Ростовское озеро мелкую щетинку вставлять, хрупкую рыбку колоть; пошла рыба на Ерша просить. Пошел Окунь к Раку- рыбе тягаться. «Отчего у тебя, Окунь, щелья красны?»-«Когда Ростовское озеро горело с комля до вершины четыре недели, мы были при оном деле и щеля опалили»; и пошла Сорога к Раку-рыбе тягаться. «Отчего, -говорит,-у тебя, Сорога, глаза красны?»-«Когда Ростовское озеро горело с комля до вершины четыре недели, и мы были при том деле, глаза опалили». Стали собираться Ерша ловить. Пришел неводист, закинул невод; пришел Миня, Ерша вынял; пришел Нестер, принес пестерь; пришел Илья, наносил дров гнилья; пришел Алексей, воды наносил; пришел Андрюша, Ерша разрушил; пришел Федосей, Ерша на тарелках разносил; пришел Петруша, ерша покушал; пришла Акуля, одне кости сдула; пришла Ненила, голосом завыла. Экая ты, Акуля, скверная, подла…Ах, Акуля, были у тебя копейки да гроши, очутились одне вши. Это вши не вшички: те вши, которые с бурлака валились, с собакам дрались, не поддавались, то вши.
Сказка про охоту
Я, человек как небогатый, продать было нечего, обдумал себе план, где приобрести мне денег на подать. Согласил товарищей пойти со мной в лес верст за сто с лишком, в сузем, в Ветлужский уезд ловить птиц и зверей. С товарищем ушли, жили в суземе и ловили. Время было осеннее- в октябре, так числа семнадцатого. Пошла слеча, дождь. Мы с товарищем разошлись. Я заблудил, сделалась темнота, товарищ ушел. Я кружился: ходил, ходил и увидел огонь. Пришел к огню, тут двенадцать человек: не знаю и откуда. Сидят, варят кашу. Я испугался. Они стали меня спрашивать: «Кто такой и откуды?» Я сказал им, что из-за Микольского такой-то деревни, ловлю здесь зверей и птиц. Они стали ужинать, посадили и меня. У меня не естся от страха. Я вижу, что у их много посуды: кринки с маслом и пустые, и говядина, бочонки и лагуны, и ружья, все у них есть- всякой припас. Я спросил их: «Что за люди вы?» Оне мне отказали: «Какое тебе дело про нас узнавать?» Потом стали спать ложиться. Наносили дров много и кругом кладут как завалину, кругом склали огонь, и лопоть свалили кругом в середку. И легли спать: головы в кучу, ногам к огню. И меня пригласили тут же. Все в середках спят, крайнего никого нет. Я не спал, не спал ночь, хотелось уйти куды-нибудь, не спал, да перед светом-то и и уснул.
Поутру соскочили они, стали наряжаться, обуваться, и я пробудился. Вот они опять каши наварили. Ну, и меня посадили. Отъели, нарядились и пошли. Я просил их, чтобы они вывели меня на дорогу. Но оне не соглашаются выводить меня. Один и говорит: «Надо его привязать к ёлке». Другой говорит: «Надо заколотить в бочку или в лагун». Посоветовали промеж собой, расколотили лагун и посадили меня. Я как упрашивал их, но оне не смиловались надо мной- посадили в лагун и заколотили верхнее дно. Со мной на бок
Так меня и оставили в лагуне, а сами все ушли. Я не могу выбиться из лагуна. Не могу выбить дно у лагуна ни ногам, ни головой, потому что был скорчен. Я шевелился да шевелился в лагуне, он и опрокинулся со мной на бок. Я послушал: хрупают кости, а тут к им повадился волк объедать кости и куски и что набросают. Он ходит да гложет кости. Подошел к лагуну и нюхает у лагуна-то и фыркает. Волк ходил, ходил да и подворотился задом к дыре, я его и стибарастил за хвост. Он заохал, да и бросился бежать. А лагун со мной и залетал, с колоды на колоду, с корня на корень, о пеньки, о ёлки хлещет. Хлестал да хлестал о пни да и корни, и сшибились обручье. Я остался на воле, лагун разлетелся, а волк убежал. Я не знаю, куды идти, а валит снег. Я вздумал лезти на ёлку, смотреть жило. Улез высоко, а не вижу ничего: сучки мешают. У ёлки стоял большой липовый пень. Я задумал стать на пень на этот. Я встал на пень и не посмотрел, что он полой. Как встал, так в пенек-от бухтырь на низ. Инде выставились в пеньке свили от сучьев, у меня оцарапило бока и локти у рук. Тогда я скаялся, что смерть валит и валит.
На третий день чую: кто-то ходит и колотит о сухие лесины. Дошел и до этого пенька мужик, поколотил и чует, что он полой, говорит себе: «Вот на дупля-то ладен». Еще колотил и стал рубить. Рубит, думаю, начто он и меня пересекет. Рубит. Я устараниваюсь к другому боку. И так его кругом обрубил, а я не провешиваюсь, думаю, как провешусь, он убежит. Он уже кругом обрубил его. Пень повалился. Меня как стало ломить, я присел, пень улетел. Я взревел и заохал. Мужик взревел, упал да и заползал. Я в то время вылез из пенька. Мужик-от ползает. Я двои сутки истощал, сидел голодный. Мужичьим следом пошел по пороше выходить в деревню. И дошел до его кобылы.
Этим временем, покудова мужик искал пенька да я шел. Медведь повалил у него кобылу и переедает шею. Переел шею у кобылы и в хомуте выедает остатки, только трещит есь. Я хотел медведя испужать, чтобы он убежал. Как в это время я скочил на сани да сухал; медведь испужался да бросился и накинул себе хомут на голову. И кинулся с саням бежать. А я как за сани схватился, сижу, смотрю, что будет дальше. Он и давай бегать по лесу да все прогалейнам, крёсла у саней обломал. Бегал, бегал на реку Пыштюк. Сперва до того летал круто, что не знаю, как сказать; наконец упетался, выбежал на погост к Михаиле на Пыштюк, тут остановился, никуды не идет. Я изголодал, пошел к отцу Василию проситься ночевать, а медведь на улице стоит. Поп уехал в деревню, а попадья вышла на крыльцо и велела пустить медведя к ихним лошадям во стаюшку. Она в потемках не рассмотрела медведя и подумала, что лошадь. Я кое-как скинул хомут, сзади захожу, чтобы не укусил, и пехаю медведя в стаю. Пустил его туды и не знаю, что тут кони стояли. Он от усталости всю ночь лежал. Переночевали. Попадья накормила завтраком. Кони что-то перед утром завизжали в конюшне. Я и говорю: «Что-то кони-то визжат». – «Ничего, не убьют друг дружки».
Попадья поутру ушла под коров; мне и вздумалось улепетнуть от попадьи. А то, пожалуй, пошлют меня за коней столбы считать». Пошел я по медведя в стаю. Медведь обоих меринов повалил, наелся, сидит в углу. Я его страшился сперва взять. Но потом увидел, что он ученой. Взял его и навязал на шею веревку. Вывел изо стаи. И мы пошли с медведем по дороге к Микольскому. Догоняют нас татары и видят, что у нас товар славной- медведь, идет да пофыркивает. Они у меня стали торговать. Я им и продал, взял восемьдесят пять рублей, а сам отправился домой. С деньгами пришел домой. Годовой оклад заплатил с двух с половиной душ, и денег осталось к следующему времени.
Кот, петух и лиса
Жил-был старик, у него были кот да петух. Старик ушел в лес на работу, кот унес ему есть, а петуха оставили стеречь дом. На ту пору пришла лиса.
Кикереку петушок,
Золотой гребешок!
Выгляни в окошко,
Дам тебе горошку.
Так лиса пела, сидя под окном. Петух выставил окошко, высунул головку и посмотрел: кто тут поет? Лиса схватила петуха в когти и понесла его в гости. Петух закричал: «Понесла меня лиса, понесла петуха за темные леса, «в далекие страны, в чужие земли, за тридевять земель, в тридесятое царство, в тридесятое государство. Кот Котонаевич, отыми меня!» Кот в поле услыхал голос петуха, бросился в погоню, достиг лису, отбил петуха и принес домой.
«Мотри ты, Петя-петушок, – говорит ему кот, – не выглядывай в окошко, не верь лисе; она съест тебя и косточек не оставит».
Старик опять ушел в лес на работу, а кот унес ему есть. Старик, уходя, заказывал петуху беречь дом и не выглядывать в окошко. Но лисица стерегла, ей больно хотелось скушать петушка; пришла она к избушке и запела:
Кикереку петушок,
Золотой гребешок,
Выгляни в окошко,
Дам тебе горошку,
Дам и зернышков.
Петух ходил по избе да молчал. Лиса снова запела песенку и бросила в окошко горошку. Петух съел горошек и говорит: «Нет, лиса, не обманешь меня! Ты хочешь меня съесть и косточек не оставишь». – «Полно ты, Петя-петушок! Стану ли я есть тебя. Мне хотелось, чтоб ты у меня погостил, моего житья-бытья посмотрел и на мое добро поглядел!» – и снова запела:
Кикереку петушок,
Золотой гребешок,
Масляна головка!
Выгляни в окошко,
Я дала тебе горошку,
Дам и зернышков.
Петух лишь выглянул в окошко, как лиса его в когти. Петух лихим матом закричал: «Понесла меня лиса, понесла петуха за темные леса, за дремучие боры, по крутым бережкам, по высоким горам; хочет лиса меня съести и косточек не оставити!» Кот в поле услыхал, пустился в догоню, петуха отбил и домой принес: «Не говорил ли я тебе: не открывай окошка, не выглядывай в окошко, съест тебя лиса и косточек не оставит. Мотри, слушай меня! Мы завтра дальше пойдем». Вот опять старик на работе, а кот ему хлеба унес. Лиса подкралась под окошко, ту же песенку запела; три раза пропела, а петух все молчал. Лиса говорит: «Что это, уж ныне, Петя, нем стал!» – «Нет, лиса, не обманешь меня, не выгляну в окошко». Лиса побросала в окошко горошку и пшенички и снова запела:
Кикереку петушок,
Золотой гребешок,
Масляна головка!
Выгляни в окошко,
У меня-то хоромы большие,
В каждом углу
Пшенички по мерочке:
Ешь – сыт, не хочу!
Потом прибавила: «Да посмотрел бы ты, Петя, сколько у меня редкостей! Да покажись же ты, Петя! Полно, не верь коту. Если бы я съести хотела тебя, то давно, бы съела; а то, вишь, я тебя люблю, хочу тебе свет показать, уму-разуму тебя наставить и научить, как нужно жить. Да покажись же ты, Петя, вот я за угол уйду!» – и к стене ближе притаилась. Петух на лавку скочил и смотрел издалека; хотелось ему узнать, ушла ли лиса. Вот он высунул головку в окошко, а лиса его в когти и была такова.
Петух ту же песню запел; но кот его не слыхал. Лиса унесла петуха и за ельничком съела, только хвост да перья ветром разнесло. Кот со стариком пришли домой и петуха не нашли; сколько ни горевали, а после сказали: «Вот каково не слушаться!»