– Они мне говорят – он у вас на уроках спит, – повторила Ольга, – а я им: это он у вас на уроках спит… Даша, дай мне еще один бутерброд с сыром, а колбаски нет?..
– Он – это наш Ольгин ребенок, – пояснила я, – учителя странные люди, правда? Спит же ребенок, не шалит, не плюется промокашкой, а им все не нравится…
Я отвлекалась на чай и бутерброды, а Полина завязала с Ольгой дружескую беседу.
Полина задавала Ольге какой‑нибудь вопрос, и это был заинтересованный и сочувственный вопрос. Но почему‑то получалось, что она как будто нападала на Ольгу:
– у вас нельзя спать на уроках, а у нас ребенок всегда прав, хочет спать, пускай спит;
– у вас ставят оценки при всех, и этим воспитывают в детях комплексы, а у нас ни один ребенок не знает оценки других детей, потому что главное – не повредить self esteam[4]ребенка;
– у вас учителя вызывают родителей – а у нас учителя боятся родителей, родители могут пожаловаться Рrin‑cipal[5], нанять Special educational advocate[6], это специальный юрист для нападения на школу;
– у вас ставят двойки, а у нас к неуспевающему ребенку в класс приходит one to one aid[7]или support person[8]и помогает ему учиться;
– у вас ставят оценки за устные ответы – а у нас учитель имеет право оценить только письменный тест, поскольку тест – это документ, и родители могут обратиться в суд;
– у вас в школах работают злобные нищие тетки – а я бы никогда не позволила измываться над моим ребенком.
Все это было совершенно как мезотерапия!
* * *
Однажды наша подруга Ирка‑хомяк повела меня на одну очень хорошую косметическую процедуру – мезотерапию.
Ирка особенно подчеркивала, что процедура совершенно безопасная – в том смысле, что после нее нельзя стать хомяком, как после введения геля в носогубные складки. Несколько лет назад Ирка‑хомяк сделала себе уколы каким‑то гелем в носогубные складки. Сначала получилось очень красиво – гель заполнил складки, и они совсем пропали. А потом оказалось, что складки пропали, но вот щеки… Щеки нет, не пропали, потому что гель заполнил щеки, как будто у Ирки за щеками еда на черный день, как у хомяка. Но хомяк не огорчился и все равно всегда находится на передовых рубежах науки. Так вот. Ирка‑хомяк уверяла меня, что мезотерапия – это совсем не больно.
И все это действительно выглядело совершенно невинно, потому что уколы были малюсенькие, тонкой иголочкой. Но – очень больно, очень! Уколы шли батареей, один за другим не переставая – тик‑тик‑тик, – очень больно, очень… Очевидно, я терпела эту адскую нечеловеческую боль как настоящий герой, потому что врач спросила Ирку‑хомяка: «А она у вас не кусается?» – и Ирка‑хомяк гордо сказала: «Нет». За то, что я не укусила врача, мне пообещали очень хороший эффект разглаживания лица – на шестьдесят процентов. Только я не поняла, шестьдесят процентов чего – наверное, шестьдесят процентов моего лица. Но ведь в сто процентов моего лица входят зубы, брови – и это еще не считая ушей, тогда какие именно части останутся неразглаженными?
Так вот, Полина устроила Ольге настоящую мезотерапию – колола и колола Ольгу своими мелкими больными вопросами, как будто быстро‑быстро втыкала в нее иголки. Получалось, что Ольга – плохая мать, настоящий изверг, который совершенно не думает о своем ребенке и специально живет здесь, а не в Америке, чтобы тоталитарной школой повредить Антоше self esteam.
И Ольга совсем сникла и понемногу становилась похожа на тряпочный мешочек… Потом тряпочный мешочек начал отмахиваться, делая слабые отгоняющие жесты рукой, а потом вообще уполз под плед и оттуда стонал и жалобно ел бутерброд.
Из‑под пледа Ольга испуганно поглядывала на Полину с выражением «чур, я в домике», а на меня с выражением «я зашла, чтобы полежать и расслабиться, а на меня тут охотятся…». Но Полина с напряженным видом все задавала свои вопросы, все выкуривала ее из домика, как лису из норы, – что это на нее нашло?..
Я ободряюще кивала обеим и думала:
…а не принимает ли она Ольгу за министра образования, который случайно лежит у меня на кухне под пледом в желтую клетку…
…а как было бы хорошо иметь для нападения на Антошину школу Special educational advocate или хотя бы пистолет с игрушечными пульками;
…а главное – почему Полина так неожиданно и жестоко, как лев на овцу, напала на Ольгу, и почему она хочет сделать ей больно, как лев овце?
И я уже хотела вмешаться и строго сказать «я не позволю!!», или «в моем доме!!» или «чай или кофе?», как вдруг Ольга вылезла из‑под подушки, уселась и, широко улыбнувшись, радостно объявила:
– А вы у нас на филфаке учились, – и озабоченным секретарским голосом спросила сама себя: – Не помню, на английском отделении или на португальском?
– Ольга была самым лучшим секретарем деканата за всю историю филфака, – с гордостью пояснила я Полине.
– Не помню, – озабоченно бормотала Ольга, – не помню факультет, и фамилию не помню!.. Неужели так и не вспомню, какой позор!.. А‑а! Вспомнила‑вспомнила, у вас такое имя необычное… – Прасковья. Прасковья Никитична Станкевич, вот вы кто! Ну, как я, молодец?
И тут произошло удивительное – Полина так покраснела и вскинулась, как будто Ольга сказала что‑то ужасное. Что она не Штирлиц, а полковник Исаев, не граф Монте‑Кристо, а Эдмон Дантес.
– А я думала, вы меня сразу узнали… А я вас сразу узнала, – насупившись, сказала Полина, даже не похвалив Ольгу за феноменальную память.
– Ольга, ты молодец, у тебя феноменальная память, – заторопилась я, – зато у тебя, Полина, такое чудесное имя, главное, редкое…
Полина, такая уверенная в себе, такая надменная, смотрела на меня со странным выражением лица, одновременно растерянным и угрожающим.
– Если ты расскажешь Максиму, что я… Тогда я расскажу тебе что‑то очень для тебя неприятное. Так что выбирай, – жестко сказала Полина.
– Я расскажу, – не поняла я, – что ты что?
А что она может рассказать мне про меня? Бедная Полина ведет себя, как в детском саду. Это она просто от неожиданности.
– Что я Прасковья… – отвернувшись от нас, в пространство проронила Полина.
– Не нужно мне ничего про меня рассказывать. Я не буду, не буду, я не расскажу Максиму, что ты Прасковья, – успокаивающим голосом сказала я Полине, как Андрюшечке, и предложила: – Хочешь, я прямо сейчас унесу эту страшную тайну в могилу?.. А хочешь, давай вдвоем унесем твою тайну в могилу?..
Почему она стесняется такой ерунды? Что стыдного в перемене имени? Что в имени тебе моем, оно умрет, как шум печальный волны, плеснувшей в берег дальний?..
Вот, к примеру, Мура. Когда она была маленькая, ее звали Иден. Мура сама переименовалась в героиню сериала «Санта‑Барбара», у нее и табличка на двери комнаты висела – «ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ИДЕН». Ну и что? Мура подросла, сериал как раз закончился, и она переименовалась обратно в Муру…
А может быть, Полина под именем Прасковья сделала что‑то плохое? Мура под именем Иден сделала много плохого – получала двойки, вырывала страницы из дневника, прогуливала физкультуру…
Наверное, Полину смущало, что Прасковья – это простое имя?.. Но ведь с именами все так быстро меняется, то одно модно, то другое… Когда‑то, до Пушкина, самое романтическое имя было Нина. Героиня драмы «Маскарад» и другие героини, подверженные роковым страстям, – все они были Нины. А Пушкин впервые назвал героиню Татьяной, до него Татьяна было простонародным именем… А может быть, в XXI веке Прасковья станет самым модным именем?
Полина, все еще красная, смущенно хмыкнула:
– Ну как у человека в двадцать первом веке может быть имя Прасковья? Я и поменяла. А Максиму, ну, знаешь, как бывает, – сразу не рассказала, а потом неохота признаваться…
Я знаю. В мелком вранье всегда неохота признаваться, в крупном тоже. У некоторых людей бывают тайны и посерьезнее, чем переименоваться с Прасковьи в Полину. Романы с чужими мужьями, вот какие тайны.
Я люблю Полину.
Я полюбила Полину с первого взгляда после того, как она оказалась тайной Прасковьей. Это только кажется странным. Мне как психологу все абсолютно ясно.
Тут вот в чем дело. Когда Алена или Ольга рассказывают мне про себя все, мне не кажется, что это подарок, это – нормально. Мне иногда даже кажется, что они могут прерваться и завтра досказать про себя все. А когда очень холодный, очень скрытный, очень на вид презрительный ко всем человек вдруг расскажет о себе хотя бы что‑то, возникает такое странное чувство, как будто тебя одарили откровенностью, как редким драгоценным подарком, как будто теперь ты связан с ним особенной, таинственной связью… с Полиной.
Полина
Я спускалась по лестнице и думала – I haven’t done anything bad! It’s nothing to speak about![9]А что я вообще‑то сделала плохого?! А что они удивились, так сами‑то пусть на себя посмотрят, еще неизвестно, какие у них самих тараканы в голове…
Что мне, интересно, было делать?.. Когда я приехала в Америку, в Цинциннати, все, с кем меня знакомили, спрашивали – Where are you from?[10]
Я отвечала – I’m from Saint Petersburg[11].
– O, really? I know Saint Petersburg! Wonderful city! – отвечали американцы. – Hermitage![12]Здесь, в России, многие считают, что американцы дикари и ничего не знают, но это не так. Нужное им знание лежит у них в определенном месте, как в кармане.
Нет, а что я должна была говорить – I’m from Muhosransк? Чтобы они сказали в ответ – О, really? I know Muhosransк! Wonderful city!
Тем более, это была правда, я же действительно приехала в Америку из Ленинграда!
А когда Максим появился, весь такой из Питера, я ему, конечно, сказала, что я из Ленинграда. Это была как бы моя визитка, как будто я такая же, как он. А что, нужно было ему сказать, что я из Мухосранска? Он бы тогда на меня и не посмотрел. Нет, посмотрел бы, конечно, но не так. Для ленинградцев это очень важно, они по этому судят о человеке, уж я‑то знаю…
Я так быстро бежала по ступенькам, как будто Даша с ее подругой с филфака гнались за мной, чтобы посмеяться надо мной! I haven’t done anything bad! It’s nothing to speak about! I told to my husband that he had me in weird way, I’told to him that I never came… And I was ashamed to admit that I m not from Lenigrad but from Muchosransk![13]Я ничего плохого не сделала, это вообще мое дело, что я про себя рассказываю! Я Максу все сама про себя рассказала, что профессор со мной спал в извращенной форме, что у меня ни разу в жизни не было оргазма. Это мне не было стыдно. А что я не из Ленинграда, а из Мухосранска, мне было стыдно сказать, ну и что?
Ну а потом уже как скажешь? «Извини, дорогой, я вспомнила, что я не Полина и не из Ленинграда»? Он же будет надо мной смеяться или вообще разлюбит… Даше, ей не понять, ей все это кажется глупым. Ну и сама дура! Попробовала бы она всегда быть одной, как я!..
Во дворе я увидела Андрея. Я стояла и смотрела, как «rangerover» медленно, по сантиметру, заезжал в самый узкий закуток. Андрей паркуется не так, как тут многие делают, – нагло, мол, вот он я, а старается, чтобы другим хватило места.
– Привет. – Я улыбнулась, и Андрей ответил без улыбки: «Привет».
Мы уже целую неделю не виделись, я три раза звонила, а он все не мог, был занят. А может, и не хотел больше со мной встречаться, откуда я знаю?.. Наверное, он сейчас подумал, что я его тут караулю.
Я его спросила: «Ты домой?», и он кивнул – домой.
– Может быть, выпьем кофе?.. – предложила я, и Андрей опять кивнул, на этот раз улыбнувшись. Наверное, подумал, что я сейчас предложу ему поехать в мотель и ему придется отказываться, а кофе – это пожалуйста, это он может.
Мы пошли в соседний дом, в «Кофе‑хауз».
– Ты почему такая? – спросил Андрей, когда мы уселись за столик. – На заводе что‑нибудь?
– Я из Волковыска, – неожиданно для себя сказала я.
Андрей смотрел на меня непонимающе.
– Я всем говорила, что я из Ленинграда, а я из Волковыска. Город такой.
– Ну и что? – удивился Андрей. – Это где‑то рядом с Гродно? Я там когда‑то был…
– Вот ты как считаешь, – с напором сказала я, – я какая? Ну какая я?
– Ты… красивая, умная… – пробормотал Андрей.
– Ты как считаешь, я чем‑нибудь отличаюсь от Даши? От Ольги этой вашей? От вашей Алены‑дурочки? Ну, ты скажи – я хуже их? Нет? А почему они все думали, что я хуже?!
Я уже не очень хорошо понимала, что со мной такое происходит, меня просто понесло, и я говорила все, что само говорилось. Пусть думает про меня что хочет, наплевать мне на него, мне на них на всех наплевать!
Ну, я, кажется, даже плакала. И наверное, у меня совсем снесло голову, потому что я достала из косметички старую мятую бумажку и сунула ему в лицо:
– Вот смотри, вот мой список, я его ношу с собой, на всякий случай…
Мой список состоял из двадцати трех пунктов – двадцать три пункта, чем местные отличаются от иногородних. Что мне нельзя делать. Первые десять пунктов я написала, когда начала учиться в университете, и я их помнила наизусть. А с тех пор, как мы сейчас приехали с Максом, я список все время дополняю, и теперь там двадцать три пункта…
– Полечка, хочешь чего‑нибудь сладкого?.. – сказал Андрей.
Меня никто никогда не называл Полечка, поэтому я еще немного поплакала. И зачем‑то съела какой‑то торт со взбитыми сливками… хотя я никогда не ем сладкого.
Андрей смотрел на меня так внимательно, будто первый раз видел, будто он меня вдруг увидел. Макс тоже всегда смотрит на меня внимательно, но, по‑моему, он всегда видит вместо меня кого‑то другого. С Максом всегда было так, как будто он сначала посмеется, потом разложит меня по полочкам, а я останусь перед ним голая и глупая. И плохая…
Ну, и я все ему рассказала.
…Я была медалисткой, мне в принципе было все равно, куда поступать. Можно было в Москву. Но деда мой хотел, чтобы я тут, в Ленинграде, училась, а не в Москве. Может, мне лучше было в Москву поступать?..
Я приехала в Ленинград и поступила в университет без экзаменов, на английское отделение. Тогда еще действовали все советские правила, и я проходила вне конкурса. Все, что надо, у меня было – медалистка, из Белоруссии, сирота, грамоты у меня были всякие, победительница олимпиады по русскому языку, первый юношеский разряд по волейболу. Дед у меня был герой войны, это тоже имело значение… Деда мой в войну партизанил… Он вообще‑то был строитель, сам наш дом построил.
– У нас в классе ни у кого не было своей комнаты, а у меня была своя комната с верандой. Даже горячая вода у нас была!
Андрей кивнул, вроде – деда молодец, горячая вода – это здорово.
Мне сказали, что на филфаке учатся самые лучшие девочки из лучших семей, ну я и выбрала филфак, английское отделение. А на филфаке – я сразу поняла, я вообще быстро ориентируюсь, – они там особенно презирали иногородних, особенно медалисток… Может, мне лучше было на математический поступить? Математика у меня была сильная, я задачки щелкала как орешки. Мне наш математик говорил, что я способная как зверь… так и говорил – зверь… И что у меня фантастическая скорость принятия решения, в математике и в жизни… Деда мой, он тоже здорово задачки решал. Деда был способный к математике, к языкам, сам выучил немецкий.
В моей группе девочки сразу же разделились – на меня и всех остальных. У них одна была главная, она царствовала, а остальные подхалимничали вокруг нее, как приживалки. Я сразу хотела подружиться с главной, но они меня даже близко не подпустили. Тогда я попыталась с другими подружиться, с приживалками. Когда я один на один с кем‑нибудь разговаривала, ничего было, а при всех – как будто она меня не знает. Но я вроде бы уже очень подружилась с одной девочкой, и она мне душу открыла, а я ей. Подумала, теперь она уже стала моя сябровка, подружка то есть… А она, представляешь, она меня на день рождения не пригласила… Всех пригласила, кроме меня! А я больше всего хотела знаешь чего? Чтобы меня звали в гости. Хотела попасть к ним домой. Я больше всего хотела бывать в домах, чтобы в семье, посмотреть, как у них все устроено, побыть… Но они меня не звали.
Они говорили: «Все провинциалки хотят заполучить наших мужиков, наши квартиры». Еще говорили про кого‑нибудь – ну что с нее взять, она же из Рязани… Я не понимаю, «она из Рязани» – это что, и есть главная характеристика человека? Ну как может географическое положение определять ум и все остальные достоинства? Но это был факт – определяло. А я вообще из Волковыска, еще хуже…
Знаешь, как они про меня говорили? «Прасковья из Мухосранска». Они даже город не запомнили! А еще они говорили, что я «Спецпрасковья», потому что я поступила вне конкурса. «Спецпрасковья»… Стыдно‑то как, представляешь?
Господи, я же больше всего на свете хотела, чтобы они со мной дружили! Я хотела быть, как они, самой лучшей! Я ведь у нас в городе была самая лучшая, а здесь, у вас, как зачумленная!
Ну я же не дура, понимала, что сама подставляюсь, показываю, что так сильно их хочу. Могла бы не зацикливаться на них, найти других друзей, я ведь в общаге жила, там все были иногородние, я могла с ними дружить. Но они же были не самые лучшие. Я тогда прямо зашлась, не могла разжать зубы, как бульдог. Я же привыкла всего добиваться, ну, я и решила – сдохну, но добьюсь… Может быть, мне лучше было бы поступить в строительный или в медицинский? Или вообще в Москву…
Вот мой список, смотри… первое: не восхищаться красотами города. Не говорить «ах, Невский, ах, мосты, ах белые ночи, ах, все…» Кто говорит «ах, как красиво!», тот точно из провинции! Ну, второе, конечно, – говорить правильно. Нет, ну ты скажи, разве я сейчас говорю неправильно?!
Ну, я сначала думала, что говорю нормально. У нас в Волковыске почти никто не говорил по‑белорусски, и я никогда белорусских слов не употребляла… У меня вообще пятерка была по русскому, и олимпиаду я выиграла… письменную.
Преподавательница фонетики на первом занятии сказала, что может определить любой акцент. Сказала, что я цекаю – например, вместо «понимаете» говорю «понимаеце». Спросила меня: «Вы из Западной Белоруссии?» А я отвечаю: «Ну». Не «да», а «ну». У нас так все говорили, я просто не замечала.
Ведь у меня сейчас нет акцента?.. Сейчас я вообще не говорю «ну», правда? Или ты все‑таки замечал?
Андрей покачал головой – не замечал.
– Ну, это я много занималась. С преподавателем из театрального работала на речью, над русской, не над английской. Он меня научил говорить «Слушай?». Я говорила: «Слышишь, дай мне то‑то», – а правильно: «Слушай, дай мне то‑то». Я целый год занималась, денег у меня было достаточно, деда присылал и деньги, и еду, сало, колбасы свои… Ты любишь сало? Я ужасно люблю, прямо вся дрожу… Знаешь, как у нас делали – чесночок, хрен развести в теплой воде, перчик и держать два дня под грузом…
Что еще? Не говорить «не за столом будет сказано» и «пойти в одно место», не говорить про periods, про месячные то есть, «праздники пришли»…
Еще вот – не хлопать первой в филармонии. Один раз я в филармонии захлопала в перерыве между частями, а больше никто не захлопал, и я так и замерла с поднятыми руками, сделала вид, что всплеснула руками от восторга и замерла…
Вот еще – не переобуваться в театре, можно остаться в сапогах… А на дачу, наоборот, нужно в сапогах. Один раз Марина с французского отделения пригласила меня на дачу в Солнечное, сказала, все будет в узком кругу. Я приехала в туфлях на каблуках, а все были в резиновых сапогах. А я думала, в резиновых сапогах нельзя. Все смеялись. Теперь смешно, что я такая была дура, ничего не понимала, как будто у меня треугольная голова…
Потом знаешь что? Вот, у меня отмечено – нужно узнавать заранее про все.
У них какая‑то своя жизнь была, они все куда‑то ходили, куда я не знала… Всего один раз они меня пригласили, сказали – пойдем в Домжур, я постеснялась спросить, где это. И не туда пришла, а потом прибежала на Невский в Дом журналистов, а туда пропуск нужен, меня и не пустили. А больше они меня не звали.
Ну, один раз меня Аня со скандинавского отделения взяла в гости. В этой компании все были совсем другие, чем я, я даже их шуток не понимала… Но они были не такие презрительные, как девочки с филфака. Не стеснялись говорить, как они любят Питер и русскую культуру, читали стихи, пели смешные песни. Я сказала – жалко, что у нас на филфаке таких нет. Они засмеялись, сказали – нам тоже жалко, что у вас на филфаке нас нет. Спросили – ты что, дикая, не знаешь, что евреев в университет не принимают?.. Они все были евреи. Я бы хотела с ними дружить, но Аня больше меня с собой не брала, а сама я ни с кем не успела подружиться…
Я знаешь чего не могла понять? Я потом Аню спросила – как это получилось, что они все евреи? Это случайно вышло или они друг друга как‑то узнают? Как они определяют, когда знакомятся, что они евреи? Аня сказала, по внешности, по фамилии, по особой манере шутить, а вообще это неуловимо. А у нас в Волковыске не было евреев, откуда мне знать?..
Вот ты, когда с кем‑нибудь знакомишься, ты знаешь, что он еврей? Сейчас‑то я уже умею определить, кто еврей. Вот, например, Ольга, – она еврейка?
– Молодец, – улыбнулся Андрей, – Ольга да, еврейка.
– А вот у меня еще написано – не умничать. Они много меньше меня знали, и про живопись, и про все, я же всю городскую библиотеку перечитала… Но я жутко стеснялась чего‑нибудь не знать, а они нет. Оказалось, нельзя много знать, это тоже провинциально – умничать… Все время что‑то оказывалось. Они все знали то, чего я не знала, а то, что я знала, не годилось. Ну, в общем, наши знания не совпадали.
– Может, тебе все это казалось? – с сомнением в голосе спросил Андрей. – Может, ты все это сама придумала?..
– Ничего мне не казалось… Смотри, у меня еще был пункт «не отбивать чужих мальчиков»… а остальные пункты я сейчас добавляла, когда мы приехали с Максом… – сказала я.
– И что же ты добавила? – поинтересовался Андрей. – Не спать с чужими мужьями?
Я засмеялась и еще немного поплакала от смеха и от всего, что так на меня накатило, и Андрей повез меня домой.
Макс поехал к своим родителям за Юлькой, он там всегда долго сидит, ужинает, телевизор смотрит. У нас еще оставался час, может, час двадцать, но час точно.
…А дома произошло кое‑что очень странное.
Сначала мы пили чай и разговаривали.
…Ну, были, конечно, вещи, которые уж слишком обидные, чтобы рассказывать, но я ему рассказала.
На то, чтобы стать «самой лучшей», как девчонки с филфака, у меня ушел год, весь первый курс. А осенью я приехала в Ленинград и решила – раз вы так, плевать мне на вас, я вас с другой стороны обойду. Я же красивая, я была в сто раз лучше их всех!.. Вот и решила, раз мне девочек не взять, тогда возьму парня – лучшего на курсе, и так им всем докажу!..
Димочка мне, кстати, не казался таким уж лучшим, он мне даже не очень нравился, но они его считали самым лучшим. Девчонки говорили о нем «умереть не встать» – по‑моему, глупости, ничего не умереть, вообще ничего особенного, худой такой, как былинка, вялый, спать с ним было как будто с макарониной…
Заполучить лучшего парня на курсе оказалось раз плюнуть. Димочка, он так хотел со мной спать!.. Ему было все равно, знаю я, когда нужно хлопать в филармонии, или нет. Хоть я вообще встану посреди концерта и скажу на весь зал «я пошла в одно место».
Вот заставить его жениться было трудно, это да. Я почти год его добивала и добила – весной он меня уже привел в свою семью как невесту.
Я когда к его родителям первый раз на дачу приехала в Комарово, меня их домработница поймала на огороде (ну, огорода‑то там никакого не было, так, полянка и сосны) и стала нашептывать: «Повезло тебе, деточка. Ты попала в такую семью!» И все ходила за мной и нашептывала: а это хорошая семья, а это академическая дача, а это папа‑профессор, а это мама… не помню сейчас, кто там у них мама… в общем, папа‑профессор, а Димочка с сестрой выросли с боннами‑гувернантками, музыка, языки, то‑се… И что Димочкины родители с писателями дружат, и один знаменитый писатель даже посвятил им рассказ, и в этом рассказе назвал всех по имени, и Димочку тоже.
Я уже прямо вся сжимаюсь от ужаса, кто они и кто я… и вдруг приезжает Димочкина сестра – пьяная, пьянющая! И начинает скандалить. Скандалила, орала, бегала по участку… и соседи милицию вызвали. Представляешь, мат, скандал, милиция на этой их академической даче… прямо как у нас. Мы тоже всегда милицию вызывали, когда Бронька напивалась. Бронька Кученок – это наша соседка в Волковыске, напивалась как скотина…
Сестра Димочкина оказалась пьющая. Только почему‑то я еще больше про них поняла. Мат, скандал, милиция, вроде бы все это было, как у Броньки Кученок… Но… так, да не так. Все, и мат, и скандал, было другое, не как у нас дома. И от этого скандала еще только больше стало видно, что это – хорошая питерская семья… Это все еще больше укрепило меня в том, что мне нужно к ним. Ну, я и решила, сдохну, но добьюсь.
В семье‑то ко мне отнеслись с опаской. Ну еще бы… Наверняка нашептывали Димочке, что я – провинциальная проныра из Мухосранска, хочу заполучить прописку, академическую дачу и так далее. Они так испуганно на меня смотрели, как будто я прямо сейчас уволоку их сыночка и съем без соли.
Это было как пазл. Слышишь, Джулия уже умеет собрать несложный пазл. Так я и старалась, чтобы стать частью их пазла, но только между ними и мной всегда как будто оставались зазоры, и они то и дело заполнялись какой‑то дрянью, какой‑то гадостью.
Вот мы один раз пошли с Димочкой купаться на Щучье озеро, они говорили «пойти на Щуку». И Димочкина мать говорит: «Ты, Димочка, не заплывай, далеко». А он отвечает: «Мама, что же ты Полине ничего не говоришь?» А она покраснела: «Я ничего не имела в виду, просто Полина уже взрослая женщина, а ты…» Обидно же, да?..
Ну хорошо, ну ладно, я была взрослая, а она сама, мать Димочкина? Она один раз себе белой ниткой подшила черную юбку, так и ходила… Я ей предлагаю: «Давайте нормально подошью», – а она так туманно: «Лучше книжку почитай…» Интеллигентная женщина называется… неряха!
Там еще Димкина бабулька была, совсем старенькая. С бабулькой я хорошо общалась, хотя она тоже была странная. Я ей как‑то говорю: «Бабуленька, давайте я у вас в комнате уберусь», – а она отвечает: «Стремление к чистоте, деточка, – это признак ограниченности». И жест такой в сторону, сухой лапкой… Так что же, она считала, пыль – это ах как интеллигентно? Еще она говорила: «Вы, деточка, не ошиблись? Вы, деточка, не знаете, что самый красивый парень на курсе, самый для всех желанный не обязательно имеет потом самую завидную судьбу?» Это она специально, чтобы меня от Димочки отогнать.
Свадьба должна была быть 18 июля, а 6 июля приехала Тамарочка, сябровка моя. В общежитии ей сказали, что я живу в Комарове, и она приехала на дачу, сало привезла, колбаску…
Ну, я не знаю, не понимаю, что она сделала, чтобы ее в один день все полюбили. И этот папа‑профессор, и эта мама‑не помню кто, и бабулька, и даже Димочкина сестра‑пьянчуга. Хотя они сами ее пьянчугой не называли, считали больной и все время лечили, то в клинике ее содержали, то к ней домой врач ходил.
…Ну, что Димочка в нее влюбился, это ладно, с этим я бы справилась. Но она так к ним вошла, как будто шуруп вкрутили.
Тамарочка замуж вышла, а не я. Я столько сил на это положила, весь год приз зарабатывала, а она мой приз получила.
Вот это был облом… это был такой облом, что у меня даже на полгода месячные прекратились… Такой облом, что я сразу же решила – а я уеду в Америку. Буду жить в большом городе, в другом мире, они его только по книгам и кино знают, а я буду, буду!.. У меня будет муж‑американец, дом, машина…
А знаешь, что с ним сейчас, с Димочкой? Бабулька‑то права оказалась. Он не successful. Вообще ничего не достиг в жизни! Я специально все про него узнавала – про Тамарочку же у нас в городе знают, как она живет, и про него, значит, тоже все известно. Так вот – ужас! Вроде бы он чуть ли не водителем работает, за собой не следит, одевается странно, ходит зимой в стройотрядовской куртке. А ведь был из такой семьи, способный, да еще артист. Он в университетском театре играл Гамлета и все главные роли… И вот – вся его распрекрасная карьера оказалась ничем… Я мечтала, позвоню ему, пусть посмотрит, кто есть кто! А теперь думаю, может, я даже и не буду звонить, с кем равняться‑то?.. Тоже мне, Герой романа. Как ты думаешь, позвонить ему?
– Не звони, – сказал Андрей. Он все смотрел на меня странно – внимательно, как будто ему важно, что я говорю, как будто я ему не чужая…
– Слышишь… а может быть, все‑таки дело не в том, что я была провинциалка из Мухосранска? – спросила я. – Тамарочка ведь тоже из Мухосранска, с соседней улицы. Они меня не хотели, а Тамарочку почему‑то захотели. Она была смуглая, кровь с молоком, крепенькая… без всякого понятия, как себя держать, все время смеялась, совсем провинциальная… Почему они меня не захотели, а ее захотели? Как ты думаешь?
– Неужели тебе все это так важно – теперь? – спросил Андрей.
Теперь – нет. Или да. Не знаю. А вообще‑то у нас город был очень хороший, площадь с Лениным и универмагом, с Домом культуры. Шведская гора, на ней было сражение со шведами, с горы виден весь Волковыск, он такой зеленый, будто южный городок… люди все добрые, неспешные, все про всех все знают…