«Да, — думает она. — Так и есть. День благодарения для идиотов.»
Фредди станет солдатом и будет воевать в далеких странах, как брат Жасмин Томми. Эдди и Труза, мальчиков Жасмин, ждет то же самое. У них будут крутые машины, если они вернутся домой и бензин не иссякнет через двадцать лет. А девчонки? Они пойдут за парнями. Они лишатся девственности, пока по телевизору будут идти игровые передачи. У них будут дети, жареное мясо на сковородках и лишний вес, — все, как у Жасмин. Они будут курить легкие наркотики и есть много дешевого мороженого из «Уолмарт». Хотя, может быть, Розелин это не ждет. Иногда с ней что-то не так. Ей придется ходить в специальную школу. Она даже в восьмом классе будет пускать слюни на свой острый подбородок так же, как сейчас. Семеро детей родят семнадцать, семнадцать родят семьдесят, семьдесят родят двести. Она могла видеть парад будущего. Идиоты маршируют в рваных одеждах. Некоторые одеты в джинсы, через которые видно нижнее белье на заднице, другие — в футболках с группами, играющими хэви-метал, третьи — в униформах официанток, заляпанных соусом, четвертые — в обтягивающих брюках из «Кмарт» с маленькими ярлычками «Made in Paraguay», пришитыми к подкладкам. Она видит гору игрушек Фишер Прайс, которые им еще предстояло купить и которые потом будут проданы на дворовых распродажах, проходящих там же, где большинство из них были куплены сначала. Они купят товары, которые увидят по телевизору и задолжают кредитным компаниям, как она… и задолжают снова, потому что «ПИК 4» — это счастливая случайность, и ей это известно. Даже хуже, чем случайность, скорее издевательство. Жизнь, по существу, это ржавая покрышка, лежащая в канаве у дороги, и эта жизнь продолжается. Она больше никогда не почувствует себя в кабине реактивного истребителя. Это хорошо только когда оно есть. Ее корабль не придет. Здесь нет никаких лодок, и камера не снимает ее жизнь. Это реальная жизнь, а не реалити-шоу.
«Шрек» закончился, и все дети спят, включая Эдди. Голова Розелин снова лежит на плече Эдди. Она храпит, как старушка. На руках у нее красные пятна от того, что она постоянно их чешет.
Жасмин закручивает крышку бутылки «Алленс» и бросает ее назад в кресло малыша. Низким голосом она говорит:
— Когда мне было пять, я верила в единорогов.
— Я тоже, — говорит Бренда и глядит на Жасмин. — Интересно, на какую скорость эта штука способна.
Жасмин смотрит вперед на дорогу. Сверкает синяя табличка с надписью «ЗОНА ОТДЫХА 1 МИЛЯ». Она не видит никакого движения по северному направлению, обе полосы в их распоряжении.
— Давай это выясним, — говорит Жасмин.
Число на спидометре возрастает с 80 до 85. Затем до 87. Между педалью газа и полом все еще остается какое-то расстояние. Все дети спят.
Зона отдыха быстро приближается. Бренда видит на парковке только одну машину. Выглядит она чудно, Линкольн или, возможно, Кадиллак. «Я могла бы взять такую же, — думает она. — У меня было достаточно денег, но слишком много детей. Я бы не вместила в нее всех». В этом вся история ее жизни.
Она отворачивается от дороги, смотрит на старую подругу из средней школы, жившую теперь в соседнем городке. Жасмин сзади смотрит на нее. Фургон, выдающий почти сотню миль в час, начинает заносить.
Жасмин слегка наклоняется и качает Ди в колыбели возле своей крупной груди. Ди все еще держит успокоительный палец во рту.
Бренда облокачивается назад, сильнее наживает ногой, пытаясь достать до покрытого ковриком пола фургона. Вот он, и она мягко опускает на него педаль газа.
VI
«Стой, Поли, стой».
Он дотягивается до ее плеча и хватается за него костлявой рукой, всполошив ее. Она отрывается от его стихов и видит, что он смотрит на магистраль. Его рот открыт, а глаза за очками, казалось, выпучены настолько, что едва не достают до стекол. Она следит за его взглядом в то мгновение, когда красный фургон гладко соскальзывает с полосы движения на край проезжей части, а оттуда двигается к наклонному въезду в зону отдыха. Он не смог бы вывернуть. Он двигается слишком быстро, чтобы успеть вывернуть. Он влетает со скоростью, по меньшей мере, девяносто миль в час, вспахивает склон прямо под ними, и врезается в дерево. Она слышит громкий, невыразительный удар и звук бьющегося стекла. Ветровое стекло разлетается вдребезги, осколки мгновение искрятся в свете солнца, и она кощунственно думает: «как красиво».
Дерево разрезает фургон на два рваных ошметка. Что-то взлетает в воздух и приземляется на землю. Фил Хенрейд с трудом может поверить, что это ребенок. Бак с горючим начинает гореть, и Паулина кричит.
Он вскакивает на ноги и бежит по склону, перепрыгивает через забор, как молодой парень, которым он когда-то был. В эти дни его слабое сердце часто напоминает о себе, но к горящему фургону он бежит так, как сам не смог бы и представить.
Облака плывут над полем, потом добираются до леса. Полевые цветы кивают головками.
Он останавливается в двадцати ярдах от похоронного костра. Жар обжигает его лицо. Он видит то, что ожидал увидеть: выживших нет. Но он и представить не мог, что погибших будет так много. Его взгляд падает на кровь на траве. Словно россыпи земляники, рядом валяются осколки задней фары. На кусте висит оторванная рука. В огне плавится кресло для малышей. Он видит туфли.
Паулина подходит к нему. Она задыхается. Безумнее ее растрепанных волос выглядят только ее глаза.
— Не смотри, — говорит он.
— Чем пахнет? Фил, чем это пахнет?
— Горящий бензин и резина, — отвечает он, хотя это, наверное, не о том запахе, о котором она спросила. — Не смотри. Возвращайся и… У тебя мобильный с собой?
— Конечно, есть.
— Возвращайся и звони 911. Не смотри на это. Ты не захочешь этого видеть.
Он тоже не хочет этого видеть, но отвернуться он не может. Сколько их? Он может разглядеть тела, как минимум, троих детей и одного взрослого, скорее всего, женщины, но он не уверен. Столько обуви… и одежды… Он видит упаковку от DVD-диска.
— Что, если я не смогу? — спрашивает она.
Он указывает на дым. К тому времени подъезжают три или четыре машины.
— Неважно, — отвечает он. — Но ты попытайся.
Она начинает идти, но тут же останавливается. Она плачет.
— Фил… Сколько их было?
— Не знаю. Много. Иди, Поли. Некоторые еще могут быть живы.
— Тебе лучше знать, — говорит она сквозь рыдания. — Чертова машина летела так быстро.
Она плетется вверх по холму. На полпути к парковке, где уже прибавилось машин, к ней в голову закрадывается кошмарная мысль. Она оборачивается, ожидая увидеть своего старого друга лежащим в траве, возможно, сжимающим шею или без сознания. Но он на ногах, мечется по кругу рядом с пламенем на левой половине фургона. Она видит, как он снимает свою опрятную спортивную куртку с заплатками на локтях, опускается на колени и что-то ей накрывает. Человека или чью-то часть тела. Затем он продолжает дальше.
Взобравшись на холм, она думает, что все попытки сделать красоту из слов — это иллюзия. Или шутка над эгоистичными детьми, которые не хотят вырастать. Да, наверное, так и есть. «Такие дети, — думает она, — заслуживают того, чтобы над ними подшучивали».
Все еще задыхаясь, она доходит до парковки и видит страницу из раздела об искусстве из Таймс, лениво шуршащую, как трава от дыхания легкого бриза. Она думает: «Ничего страшного. Герман Вук еще жив и пишет книгу о языке Бога. Герман Вук верит, что тело слабеет, но слова — никогда. Значит, все в порядке, не так ли?»
Мужчина и женщина торопятся к ней. Женщина поднимает свой мобильный и делает фото. Паулина Энслин смотрит на это, нисколько не удивляясь. Наверное, позже женщина покажет это своим друзьям. Потом они будут пить и есть и болтать о божьей милости. Божья милость так прекрасна всякий раз, когда с тобой ничего не случается.
— Что случилось? — мужчина кричит ей прямо в лицо.
Случился тощий старый поэт у подножия холма. Он уже раздет до пояса. Он снял футболку, чтобы укрыть одно из тел. Его ребра выпирают на белой коже. Он сидит на коленях и стелет футболку. Он возводит руки к небу, опускает их и охватывает голову.
Паулина тоже поэтесса и находит для мужчины ответ на языке, на котором говорит Бог:
— А на что это, блядь, похоже? — говорит она.