Анна Долгарева. Фото: Аня Батик
Однажды я стою у телевизора, а там показывают рекламу: «Баунти — райское наслаждение». У меня лицо очень выразительное — и в тот момент на нем было написано, что есть какое-то райское наслаждение, которое всегда будет закрыто от простых смертных, типа меня.
Папе срывает башню! Он говорит мне: «Пойдем», — стремительно одевается, зашнуровывает ботинки, засовывает меня в куртку и тащит меня к одному из многочисленных ларьков, и покупает мне этот чертов «Баунти» на последние деньги. Я начинаю его есть — а он невкусный. И сказать про это нельзя — вообще никак. Я же понимаю, что произошло на самом деле. Я ем, и у меня от чувств к папе слезы катятся, и я говорю, что очень вкусно, хотя этот «Баунти» на вкус был как резина.
Много лет, конечно, я их не ела. Потом распробовала, кстати.
— А из школьных лет?
— Я в школе ни с кем не общалась особо, меня травили и не любили. То есть в младших классах я как Данко жгла всех горящим сердцем! В третьем классе я устроила большевистский заговор. Мы ходили и расклеивали по району листики из альбома, на которых красным фломастером было написано очень пафосное воззвание: «Люди, одумайтесь! Что мы делаем? Куда вы завели страну?» Полкласса за мной пошли.
А в седьмом классе я перешла в лицей и там считалась смешным фриком. Я из бедной семьи, ходила в плохой одежде, а в лицее учились довольно богатенькие дети.
В какой-то момент я даже сломала нос мальчику, который меня обижал.
Потом стало полегче. Я нашла общий язык с учительницей химии, мы с ней подружились. У нее дополнительно занимались олимпиадники, а я пошла к ней наверстывать пропущенную химию. А потом сама стала олимпиадницей.
Вообще я жила среди родителей и книг, и мой мир был, разумеется, прекрасен.
Уехать в Донбасс и умереть
— Ты журналист и поэт. Кого в тебе больше?
— Поэта, конечно.
— А в Донбасс ты поехала как журналист или как поэт?
— Я вообще в Донбасс умирать поехала. До этого, да и вообще до войны, жизнь у меня была пустенькая и бессмысленная, в ней не было Бога, и мне было все равно, жить или умереть.
Весной 2015 года я потеряла любимого человека, Лешку Журавлева, он погиб в артиллерии. Я тоже сначала собиралась в артиллерию, но один хороший человек мне сказал: «Зачем тебе это? Ты хороший журналист, а у военкора еще выше шанс погибнуть». Я решила, что раз выше шанс погибнуть у военкора, значит, надо идти в военкоры.
Говорит бывшей:
Ты, бывшая, по нему не плачь,
Песен не пой, не жги свеч,
Не маячь.
Не тебе его ныне беречь.
Он теперь уже точно не твой,
Совсем навсегда.
Тело его омоет
Слез моих вода,
Зубы могилу выкопают в ночь,
А ты убирайся прочь.
Я ему сколотила дубовый ящик,
Я его туда уложила,
А ты, говорит, никакая не настоящая,
Ты, говорит, страшила,
Бывшая, говорит, простывшая.
Он уже не покинет моих комнат,
Не уйдет, не поссорится даже.
А тебя уже точно никогда не вспомнит,
Не придет, ничего не скажет.
…а только не поздно,
никогда не бывает поздно
любить и прощать не поздно,
никогда не бывает…
К осени меня начало отпускать в депрессивную фазу, и мне стало совсем плохо. Если я до этого просто думала: «Когда же я умру уже, елки-палки?!» — то тут я ездила по передовой с мыслью: «Где уже мой осколок в голову?» Мне остро надо умереть, желательно прямо завтра, но у меня что-то христианское в душе остается, мне страшно. Я боюсь, что если я покончу с собой, то попаду в ад и никогда не встречусь с Лешкой, и это будет самая большая засада. Чего я тогда мучаюсь полгода?
Я, конечно, поехала в Донбасс не как поэт. Что там было делать поэту? Я там безвылазно жила три года и за это время не дала там ни одного концерта. Мне неловко было: тут люди делом занимаются, а я буду выпендриваться.
Позже я привезла туда своих друзей, поэтов, мы с ними выступили, и я поняла, что это людям действительно нравится. Им важно, что к ним приезжают, о них не забывают, им стихи читают, песни поют. Я стала туда и сама ездить, и других уговаривать.
— Когда ты ехала умирать, тебе было страшно?
— Нет, ни разу. Но в какой-то момент, когда я уже вышла замуж во второй раз, я поняла, что не хочу умирать.
Было так. Возле Донецкого аэропорта есть разрушенный монастырь и кладбище, и мне нужно было выбрать ракурс и красиво снять. Я с фотоаппаратом иду среди могил, и тут меня останавливают нецензурным окриком: «Аня, там не разминировано!» Я очень огорчаюсь этому факту и, осторожно выбирая, куда ставить ножку, выбираюсь обратно на дорожку. Именно в тот момент я поняла, что сейчас было бы крайне некстати умереть или ногу потерять. Я счастлива. У меня есть любимый муж и любимый кот.
Кот-хранитель
— С мужем все ясно, любовь животворит — а кот? Он на меня сейчас так внимательно смотрит, расскажи про него?
— Я подобрала его в Луганске, в октябре 2015-го. Что значит подобрала? Когда у него глазки открылись, его с братиком и сестричкой выбросили в лесопосадку в коробке, заклеенной скотчем. Мимо проходила владелица кошачьего приюта и услышала, что кто-то где-то скулит — Феликс с ранней юности не стеснялся заявлять свои права. Целый час она бегала, искала эту коробку. Наконец, нашла и выложила «ВКонтакте»: котика пристроить. И фотография: Феликс, кроха такая, на ладонь помещается, а смотрит дерзко: «Я тебя сейчас порву, вообще, ты кто такая?! Я здесь самый главный кот на свете».
Я вижу это фото, сжимаю волю в кулачок и понимаю: чтобы не сдохнуть, мне нужен этот котеночек прямо срочно. На часах шесть вечера. А уже семь для Луганска в пятнадцатом году – очень позднее время, потому что все магазины закрыты, маршрутки почти перестали ходить. Военный город.
Я звоню по телефону этой тетеньке: «Давайте я прямо сейчас подъеду и заберу его». Место недалеко от меня, четыре автобусных остановки. «Вы его, наверное, на подарок хотите?» — говорит мне тетенька. «Окститесь, какой подарок?» — «Такая срочность — это когда кота хотят на подарок. Вы его, наверное, подарите, он не приживется, его выкинут, он будет страдать». — «Господь с вами, мне просто очень нужен этот котеночек. Завтра я буду занята, понимаете? Мне очень срочно нужно этого котеночка». — «Может быть, вы его в преддверии Хэллоуина заказываете? Скоро Хэллоуин, вы его в жертву принесете».
Я каким-то чудом убедила, что я не собираюсь ничего с этим котеночком делать. Приехала, получила эту смешную фитюлинку, на ладошке помещавшуюся.
— Это с тех пор твой ангел-хранитель.
— Да. Потому что в декабре мне стало совсем плохо… Я поняла, что все, я больше не держусь, либо я прямо сейчас что-то с собой сделаю, либо нужно перенацеливаться на какие-то попытки жить дальше. Мне уже было ясно, что мина моя далеко, возможно, еще не отлита. Так что вопрос нужно решать сейчас.
Честно говоря, я бы что-то сделала с собой, но фитюлинка к тому времени уже несколько подросла, и я подумала: «Как же котик? Что он жрать-то будет? Будет один в пустой квартире мявкать. Я живу одна, хватятся меня не скоро».
Между волшебством и смыслом
— У меня банальный вопрос. Ты видела очень много смерти. А если ее так много, то в чем смысл жизни?
— Я — девочка, воспитанная коммунистами. Точнее, я сама себя воспитала как коммунистку. Я в ранней юности вывела для себя формулу, и она до сих пор не меняется. Смысл моей жизни: делать этот мир лучше, чем он был бы без тебя. Насколько можешь лучше, настолько и делай.
— Ты сказала, что у тебя в жизни Бога не было. Но по стихам видно, что сейчас Он есть.
— Знаешь, стихи, пропитанные христианскими мотивами, я писала и раньше. Оно само лезло. А в жизни я была от этого очень далека. Был период, я пыталась прибиться к неоязычникам – больше из эстетических соображений, потому что красиво, потому что мальчики и девочки в нарядах собираются, пьют из кубка. Очень люблю красиво одеваться! Я верила, что это настоящее волшебство. Мне было двадцать четыре годика, самое время верить в волшебство.
Я в юности ранней была довольно религиозной, но потом у меня случилась неприятная ситуация. Я очень нехорошо поступила – связалась с женатым мужчиной. В храме мне легче не становилось, и я решила, что все, это конец, я навсегда себя запятнала – и перестала ходить в церковь.
— Мужчина-то рассосался?
— К счастью, да. Но это потребовало времени и сил. Ужасно было, на самом деле.
Я всегда и во всем сомневающийся человек. Я все время ищу Бога. Меня это задолбало. Хочу остановиться и просто верить. Надеюсь, что когда-нибудь приду к той степени постижения, которая позволяет просто верить. Правда, мне очень бы этого хотелось.
Но, знаешь, я даже не ставила вопрос о воскресении Иисуса Христа — это было само собой разумеющимся. Но очень хотелось волшебства.
А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?