Э. АЛЛАРД.
СОМНИТЕЛЬНЫЕ ДОСТОИНСТВА КОНЦЕПЦИИ МОДЕРНИЗАЦИИ
АЛЛАРД Эрик – профессор социологии Хельсинкского университета, Финляндия
Национальные доклады о недавних структурных переменах и постсоциалистических процессах в странах Центральной Европы отлично и информативно раскрыли ключевые тенденции современного мира. Чешский (Махонин и др.), немецкий (Цапф и др.), венгерский (Шпедер и др.) и польский (Адамский и др.) национальные доклады о переменах в социальной структуре и процессах в сфере социальной защиты могут быть образцом любого доклада о социальных тенденциях какой-либо страны или нации. Аналогичные исследования делались с использованием схожих категорий в той части Европы, которую я представляю – в скандинавских странах – Дании, Финляндии, Исландии, Норвегии и Швеции.
Но есть одна важнейшая разница в рамках и в теоретических посылках социальных докладов по скандинавским странам и нынешних национальных докладов по Центральной Европе. В странах Скандинавии доклады о социальных и социетальных процессах редко строятся на концепциях модерна (modernity) и модернизации. Конечно, эти концепции знакомы обществоведам Скандинавии, но они по большей части ограничены сферой теоретических дискуссий и не служат отправными точками описания развития общества. Мой первый вопрос таков: действительно ли концепции модерна и модернизации сущностно важны для описания постсоциалистических стран Центральной Европы? Честно говоря, мой вопрос оправдан уже тем, что посылка о модернизации играет небольшую роль в польском и венгерском докладах.
Спору нет, концепции модерна и модернизации плодотворны и полезны как общая основа социальных докладов по постсоциалистическим странам Центральной и Восточной Европы. Более того, теоретический анализ модернизации, данный в ряде национальных докладов, современен и инновативен; он также нюансирован и осторожен в применении концепции модерна к разным ситуациям. Подчеркнуты наличие разных взглядов на теории модернизации [30, p. 5-7] и важность постоянного пересмотра концепции модернизации. Концепция модернизации отправная точка анализа того, насколько хорошо и в какой мере достигнуты основные цели демократии, роста и защищенности. Тем не менее, у меня возникла неловкость при встрече с концепциями модерна и модернизации. Фактически они могут мешать наблюдению за некоторыми важными тенденциями. Во всяком случае, мой комментарий содержит критику концепции модернизации. Может быть, признак плодотворности этих концепций именно в том, что, критикуя их, можно найти новые проблемы, достойные исследования.
Временнáя предвзятость социальной науки ХХ века
Социальная наука и социология ХХ века, среди прочего, культивировали достаточно специфичную картину времени. Первоначально модерн считался присутствующим в развитии структурной дифференциации, в новых измерениях институтов, плюралистичных культурных программах, в развитии рефлективности и т.д. Классические социологические теории модерна, как их разработали Карл Маркс, Эмиль Дюркгейм и Макс Вебер, вполне очевидно строились на посылке, что стандарты модерна, названные выше, будут переняты всеми модернизирующимися странами.
Выдающиеся ученые конца ХХ века – Бек [6], Гидденс [12], Maхонин [17], Штомпка [26], Терборн [27], Цапф [29] к критике концепций модерна и модернизации добавили важные нюансы, но все же продолжали пользоваться этими концепциями. В качестве одного из способов демонстрации возможных недостатков и неточностей в представленных нам национальных докладах я покажу три основные критические точки зрения на концепции модерна и модернизации. 1) Альтернативную концепцию множественных модернов (multiple modernity), прежде всего в форме, в последнее время разработанной Ш. Айзенштадтом [2000, p. 1-29]. 2) Критические аргументы, выдвинутые так называемой постмодернистской социологией [21]. 3) Опасность разработки социальной политики на основе взглядов об идеальных условиях будущего.
Множественные модерны
Понятие 'множественные модерны’, особенно в работах Ш.Н. Айзенштадта, обозначает определенный взгляд на современный мир. Да, считает этот ученый, то, что мы зовем модерном, имеет истоки в западном мире. У него есть институциональные формы, такие как демократическое национальное государство, рыночная экономика, ориентированные на исследования университеты, культурные представления о том, что знание всегда можно оспаривать. Социальные формы больше не считаются данными раз навсегда. Рефлективность была объявлена предельно важной. Модерн возник, когда тό, что считалось стабильным миром, утратило качество неизменности и неоспоримости. Эти модернистские взгляды возникли на Западе, но они не были автоматически переняты и адаптированы другими странами мира. Разные носители модерна: экономические институты, политическая арена, институты социализации и образования и т.д., - образовали весьма разные сочетания в конкретных странах. Вариативность процесса модернизации, по Айзенштадту, почти что огромна. В большинстве обществ Дальнего Востока, Среднего Востока и Африки приняты – как базовая - модель территориального государства и образцы развития национального государства. И элиты и оппонировавшие им силы переняли многие важные стороны западного модерна. Однако они могли делать это, принимая и отвергая по своему выбору разные элементы ради собственной выгоды. То есть применение западных модернов незападными обществами сопровождалось непрерывным отбором, новой интерпретацией и новыми формулировками импортных идей. По Айзенштадту, эти процессы не привели к появлению лишь одной цивилизации. Во всех обществах новые привычки сомневаться привели к различным повесткам дня.
Конечно, можно возразить, что Айзенштадт говорит о множестве модернов в незападном мире и о странах где-то вне Европы и Северной Америки. Однако есть достаточно оснований сомневаться, что в западном мире сегодня имеет место общий одинаковый модерн. В странах Европы и Северной Америки больше нет ясных и очевидных связей между моделями институтов, социальной структурой и культурными ориентациями. Может быть, самый очевидный симптом перемен – быстрый рост новых социальных и политических движений. Масштабные, хорошо известные движения в сегодняшних обществах – это женские, экологические, религиозные фундаменталистские движения, возрождающиеся этнические движения и т.д. Но вопрос в том, что, по-видимому, непрерывно растут новые социальные движения, часто формируемые на низовом уровне, при сильном воздействии на взгляды масс. Новые социальные движения, часто возникшие спонтанно, - свидетельства значимых различий политических взглядов современных граждан. В реакции на модернизацию явно присутствуют различия между северными и южными членами Европейского Союза. Представители стран Севера Европы подчеркивают индивидуальность и государство как человечески важные и добрые социальные силы, в то время как корни так называемой субсидиарности Юга в локальных сообществах, системе родства и церкви. Различия выходят на первый план, например, в отношении доступа к государственным документам.
Изучая страны Центральной Европы - Чешскую Республику, бывшую Восточную Германию, Венгрию, Польшу и Словакию трудно представить, чтобы их очень разный исторический опыт последних двух веков не создал значительных различий в господствующих там предпочтениях и отрицаниях черт модерна. Эти страны весьма различны в плане и их традиционного религиозного наследия и политического наследия XIX в. Как известно, и нацистский период имел весьма разные последствия для стран центра Европы. Власть коммунистов со второй половины 1940-х до конца 1980-х годов, конечно, столь явно доминирующий опыт, что есть соблазн предположить практически одинаковое ее влияние на все обсуждаемые страны. По моему мнению, настало время учитывать факт, что до-коммунистические, коммунистические и посткоммунистические времена содержали критически разные моменты в странах Центральной Европы. В венгерском докладе Золтана Шпедера и его коллег отмечено: нельзя не заметить факта, что некоторые элементы социалистической формации между 1945 и 1990 гг. стали частью современной венгерской системы. Этот образец по всей вероятности весьма различен в разных постсоциалистических странах в зависимости и от их прежней истории и опыта периода власти коммунистов. Фактически нам сегодня нужна теория, уточняющая различия истории и развития постсоциалистических стран.
Хорошо известно, что уровни жизни в странах Центральной Европы при коммунистах заметно различались. Восточная Германия по материальному уровню жизни была в наиболее выгодном положении среди стран коммунистического блока. Смертность там, например, была явно ниже, чем в социалистических странах Центральной Европы. К этому можно добавить другие конкретные данные статистики. Материальный уровень жизни в Чехословакии был существенно лучше, чем в Польше. Во всяком случае, между этими странами были явные верифицируемые различия.
Но в плане прав человека концепция модернизации часто вводит в заблуждение. Многие доклады о модернизации и политических процессах сваливают в одну кучу все бывшие социалистические страны Центральной Европы, полагая, что гражданские и политические права здесь были, в сущности, одинаковы. Эту посылку по праву следует поставить под сомнение. Конечно, мой опыт основан, прежде всего, на контактах с учеными: как работник Научного совета Финляндии я посещал все обсуждаемые здесь страны. И осмелюсь утверждать, что большинство скандинавов считали Польшу и Венгрию заметно более свободными и открытыми в политическом плане, чем Восточную Германию и Чехословакию. Внешними признаками этого были допущение мелкого частного бизнеса, положение католической церкви. Интересная информация приведена Хенриком Доманьским [9, p.13]: драматическое снижение доходов в частном бизнесе в Польше в 1991-93 гг.
Конечно, сила коммунистических властей варьировала. Во всех постсоциалистических странах Центральной Европы были восстания и попытки революции, но, по меньшей мере, последние двадцать лет социализма (1970-80-е годы) Польша и Венгрия явно отличались от других социалистических стран. Янина Френцель-Загорска [11, p.95] писала однажды: «Польша и Венгрия – две страны Восточной Европы, в которых крах коммунистической системы произошел не за одну ночь (как в Чехословакии и Восточной Германии) и не путем насильственной революции (как в Румынии)». В любом случае, не очевидно, что степень свободы мысли была практически почти одинаковой во всех странах коммунистического блока. Во всяком случае, при формулировании теории модерна и применении ее к странам центра Европы плодотворной была бы конкретизация, насколько и исторический опыт и географические, социальные факторы создавали тенденцию движения к разным опциям, не считая, что критерии и цели модернизации одинаковы для всех стран.
Постмодерн и рефлективность
Представляется важным и плодотворным искать и выделять концептуальные рамки, в которых институциональные аспекты модернизации приуменьшаются и релятивизируются. Такие попытки делались даже в рамках традиции изучения модернизации. Хороший пример – концепция рефлективность, как ее употреблял Ульрих Бек. Для него рефлективная модернизация относится к «типу общества за пределами ‘простой модернизации’, при котором налицо признание невозможности знать непреднамеренные следствия, вызванные модернизацией…» [7. Сh. 7; 21, p. 278-279]. Гёран Терборн также дает схожее определение: «будучи эмпирически отслеживаемым, предлагаемый концепт модерна не содержит каких-либо конкретных институциональных привязок, он исследует последние в качестве причин, следствий и побочных результатов» [27, p. 5; 17, p. 150]. В эмпирическом анализе Павла Махонина также выдержан подобная концепция модернизации, эксплицитно применены индикаторы модернизации, конкретно отвечающие развитию чешского общества.
Акцент на рефлективном модерне в духе Бека, Махонина, Терборна и Цапфа весьма близок тому, что подразумевает «поворот к постмодерну в социологии», о чем много пишет З. Бауман [5]. Имеется в виду общество, в котором социальные институции и структуры - продолжающиеся процессы. Социология постмодерна декларирует интерес к изучению того, как социальные явления, социальные категории постоянно конструируются, социально определяются и ре-интерпретируются. Таким образом, концепция рефлективной модернизации, как и формула поворота к постмодерну в социологии, подразумевают интерес к изучению того, как социальные феномены и социальные категории постоянно социально определяются и конструируются.
Среди главных аспектов и новинок социологии постмодерна – интерес к изучению агентства и новых социальных движений. Одним из ведущих пионеров введения агентства в политическую социологию стал Ален Турен [28]. Его подход был назван Новой теорией социальных движений [21, p. 130-133]. Новаторские описания ключевых тенденций в современных передовых обществах представлены его учениками – датским ученым Петером Гунделахом и итальянцем Альберто Мелуччи. Гунделах выделяет стихийные движения, возникающие сегодня почти во всех обществах. Люди больше не привязаны к определенным социальным классам и выраженным социальным категориям, а стараются совладать со многими угрозами и неблагоприятными для себя ситуациями, формируя новые виды добровольных организаций низового уровня. Таким образом, они явно сосредоточены на проблемах своих и своих близких. Мелуччи подчеркивает наличие сегодня в обществах ряда коллективных идентичностей и движений, обычно сформировавшихся на локальном уровне на базе индивидуального опыта. Многие противостояния и дебаты сегодня – это борьба за идентичность, несущая в себе тенденцию к определенному культурному содержанию [20].
Одна из причин выдвижения социологии постмодерна в дискуссиях о процессах в постсоциалистических странах Центральной Европы в том, что многие политические аналитики подчеркивают идеалы и структуры, явно идущие на спад в обществах Западной Европы. По некоторым ключевым показателям западноевропейские политические системы адаптируют черты, уже наличествующие в постсоциалистических государствах Центра Европы.
Следует отметить, что одним из первых успешных современных европейских низовых движений была Солидарность в социалистической Польше, управлявшейся коммунистической партией. В польском материале подчеркнуто [2, p. 12-13], что молодые рабочие, поддержав Солидарность, фактически не были мотивированы приверженностью ценностям либеральной экономики. Ее сторонники находились под сильным влиянием негативных идеологических чувств, нацеленных, прежде всего, против монополии партии на власть на низовом уровне. Это важная часть картины. Солидарность не продержалась долго, вскоре она стала жертвой нового процесса в низах. Солидарность была первым успешным низовым движением в социалистических странах. Но значимой чертой революции 1989 г. во всех обсуждаемых странах было отсутствие организованного революционного движения с выраженной и систематизированной идеологией. Революция началась внизу, закончившись почти в то же время, что и началась.
После 1989 г. появилось почти неимоверное число исследований демократии и демократизации в Центральной Европе. В основном речь велась о том, в какой мере страны этого региона копируют или обновляют западноевропейские модели демократии и представительных институтов. Многие исследователи делали акцент на частичном успехе. В выпуске о «Выборах в парламенты в посткоммунистической Восточной Центральной Европе» в «International Political Science Review», например, Янош Симон [24, p. 361-379] подчеркивал, что страны Центральной Европы и частично успешно копировали западные модели и частично вернулись к своим историческим традициям.
Несмотря на подавляющее большинство позитивных оценок, очевидно, что процесс демократизации в центре Восточной Европы изобиловал также проблемами. Есть немало публикаций по отдельным годам в 1990-е годы, указывающих на отсутствие стабильных партий в масштабе всей страны, выражающих интересы крупных групп социальной структуры [23, p. 167-179], на наличие большого числа партий и отсутствие кристаллизации партийной системы [1, p. 69-92; 15, p. 232-248]. Отмечается отсутствие разумной степень связей между политическими установками граждан и поддержкой ими политических партий. Голландские социологи Гисбертс и Ниюберта (Gisberts, Niewbeerta), [13, p.397] сделали такой вывод о классовых различиях и партийных приверженностях в новых демократических странах Восточной Европы: "В посткоммунистических странах члены разных социальных классов последовательно различаются своими отношениями к неравенству доходов и социальной защищенности, но едва ли своими избирательными поведениями. Из-за политически нестабильной ситуации в новых демократиях Восточной Европы люди разных классов, вероятно, не могут перевести свои политические предпочтения в предпочтения партийные".
Есть, конечно, и другие аспекты, грани демократии, кроме партийной политики. Однако, заметил Жан Блондель [8, p. 157] в дискуссии о вызовах, стоящих перед либеральными демократиями в XXI веке, трудно представить, как демократия может действовать без партий. Но, подчеркивают ряд политологов из разных стран, партийные системы сейчас, на пороге XXI века стоят перед многими угрозами, если не явным ослаблением их роли как гарантов демократии. Однако это столь же типичный феномен для западной Европы, как и для постсоциалистической Центральной Европы. Политические партии, считает Петр Мэр [19, p. 161-174], с одной стороны, отдалились от общества. С другой, они сильнее привязаны к управленческим структурам и государству, страдают от явного упадка привлекательности и лозунгов для граждан и от отсутствия черт, отличающих их в глазах граждан. Хороший, хотя и далеко не уникальный пример здесь - страны Скандинавии. Несколько десятков лет назад часто ссылались на модель Северной Европы, подразумевая, в частности, постоянный поиск консенсуса и снижение идеологических различий.
Скандинавская пятипартийная модель находится в упадке с 1970-х годов. Коммунисты потеряли почву во всех скандинавских странах. Возникли новые партии – зеленые и популисты (правые радикалы). Изменилась и политическая повестка дня. Новые проблемы экологии, Евросоюза, гендера и секса фактически лежат вне старых политических разграничений. При голосовании на выборах новые процессы вызвали большую подвижность избирателей, уменьшение участия в голосования самых молодых групп и явный упадок голосования по критериям классов [4, p. 129-141]. Фактически наблюдаются многие проблемы, подчеркиваемые социологией постмодерна. Общества Западной Европы, фактически, столь же далеки от традиционной западноевропейской модели, как и постсоциалистические страны Центральной Европы. Многие черты выборов и политической жизни стран Центральной Европы, часто рассматриваемые как сомнительные, на деле существуют и в странах Западной Европы.
Видимо, нужны новые отправные точки для сравнений политики в Западной и Восточной Европе. Вероятно, как уже отмечалось, жители восточной Европы, особенно стран Европы центральной, по многим показателям продвинулись дальше по дороге постмодерна, чем страны Западной Европы, лишь следующие за ними.