Мысли по пути.
По пути на Ваганьковское захожу в цветочный магазин. В ожидании праздников мы покупаем цветы, чаще – бутоны роз. Уже распустившиеся розы, как правило, не предлагают. Хотя именно полностью раскрытые (не распустившиеся – двусмысленность) являют собой очевидное совершенство, к которому тянется душа. Но в бутонах цветов кроется не столько торгашеская выгода, сколько поэтический смысл ожидания грядущей божественной красоты, предвосхищение совершенства природы мира.
Праздника нет. Покупаю четыре тёмно-бордовых бутона роз, умышленно вкладывая в них очевидный для меня смысл. Два бутона – моему древнему кумиру; прежде мы не раз встречались, как правило, перед самым днём моего рождения; – тогда, в конце июля в 80-го, он изрядно испортил мне моё 25-летие. К ней – иду впервые. На неё обиды нет, – поскольку открыл её после ухода… «Открыл» написал без кавычек, – это было действительно Открытие. Оставшиеся два бутона – ей. Мало..? – Соответственно написанному (чуть больше двухсот стихов; у меня – намного меньше – буду без цветов). Цвет..? Роз цвета индиго не бывает, – поэтому тёмно-бордовые.
Бродя по кладбищу, всегда испытываю ощущение исповеди, – здесь даже в мыслях лукавить стыдно: Они – всё знают, Они – всё это уже прожили, Им – смешны мои беспочвенные потуги со-причастности, со-единения с ними. Вовремя приходит удачная мысль о раз-делении, раз-межевании ушедших Их-Там и оставшихся Нас-Здесь. Так легче оправдать чувство вины, за уход Их-Туда по Нашей-Здесь вине. А вина, бесспорно, есть! Всегда.
Мысли на Ваганьковском.
У могилы Высоцкого – две пары гостей. Мужчина с женщиной, чуть младше меня и, немного поодаль, – два молодых человека. Все четверо одеты просто. Старшие, обнявшись, молчат; младшие что-то тихо обсуждают. Оставляю цветы, задержавшись на несколько секунд, и иду дальше по Центральной аллее.
На Ваганьковском нельзя избавиться от объективного осознания, что Их-Там – намного, неизмеримо больше, чем Нас-Тут, – оставшихся блаженных мечтателей пополнить «Элизиум теней». Попытка классифицировать Тени Элизиума быстро рушится, не принося даже «попытки строки». Вынужденное объединение Высоцкого и Турбиной – нелепо, просто они совпали у меня как цель визита. Казалось бы, логично разделить попарно: Высоцкого с Есениным, а Турбину с Тальковым, – какое-то единство финала и кладбищенское соседство, бунтарское единство и поэтическая разобщённость. Быстро приходит понимание бесперспективности классифицирования для общей потребы, – только личностное (личное) восприятие по степени индивидуального душе-слияния, душе-надрыва, душе-разрыва. Попытка формирования «поэтического Олимпа» (с Пушкиным и Цветаевой – на вершине) предпринималась до меня. Это занятие для умного – грех, для глупого – полезно, поскольку требует аргументированного объяснения, а аргументы, – они в стихах, – только читай. Моя глупость – не секрет, и быстро находит аргументы моей попытки попарного распределения на «Олимпе» Владимира Семёновича с Сергеем Александровичем, а Ники с Игорем. Первые – достигли классического уровня (классики), вторые – едва оторвались от «подножия». Влияние среды на первых – сделало их великими, а потом уничтожило; вторых – сначала раздавило, потом – … Нет, стать великими они не успели.
Проходя по Центральной аллее, оставляя позади (как пройденное) Высоцкого и Есенина и выдавливая на какое-то время из мыслей обоих, подхожу к колумбарию. Далее, как меня инструктировали, «чтобы найти Турбину, надо повернуться спиной к Талькову»… Чёрт возьми, а ведь инструктировал не поэт… Прости меня, тёзка, но это – правда! Мысленно «отсекаю» Талькова.
Ну, здравствуй,...если это возможно.
| Зарешечено небо Тропинками судеб – Миллиарды следов. И надежда, что будет Только то, что хотелось, Что было светло. Над землёю холодное Солнце взошло. И расколоты судьбы, Как грецкий орех, Кто-то взял сердцевину, А под ноги грех. |
Мысли у могилы.
Теперь мы – наедине. Сегодня – ни 17 декабря, ни 11 мая, – вероятно, поэтому у Неё нет цветов. Признаюсь, что этих дат в моей памяти нет, но, оправдываясь перед Никой, говорю, будто бы умышленно пришёл не ко времени, чтобы – наедине. Наедине – получилось, поскольку «люди спешат мимо – что им чужие раны?». Серый камень – память, – как знала: «но превратилась память в серый плешивый камень». Читаю эпитафию.., строки разорваны, – читать не удобно, надо несколько раз перечитывать, мысленно выстраивая правильную строфу. Мастера-камнерезы не виновны, виновна Она, – на бумаге писала, как на камне, – вынуждала пере-читывать, пере-страивать, пере-думывать. Моя страсть к самокопанию и склонность к этиофилии (поиску причин) выделяет главную, сердцевинную (для меня) мысль: «…не засыпайте хламом, иначе будет вам…». Её просьбу не удовлетворили; – взрослые, подчас гениальные люди «засы́пали» маленького гения взрослым гениальным «хламом», сотворив неудачный слепок, «Черновик» уже давно существующего гения. «Хлам» взрослых раздавил маленького, но бо́льшего Гения. По этой причине «будет вам обманом предсказанная временем судьба». Сбылось скоро. Гений не успел повзрослеть, – не дали…
По устоявшейся кладбищенской привычке быстро вычитаю 1974 из 2002. С поправкой на месяцы – 27 лет. Первая, молниеносно приходящая в голову мысль, прозвучала как молитва: «Михаил Юрьевич, вы – навсегда ровесники. Пожалуйста, встреть её, обними, обогрей. С нами ей было зябко. Не оттолкни. Аминь».
Нет, – проза мне показалась неуместной. (Тщеславные побуждения..? Скорее всего). И хотя посредники поэтам не нужны, но оправдываясь правилами салонного этикета, представлю Её – Ему. (Его – Ей представлять не надо).
Челобитная Лермонтову
Посвящение Нике Турбиной
Великий гений!
Очнись и послушай.
От Ваших потомков, –
чей голос глуше, –
прими посланца «златому веку».
Через Вселенную,
и Лету-реку,
от Вашего века –
нашему веку, –
подайте руку свою –
человеку, –
руке поэта – поэтову руку, –
или крыло –
на великую муку.
Может быть, это
выглядит дико, –
богиня победы –
Ваш вечный ровесник. –
Девочка-гений, феномен, индиго,
взрослый бунтарь,
одинокий вестник,
поэт неотпетый,
отпетый ребёнок,
истерзанный взрослыми
с самых пелёнок.
Простите, Гений, –
покой Ваш нарушу,
и отвлеку
от кавказских снов.
Мы посылаем святую душу
в грешном теле.
Примите без слов,
без укоризны.
Здесь её душит
холод основ
и проза жизни.
Здесь её мучит
судьбы нелепость,
ночные блужданья
в чуждой квартире,
и одиночество в целом мире,
где люди глухи,
жестоки и слепы.
Мы возвращаем Вам
то, что забыли –
Вашего Мцыри.
Любимый Гений!
Властитель умов!
В райском саду,
среди светлых долин,
без цепей и оков,
без вериг и снов,
без счёту лет,
под звук мандолин,
она будет петь
только светлые песни
на всю глубь веков
и райских равнин, –
во всю ширь души, –
только взором окинь.
Аминь!
В жизни так нередко бывает, – найдя какое-либо, часто случайное совпадение, интуитивно (тенденциозно) ищешь другие аналогии и похожести. Так и у меня с Никой. Кажется, если нанизать все её стихи на одну нить, – получится своеобразный советский «Мцыри». А само начало исповеди героя поэмы могло стать последним (итоговым) стихотвореньем Ники. Кстати, с грузинского Мцыри – пришелец, чужеземец, пилигрим, послушник. Так и хочется продолжить: иной, не от мира сего, с чужой планеты. То же самое относится с детям-индиго.
Обаяние лица молодой красивой женщины на камне оправдывает непрофессионализм фотографа, – нельзя Оттуда смотреть в объектив – что это: Укор («где мои цветы?»), Зов («доколе?»), или Насмешка («ну какой же ты поэт? – Поэты не бывают старыми»)? Ни один из вопросов не принимаю, поскольку исходят от чужого мне человека, – эта красавица мне не знакома. Из взгляда ушёл поэт, очевиден (в-очах-виден) приземлённый прагматизм закоренелого скептика. Смотрит – сквозь; не насквозь, когда всё видит, а именно сквозь, – не видя. Слушает, – не слышит. К моим восторгам будет почти глуха, почти равнодушна. – Привыкла. Красивая женщина вытеснила поэта, как кукушонок вытесняет из гнезда чужого птенца. Эта красавица – одна в своём гнезде. Она, вытеснив из гнезда Ангела, осталась жива. Умер – тот Ангел, образ которого я для себя сохранил. Ангел, в глазах которого не умещался целый мир. Сквозь те глаза была видна Вселенная, заполнившая всего Ангела без остатка, истекающая строками из каждой раны. Откуда эти раны?
Детские глаза – удивительное явление природы; главная их особенность – они не умеют лукавить и врать. Среди доступных мне фотографий Ники я не нашёл ни одной, где бы она была с кем-то из окружающих её взрослых. Можно было бы попытаться определить происхождение её ран… У меня не вызывает сомнений, что изначальное неблагополучие исходило из семьи, – у детей иначе не бывает. Особенное мировосприятие, полная обнажённость нервов, незащищённость всех органов чувств (и тех, которых лишены обычные люди), – эти дети абсолютно не защищены от мира. Попытайтесь ретроспективно представить, что пережил (переживает) 7-летний ребёнок, написавший эти строки («Отцу»):
«Ты придешь ко мне чужой,Нет ключа от нашей двери.В голос твой я не поверю.Ты не мой!Непохожи мы с тобой,Зеркало не врёт.И не надо слов ненужных,Сердце обожжёт.Мама вся в комок сожмётся.-Уходи!Дверь захлопни потихонькуИ беги!Все надежды превратилисьВ каплю слёз.Ты уходишь, ты торопишься,Ну, что ж!Подойду к окнуИ детству я скажу:Прощай!Возвращайся в край надежды,Улетай»
Повторный брак матери, рождение второго ребёнка… Вероятно отсюда, как следствие, – неуслышанная молитва Ники: «Только, слышишь,//Не бросай меня одну.//Превратятся все стихи мои в беду». Не сомневаюсь, это – матери.
Многие, «высокомудро» рассуждая о феномене Ники, безоглядно впадают в мистику, считая её (Нику) проявлением неземного Разума. Начало этому было положено Нэнси Тэпп, – экстрасенсом, – которая и ввела в обиход термин «индиго», – цвет ауры таких детей. Она же утверждала об инопланетном происхождении этих уникумов, считая их изначально неприспособленными к существованию в условиях земного социума. К сожалению, мистиков в этом социуме больше, чем образованных психологов. В мистическую теорию проще верить, – она не подразумевает необходимости каких-то доказательств. Тем более, опыт общения Ники с психиатрией не дал результатов, это – тоже аргумент в копилку мистиков. Охотно сползая в мистическую колею и осознавая непререкаемость и всесилие Вселенского Разума, утверждаю, что и Он творит не слепо и не безадресно, поскольку категории «причина» и «следствие» имеют силу Вселенского и даже над-Божественного Закона. Прихоти чужды Богу. Он создавал мир не спонтанно, не сумасбродно. Следовательно, Он был ведом Причиной. Бог – и есть Причина. Наш мир и мы – следствие. Мы – также подчинены действию этих категорий, и всё происходящее вокруг нас, что мы не способны (часто – не хотим) объяснить, это – не слепой посыл «сверху», а лишь отражение (следствие) наших действий, поступков, мыслей (причин). Полагаю, что феномен Ники – это отражённое следствие, причина которого кроется в окружавшей её среде. Есть взлёты и падения, обусловленные земным притяжением. Духовное (душевное) притяжение тоже способно приводить к взлётам и падениям, но иного рода, хотя в обоих случаях мы описываем их похоже.
Есть другая пара не менее абсолютных вселенских категорий: «форма» и «содержание», которые вместе с первой парой категорий (причина и следствие) объясняют феномен Ники. Следствие представлено в форме стихотворения. Вот пример такого Следствия («Маме»):
«Мне не хватает нежности твоей,Как умирающей птице – воздуха,Мне не хватает тревожного дрожанья губ твоих,Когда одиноко мне…Мне не хватает смешинки в твоих глазах –Они плачут, смотря на меня...Почему в этом мире такая чёрная боль?Наверно, оттого, что ты одна?»
Причина же не просто очевидна в его содержании, – она-Причина (оно-Содержание) неудержимо распирает форму и вот-вот разорвёт её в клочья. Сила душевного притяжения (отторжения, оттолкновения), не находя вокруг возможности душе-слияния, способна привести к душе-надрыву, душе-разрыву и, в конечном итоге, – к гибели души. «Душа мертва, как опустевший дом». Человек остаётся – один.
Поднимаю голову, взор. На кладбище – тихо, как и до́лжно. Немного затекла шея – от склонённости головы, – так проще думать. Неприятно зябко. На меня, глаза-в-глаза смотрит едва знакомая молодая красавица. Она – одна. Одна – при жизни, среди толпы поклонников и мэтров (Юлиан Семёнов, Евтушенко, Бродский, Камбурова, Дашкевич, Владимир Луговской и т.д.), одна – на конкурсах, фестивалях и биеннале. Одна – в Швейцарии, США, на Родине. Одна – дома. Одна – на фотографии. Одна – в гнезде, без птенцов Ангела.
По-моему, если у маленьких (возраст) российских поэтов в детстве не было своей Арины Родионовны, – из них вырастали (если вырастали) большие современные поэты, даже – классики, часто – диссиденты. Если кому-то повезло с бабушкой – становились Русскими поэтами, иногда – Великими, и никогда – диссидентами (инакомыслие и протест для поэта – обычное дело, но не вероотступник, нет противостояния, – непререкаемый патриотизм).
У Ники не было Арины Родионовны. Бабушка была. Но у бабушки в доме..:
«…От стены и до порогаПуть тревогою разбит...И букет цветов завянет –В доме не живут цветы...Я печаль твою развею –Станешь счастлива ли ты?»
А вот ещё семейное («А.Н.»):
«Мы говорим с тобой На разных языках. Все буквы те же,А слова чужие. Живем с тобой На разных островах,Хотя в одной квартире»
Думаю, что российскому, советскому, иному поэту бабушка, может, и не нужна, но Русскому поэту (не зависимо от национальности) бабушка непременно нужна, просто необходима. У Ники был Поводырь (Евтушенко), у которого был свой поводырь – Она. Есть какая-то ирония в наделении Его этим титулом. Интересно, как признанному миром гению удалось выжить в 1983 году, после Никиного посвящения Ему («Е. Евтушенко»):
«Вы – поводырь, а я – слепой старик.
Вы – проводник. Я – еду без билета.
И мой вопрос остался без ответа,
И втоптан в землю прах друзей моих.
Вы – глас людской. Я – позабытый стих.»
В каждой строке, – если не ирония, то прямой укор. Неужели я один так вижу..? Но, поскольку «остался без ответа» отнюдь не риторический вопрос Поводырю о «втоптанном в землю прахе … друзей», вскоре Ника, найдя ответ, уже – себе, не Поводырю:
«Друзей ищу,Я растеряла их.Слова ищу –Они ушли с друзьями.Я дни ищу...Как быстро убегалиОни воследИдущим от меня!»
На фотографии за Её спиной – то ли осень, то ли зима – не пойму. Но точно – не лето или весна, – с ними она несовместима. Вероятно, ей тоже зябко (как и при жизни).., должно́ быть зябко, поскольку на ней – несоответствующее её сезону платье. Почему чёрное? Прижизненный траур по себе? Знала? Готовилась? Тогда этот взгляд с объектив (в душу) – не укор, не зов и не насмешка. Обвинение. За неполученное счастье: «Бьётся посуда к счастью, – не я его получаю».
Финальные мысли о борьбе притяжений.
Глядя на картину в музее, читая стихотворение, слушая музыку, интуитивно осознаю, что любое произведение искусства – это ещё не само Искусство, а производное от искусства, произведённое искусством. По-моему, искусство – это процессы, происходящие в голове, в со-знании от со-зерцания, со-отношения, со-Прикосновения, со-причастия, со-причащения, возникающих под воздействием любого произведения (производного). О вкусах можно и нужно спорить. Но, говоря, что «о вкусах не спорят», подразумевается то, что процессы, происходящие в сознании каждого человека от этого при-косновения – при-общения – причащения, абсолютно индивидуальны, зависимы от степени готовности этого сознания и интеллекта к восприятию конкретного произведения искусства. Не важно, что изображено в «Чёрном квадрате»; важно то, о чём Вы думаете, глядя на него. Важны мысли самого автора произведения искусства. И если Ваши мысли во всех тонкостях совпадут с мыслями Малевича, то «Чёрный квадрат» перестанет для Вас быть произведением искусства. Либо Вы, инако-мысля, пойдёте отдельно от автора, «додумывая» его замысел. Последнее нередко бывает в поэзии. Возможно, и моё «додумывание» Ники ведёт к неверному определению причинно-следственных связей в поисках истоков её несостоятельности как огромного поэта. Но ведь её стихи – полупророческие, полушаманские, с болезненно-изломанной строкой, по-детски неотёсанной строфой, – так красноречиво выдают непомерную душевную и физическую боль (раз-двоение боли, с-двоение, у-двоение):
«Как больно, помогите,В глазах беда.Но годы-паутинкиРастают без следа.Рукой не обопрешься –Душа пуста.По волчьим тропам бродитМоя звезда»
| ДОЖДЬ. НОЧЬ. РАЗБИТОЕ ОКНО. Дождь, ночь, разбитое окно. И осколки стекла Застряли в воздухе, Как листья, Не подхваченные ветром. Вдруг – звон... Точно так же Обрывается жизнь человека. Ника. 7 лет. |
Рядом – никого, кто бы разделил с ней эту непосильную ношу. Помогли выровнить и «связать» рваные строки, подшлифовать стихи в целом, подогнать под «образец». Потом – вознесли над толпой! Потом – литавры и салюты! Потом – награды и премии, публикации и переводы (на 12 языков мира). Возили напоказ по всему свету в золотой клетке, как Гвидоновскую белку, которая «песенки поёт, да орешки всё грызёт…». Некогда учиться, писать стихи, взрослеть, любить, расти. На былую, детскую боль стала наслаиваться сначала отроческая, затем и взрослая боль. Обезболивала сама, как могла. Поводыри, наставники и советники как-то без конфликтов и скандалов отвалились, как отваливаются насытившиеся клопы и клещи. Одна – с детскими навыками, знаниями, мыслями, стихами. Взрослым стихам «не обучили», не дали дорасти в детской клетке. Душевное притяжение ослабло, исчезло, – ничто не притягивало к жизни, – отторгало. Осталось только земное притяжение, сила его постоянна, – оно и пересилило душевное.
Мысли на посошок.
Ноги затекли. Встаю, переминаюсь. Где-то внутри понимаю, что больше не приду. Здесь для меня Её нет. Последний раз бросаю взгляд на всё ещё незнакомое лицо. «Ника Георгиевна, простите, что потревожил. Прощайте. Дома меня ждёт Ника. Перед Вами у меня долгов нет». Опять эти даты, на кладбище их невозможно «перепрыгнуть» взглядом. Ох уж эти мне совпаденья… Мысленно отдаю долг Гению: «Мы возвращаем Вам то, что забыли, – Вашего Мцыри». В ответ:
«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Всё лучше перед кем-нибудь
Словами облегчи́ть мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Не много пользы вам узнать;
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы́,
Где люди во́льны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Её пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю».