Вот опять всплыло в голове, а что, где… вот же ж!
– Мат вам, Порфирий Модестович! – Донеслося до меня, когда мы подошли к двери. Иль послышалось? Вот же ж!
Пятнадцатая глава
– Ну‑с, присаживайтесь, молодой человек, – Дохтур в пенсне, чернявый и носатый, показал рукой на низенькую широкую лежанку, стоящую прямо под открытым окном. Я уселся и солнце со всем летним жаром влупило мне в сощуренные глаза, – посмотрим, что там у нас с ногой.
– У меня! – Опасливо поправляю дохтура Иосиф Давыдыча, пытаяся спрятать ногу под кушетку, – Я это… не давал согласия, чтоб нога вашей стала.
Помощник дохтура, молодой скубент явно из духовного сословия, фыркает странно, а дохтур щурит весело глаза.
– Не давал, значит? – Переспросил ён.
– Не… а то знаю я вас! У кого другого ноги отрезайте для богачей. Я окромя рук, ног да головы, другого богачества не имею. А! Ишшо тулупчик!
– Договорились, – Дохтур странно дёрнул плечами, закрыв лицо бумажками.
– Честно‑честно?
– Слово! На ваши руки‑ноги, голову и кхм… тулупчик не претендую.
Протягиваю руку, чтоб скрепить договор, значица, и Иосиф Давыдыч пожимает её, странно корча лицо.
– Нарочно не придумаешь, – Говорит скубент, – История будет иметь определённый успех!
Присев чуть, скубент ловко срезал гипс с ноги, и увиденное мне не понравилося.
– Как у мертвяка! Цвет синюшный и опрела вся!
– Всё хорошо, – Рассеянно ответствовал дохтур, оглядывая ногу через очёчки, – Насколько я могу судить, кость срослась нормально, даже удивительно. А кожа – мелочь, недельки через две в норму придёт.
– Здоровски! – Настроение подскочило ажно до небес, – А то я когда вылез из‑под трупов, кость так торчала, что ажно страшно было – ну как отрежут?
– Торчала? Кость? Молодой человек, вы ничего не путаете?
– Чего путать‑то? – Я малость даже обиделся, – Память всегда хорошей была! Соображалка‑то, она по‑всякому бывало, а память хорошая, не жалуюся!
– Н‑да, – Дохтур встал и снова уселся за стол, – удивительно даже, какой крепкий организм! Всё, казалось бы, против… и на те вам! Благополучное выздоровление. Кто пациенту перелом обрабатывал?
Чудной дохтур! Сам спросил, сам в бумажках и посмотрел.
– Мефодиев? Так‑так! Ну‑с, молодой человек, наступите осторожно на ногу… что чувствуете?
– Ногу. Ишшо как живот бурчит.
Дохтур, чудной, снова прячет лицо за бумагами, а скубент фыркает, чисто лошадь. А ишшо из духовного сословия!
– Боли нет? Тянущего ощущения?
– Чего? А… нетути, только наступать немного страшно – кажется всё, что нога как сосулька по весне, ломкая.
– Это пройдёт, – Усмехнулся дохтур, делая какие пометки пером, – Месяцок поберегитесь, а потом снова сможете бегать, прыгать, танцевать.
– Играть на скрипке, – Вырвалося у меня странное.
– Играть на скрипке, – Кивнул Иосиф Давыдычь, – А что, молодой человек, вы умеете играть на скрипке?
В голосе удивление, чёрные большие глаза как‑то по‑новому оглядели меня.
– Не знаю, раньше не мог. А теперя, значит, смогу?!
– Идите, – Махнул рукой дохтур, снова прикрыв лицо бумагами. Милосердная сестричка, приведшая меня и стоявшая всё это время истуканом у двери, тронула за плечо.
– Какой интересный молодой человек! – Услыхал я, пока дверь закрывалася.
– Полон народ русский талантов, их бы…
Так и не дослушал, чегой там еврейский дохтур собирался делать с талантами русского народа.
В больничке держать меня больше не стали, сестричка милосердная вывела меня, не дав ни с кем попрощаться, только и успел, что обуть ботинки прям в колидоре, присев на корточки. Да впрочем, прощаться‑то и не с кем – Мишку неделю как забрал егойный мастер, а со взрослыми мужиками я как‑то не особо сошёлся. Чего у нас общего‑то, окромя палаты?
Придерживая за плечо, сестричка повела меня к выходу, усадив на лавочку в саду, – Посиди пока, – и ушла.
– Домой? – Доброжелательно поинтересовался усатый старикан по соседству, обдав меня клубами махорки, – Родителей ждёшь?
– Сирота я, дедушка, – Ответствую вежественно, хучь от махорки его ядовитой не только глаза и грудь, но ажно печёнку будто разъедает. Не отворачиваюся и руками не махаю, хучь глаза и слезятся.
– Сирота… – Взгляд его прошёлся по мне, – да никак беспризорный?
– Хитровский, по весне от мастера сбёг, аккурат в Великий Пост, так допёк ён. Но вы не подумайте чего! Своими руками на хлеб зарабатываю, не оголец и не попрошайка какой!
– Мне‑то што, – Пожал старик костистыми, но широкими плечами и снова выпустил в воздух клубы вонючего дыма, – без документов?
– Были документы, – Вздыхаю, подбирая под себя ноги, – да у мастера остались. Как сбёг, так ён их, сказали, в полицию передал.
– Сбёг, да в полицию? Ну тогда тебе одна дорога – в вошь‑питательный дом, хе‑хе!
– Я было думал, на воспитание в деревню иль в село отдадут, – Тяну с сумлением в голосе, – деревенский чай, да не сосунок. Четыре рублевика за меня, и в поле работать гож. Кто ж откажется‑то!? Себя‑то всяко прокормлю, да ишшо и прибыток хозяину.
– Бегунка‑то? Неблагонадёжного?
Старикан, пыхая дымом и подымая кустистые брови, походя ломает мои хотелки. Эхма!
– И то верно, – Подымаюся решительно, и к воротам, – Спасибо, дедушка!
– Иди уж… внучек!
Ухожу, старательно делая вид, что так и надо. Никто не окликнул… да и есть ли кому дело до меня? Сестричка милосердная, может, и отошла для того, а? Чтоб мог сбежать, значица.
Выйдя за ворота как так и надо, постарался затеряться во дворах, чтоб не отыскали. А то ну его, этот вошь‑питательный дом! Ладно ишшо под осень, можно бы и задуматься было, коли совсем прижмёт. Но летом?!
Говорят, есть и хорошие сиропитательные приюты, но попасть туда не проще, чем кулаку‑мироеду в рай. Какие получше, так деньгу отдай, что пристроиться[52]! Говорят, до тыщщи рублёв доходит, а за такие денжищи‑то чегой не енто… не сиропитать?! Лавчонку в селе можно поставить да товаром затоварить, а то и две. За тыщщу‑то!
Хозяину моему бывшему ста рублевиков хватило бы за глаза, чтоб нормально учил и по хозяйству не загонял. А то ишь ты, благотворители! За тыщщу рублёв, оно бы кажный взялси! Затрат на рупь, прибытка на два, да ишшо и слава, что людям помогает.
А ентот… вошь‑питательный[53], ну его! Мрёт там народишко хужей, чем крестьянская детвора по весне. И круглый год притом! На Хитровке тех, кто оттуда сбег, хватает. Всякое рассказывают, но никто, вот ни на золотник, хорошего чего.
Опять забурчало брюхо и пришлось искать во дворах, где бы присесть, да чтоб лопухи поблизости росли.
– Чегой это ты! – Ребята чуть помоложе встретила меня, не пропуская, насупившись и сомкнув ряды, ровно стеношные бойцы. Задираться против пятерых не стал и по чести рассказал всё как есть. Оно мне надо? Драться‑то, коли не лезут пока, да ишшо в чужом дворе. Это токмо кажется, что никого кроме нас и нетути, а вот ей‑ей! Бабка чья‑то наверняка в окошко поглядывает.
– Во! – Для наглядности задираю штанину, – Видал!? Говорю же, с больнички ушел, потому как в вошь‑питательный дом с ея хотели отправить.
– Ух ты! – Белобрысый почти до прозрачности мальчишка присел рядом и потыкал пальцем, – Как хромой‑то не остался!
Брюхо опять заурчало и ребята засмеялися.
– Иди! Вот тама нужник, газеты старые тож.
Вышел как, а мальчишки всё здесь – любопытственно, значица. Я так сразу подумал – эге!
– Ну, рассказывай! – Обступили меня они, – Что там в больничке‑то, как попал?
– С Ходынки, – И молчу, любопытственность нагоняю.
– Ну?!
– Гну! Я не жрамши должен языком чесать? Мало что не заплетается, а тут вас весели!
Ребята переглянулися.
– Я картофелин парочку могу, – Нерешительно сказал один – тот, что с рыжиной чуть заметной.
– Хлеба могу… и сала чуть, старого, – Отзывается второй.
– Тащи!
Чуть не час цельный рассказывал – про Ходынку, да про больницу, да про Хитровку. Устал уже, да и еду всю, что ребята вынесли, подъел потихонечку.
– Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?! – Издали сказал колченогий мущщина, спустившийся откуда‑то из квартир.
– Дядя Аким, тут Егор из больницы сбёг, а до того на Ходынке был! – Загалдели мои новые знакомцы.
– Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? – Он пытующе посмотрел мне в глаза, – Не врёшь… А то вишь ты, много после Ходынки нищих‑то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.
С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только‑только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё превсё рассказал – про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь‑питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.
Вздыхали, а потом всяко‑разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит – не зря языком чесал, значица!
* * *
– Само‑то подошёл, – Бурчу под нос, подходя к Хитровке, – Одни ишшо с работ не пришли, другие на работу не вышли. Работнички ножа и топора, маму их конём.
– Егорка? – Близоруко окликнул знакомый нищий, побирающийся на папертях так, что хватало только‑только на бутылку с немудрящей закуской, да на еду. Не калун какой, а честный пропойца.
– Он самый! Сейчас до своих сбегаю, потом поговорим!
– Егор, тама…
Но я уже не слушаю его, спешу к себе в комнату, к землякам.
– Здрав… – И замираю.
– И тебе поздорову, добрый молодец, – Поворачивается ко мне незнакомое бородатое лицо, выговаривая по вологодски, – а теперь ступай себе.
– Я тут… раньше…
– А чичас мы! – Сурово отрезал дядька, не желая общаться.
Уйти пришлось не солоно хлебавши, в расстроенных чуйствах. Пантелей с бутылкой сидел неподалёку от входа, уже расхороший.
– … вишь ты, – Толковал он, сидючи напротив, – облаву после Ходынки провели. Обосрался Серёжка‑то[54], да власти московские, а крайних, вишь ты, на Хитровке нашли. Ворьё‑то серьёзное утекло, как завсегда и бывало. Рвань всякую, вроде меня, на тюремных курортах подержали, да и отпустили.
– А земляки твои, – Патнелей допивает из горла и разбивает бутылку об валяющийся под ногами камень, – и рабочий люд всякий, они крайними и оказались. Оно, вишь ты, всё как всегда.
– И где теперя искать их? Тулупчик, опять же…
– Неведомо то, Егорка, – Нищий широко развёл руками, – А тулупчик… забудь!
Видя, что сижу весь, как в воду опущенный, Пантелей меня подбодрил:
– Утро вечера мудреней. Переночуешь с нищей братией, да поутру и будешь разбираться – что да как!
Нетрезво ковыляя впереди, Пантелей довёл меня до комнаты, где и собиралися такие же нищие пропойцы.
– Пятачок с тебя, – Строго сказал он, – За ночлег, понял? Не себе беру!
Отдав пятачок съёмщику, получил место на нарах, оглядываюся тоскливо. Да… здесь вам не там! Земляки мои хучь и приехали зарабатывать, а не жить на Хитровке, всё как‑то устраивались. Миски‑ложки свои, у иного даже подушка, сеном набитая, бывала!
Верёвочки, опять же, натянуты – чтоб повесить хучь што и от соседей отгородиться. Картинки лубошные, патреты барышень симпатишных из газет старых, опять же. И чистенько.
Понятно, что без вошек и клопов совсем никуда, но здеся, у нищих, они только что строем не ходят! И грязища!
– Новенький? – Осведомилась какая‑то баба в нескольких заплатанных халатах один поверх другого, вынув циргарку изо рта.
– Егорка‑конёк заночевать у нас решил, – Ответствовал Пантелей, – Дай‑ка прикурить, Михалыч.
Баба, котора Михалыч, дала, и знакомец мой прикурил прямо от цигарки.
– Скопец ён, – Поведал Пантелей тихохонько, – В молодости того… оскопился, скопцы за такое деньги сулят, порой немалые. Думал разбогатеть, да не пошло впрок!
Нищие всё собиралися, подходя уже впотьмах. Все пьяные, грязные, вонючие. Лежащий где‑то под нарами пьяный шумно опростался, и нищие начали кто смеяться, а кто и ругаться. Засранца решили выкинуть в колидор, но вступилися дружки.
– Не замай! Деньги плочены за место.
Началася драка, посереди которой пытался плясать какой‑то полусумасшедший, визгливо напевая обрывки частушек. Быстро угомонившись, начали брататься, целуяся взасос.
– Эх, по нраву мне жистя такая! – Пателей соскочил с нар и начал стучать отлетающими подмётками опорок о гнилой пол, – Барами живём! Всегда пьяные, всегда весёлые!
Ему начали хлопать, вопя вразнобой песенки, а кто‑то вытащил из‑под нар разбитую гитару, на которой осталося четыре струны, и начал бренчать.
– Настоящая жизнь здесь, – Басом сказал крупный, не старый ещё оплывший нищий, сидящий неподалече по туркски, повернувшись ко мне, – Только здесь можно ничем не стеснять себя и других, опроститься до состояния дикого человека, почти скота. Свобода, вот истинная роскошь!
Он сально улыбнулся и погладил меня по колену.
– Фу ты! – Сам не знаю, как я очутился в дверях. Постоял так чуть, и пошёл прочь, даже узел с провизией забирать не стал. К чёрту!
Шестнадцатая глава
Тёплые капли упали на щёку, но я плотнее завернулся в колючее одеяло. Капли не унимались и я ворохнулся недовольно.
– Юлька, зараза, прекрати!
Сажусь рывком, и сон тут же подёргивается дымкой беспамятства. Осталось только ощущение дома и тепла, и недоумение – что за Юлька‑то така?! Зараза которая.
Скинув рогожу, вскакиваю и быстро разминаюсь под летошним дожжём, махая руками и ногами, как привык уже давно. Потом свернул рогожу кульком, перевязал наверху верёвочкой и одел на голову, расправив по плечам.
На небе показалось солнышко, и внизу изо всяких щелей тряпичными заплатанными тараканами начали выползать торговки съестным, переругиваяся и обдавая окрестности вкусными запахами прогорклого сала и чуть подтухшего, но ишшо съедобного ливера. Посцав с крышу на другу, не парадну сторону, присел на корточки и призадумался, да чуть было и не задремал наново.
– Эх! – Вскочив, сбегаю вниз, зарабатывать себе копеечку. Я как чилавек тутошний и при том не оголец да не попрошайка, мал‑мала в энтом, в фаворе. Чего серьёзного если, то хренушки, свои люди на то есть. А помочь чутка, коли помощник запил иль захворал, а своих рук не хватает, так могут и позвать.
– Помочь, Матрёниха!? – Кликаю звонко расплывшуюся квашнёй на корчагах низенькую торговку.
– Конёк? Егорка? – Щурится она заплывшими от колотушек глазами, – Никак жив? Я уж думала, зарезали тебя в больничке‑то, поминать собралась. А тут ты. Посидишь? Мой‑то напился вчера, вишь ты, сёдни болеет.
Киваю, и Матрёниха споро вскакивает с корчаг, засеменив до дому. Пока ждал ея, ажно придремал на тёплых корчагах‑то. Ну так известное дело – спать на крыше‑то, как тут выспишься‑то?!
– Встань‑ко, – Ткнула меня в бок запыхавшаяся Матрёниха, шаря в корчаге, – держи!
– Спаси тя Бог!
Добрая тётка‑то она, на цельную копейку почитай рубца отрезала! Ну да тут так – сёдни ты мне, а завтрева я тебе. Я ж не оголец какой, коргчаги с товаром не опрокидываю, чтоб поживиться, значица.
– Ступай! – Щербато заулыбалась она, махая рукой, – Пройдись по рынку‑то, покажись люду. Хотя погодь! Расскажь сперва, что там, в больничке‑то? И ногу, ногу‑то покажь!
– Во! – Заголяю ногу, и торговки щупают ея, дивяся. Рассказываю, так и не раскатывая штанину обратно, и тётка жадно слушает, поражаяся и то и дело переспрашивая.
– Вот прям на чистых простынях, как баре? – Лицо тако, что сразу видно – верит с трудом, хотя мне‑то зачем врать?
– Ей‑ей! – Крещуся истово.
– Ишь!
– … погодь! – Остановила она меня, когда я начал рассказывать про уход из больнички, – Вот прям вот так и сказал – погоди? И на лавочку?
– Ну да.
Матрёниха переглядывается с товарками по соседству.
– Малой как есть! – Сплёвывает семечковую шелуху одна из их, – Ребёнка обвела, зараза такая!
– Можь и не обвела, – Вступается вторая, можь оно само так вышло!
– Ага, ага! – Завелась скандальная бабка Ясторка, шмыгая проваленным от сифилиса носом, – жди! После Ходынки‑то как было? Люд пошёл туды, и почитай все, как у православных в таком разе и положено, мёртвым денюжку на грудь кидали, чтоб было на что похоронить. А опосля и живым – кто просто в больнички денюжку жертвовал, а кто и так – дескать, тому‑то в помощь. Ты ж дитё, ну так и быть того не могёт, чтоб на тебя вот ни сколечки не дали. А?!
Бабы как насели, ажно я сам и запутался. Сами вопросы задавали, сами на них и отвечали, значица.
Они пока перебрёхивалися тама, я и сбежал тихохонько, да по рынку и прошёлся. Где словесами перекинулся, где помог чутка перетащить что не чижолое иль посторожить – огольцы, оне того, опасаются меня. Знают уж, что если я какой корчаги или лотка стою, то не замай!
Омманула, не омманула… не знаю! Сестричка милосердная, она ж того… ну не должна врать‑то и омманывать! Если оне будут, то это ж вообще… ну никак! Конец мира тогда близко! Дохтура с сестричками, да учителя. Ежели они начнут чтой‑то не то делать, не християнское, то тогда лучше и не жить, а сразу того!
Денюжку, оно конечно, могли на меня дать. Но я так думаю, что на больничку‑то они и пошли. Кто б мне их в руки дал, если в вошь‑питательный дом по закону отправлять надо? Тама ж всё равно отобрали бы! А на руки да за ворота тож нельзя, потому как… что‑то там по закону. Наверное. Законы‑то богатыми для богатых придумываются, да под свои хотелки‑то. Не по совести.
Так что пошли они на больничку, и ладно! Не был богатым, не хрена и привыкать.
Тама чутка помог, здеся. Пока прочий люд хитровский выползать начал, я уж успел поесть два разочка, да четыре копейки заработать. Ещё мал‑мала, и на ночлежку пятачок наберу.
Вспомнил о земляках, да и закручинился. Пятак на ночлежку да пятак на еду, оно вроде бы лёгко, а вот ночевать‑то куды идти? Как вчерась, к нищим? Спасибочки, не хотца! Вонь, срань, дрянь и ентот… с руками!
Среди торговок знакомцы есть, ну так я им особенно и не нужон. Они ж семьями живут – с мужьями да сожителями. Те же комнаты, но занавесочками поделены на вовсе уж крохотные комнатушки. И я тама, рядышком. С одного бока мужик ейный, а с другого я. И дети, коли есть, в головах!
К огольцам итти? Знакомцы есть, но тама так – коготок увяз, и всё, значица. Будешь дербанить торговок да прохожих, а оно мне надо? Шатаешься весь день дуриком, а вечером винище и марафет, да карты. Не!
К крестьянам другим, так оно и того… не земляк коли, то мимо и проходи! А то ишь, чужинец какой‑то в доверие втирается!
Оно конечно, есть ишшо костромские на Хитровке‑то. Другое дело, какие. Иван Ильич да Митрич, оне с моего уезду. Да и прочие ежели даже из других, то всё равно рядышком, по суседству. Знали раньше друг дружку, значица. На ярмарках встречалися, на кулачках билися. Да мало ли где и что!
Потолкался ишшо – хотелося, вишь ты, копеечку до пятачка заработать. Заработал, но нога чтой‑то разнылася. Хотя почему‑то чтой‑то?! Вчерась токмо гипс сняли и вчера же пешедралом сколько прошёл. И сёдня сызнова на ногах с ранёшенька.
– Ну‑ка, малой! – Мимо, работая локтями и пыхтя пьянищим паровозом, прошёл какой‑то загулявший из деловых, выписывая ногами кренделя. Ишь ты! Кому утро, а кто с вечера угомониться никак не может!
Звякнув еле слышно, из‑за опояски у делового выпал ножик. И я такой раз! Ногой на его. Заметит, не заметит… не заметил, дальше покренделял.
Потихонечку, полегонечку… в сторонку, ногу от земли не отрывая. Вроде как задумалси, в носу ковыряючись. А тама и присел, верёвочки на ботинках поправить. И в рукав!
Потом уже, на крышу вернувшися, разглядел без лишних глаз. Дорогой! Рубля три поди стоит, ежели перекупщику сдавать! Лезвие хищное, чуть на серп изогнутое, а рукоять камешками блестючими отделана. Бирюза, кажись?
И не стыдно! Не воровал, оно само выпало! Если бы какой честный чилавек что потерял, я бы наверное и того, вернул. А енто не, енто Боженька послал.
В больничке‑то ножик отобрали, хотя помню точно – был! Не положено, сказали. Картуз, главное, дали старенький замен утерянного, а ножик так и нет. А как же я на Хитровке без ножика‑то? Я ж не резать кого, а так, чтоб был. Все вокруг с ножиками когда, а ты без – хужей, чем без портков посерёд людной улицы. Без портков, оно стыдно просто, ну да с кем из взрослых мущщин не бывало? Напился опосля бани, да и перепутал – где в дом вход, а где на улицу выход.
А ножик, он другое. Не стыд тута, а опаска. Оно когда ножики‑то у всех, ими не особо‑то размахивают. А вот ежели точно знают, что у тебя нетути, возможно и енти… варианты!
А хороший ножик‑то! Не удержалси и несколько раз покрутил им перед собой, как дяденьки разбойники показали.
– Стой, амиго! Сегодня мы решим наши разногласия в честном бою!
И рукой так – раз‑раз! А потом на колено упал и вперёд весь вытянулся, рукой так – на! В пузо будто.
Игрался так, а потом понимаю – аж распирает, так похвастаться хочется. На Хитровке‑то оно того, опасливо. А ну как узнают? И Понамарёнка заодно проведаю!
На подходе к Трубным проулкам долго маялся вокруг да около, пока малец знакомый не попалси на Птичьем рынке.
– Эй! Кузька! – Маню рукой, – Подь сюды!
Тот ажно подлетел, ни секунды не сумлеваясь. А что? Я, может, с мальцами сопливыми не игрался, но и ухи никогда не драл, и вообче никаких гадостев не делал.
– Егорка! Здоров! – Здороваюся с им, как со взрослым, хотя мальцу всего‑то шесть лет. И всё‑то ему любопытно – что на Ходынке было, да что после, да как сбёг, да что с хозяином былым у нас случилося иль не случилося.
Врак! Ужасть. Такого наслушался, что сам себя чуть не напужался. Ну да малец сопливый, чего уж там.
– Ты это, – Сурьёзно гляжу на его, – к Пономарёнку зайти тихохонько могёшь? Скажешь, что Егор пришёл. А то вишь ты, не хочу во двор заходить‑то, с Дмитрий Палычем видеться‑то.
– А… ага! – Только пятки босые сверкнули, пыль взбивая.
Я ажно ждать устал, стенку спиной подпираючи, пока Мишка не подошёл, на палку опираяся тяжко. Поздоровкалися, обнялися.
– Как? – Глазами на палку.
– Да ништо, проходит потихоньку, – Отмахивается ён, но видно – не ндравится такой разговор. Ну, чё уж, не буду и ворошить в таком разе. Не маленький, всё понимаю.
Постояли недолго, поговорили. Мишке‑то стоять тяжко, хучь он и не говорит. Да што я, не знаю?! Сам хромал недавно с с палкой, да и сейчас ишшо нога того, чувствуется.
– А! Вот ты где, пащенок! – Из‑за спин торговцев показался Дмитрий Палыч, пытаяся ухватить меня за ухо. Уже нетрезвый с утра, а глаза злые‑злые, – Из‑за тебя поганца, у меня таки неприятности были! Ну ты ужо…
Я рванул было в сторону, ан нога‑то и подвела. Да и торговцы, они того, на скандал подтянулися, столпилися. А хозяин мой бывший вот он, сейчас отлупасит, а потом вошь‑питательный дом… не хочу!
Сам не понял, как отскочил да ножик вынул, и ну воздух перед собой крестить! Сурьёзность свою показываю, значица. А ён не верит! Мне что, в самом деле грех на душу брать, ножиком его тыкать?!
И тут как всплыло! Картинки‑то, да в кои веки подходящие, а не сикось‑накось всякое.
Шапку лихо набекрень,
Закурю цигарку я.
Дела много – целый день
По бульвару шаркаю.
В морду дать – пожалуйста.
Мы ребята‑ежики.
А пойди, пожалуйся
– В голенище ножики.
Что нам рупь, что нам два,
Наплевать на все права.
Можем неприятелей
Обложить по матери.
Мы ребята‑ежики.
В голенищах ножики.
Любим выпить, закусить.
В пьяном виде пофорсить.
Что нам рупь, что нам два,
Наплевать на все права.
Нам законы нипочем.
В харю – гаечным ключом.
Мы ребята‑ежики.
В голенищах ножики.
Любим выпить, закусить.
В пьяном виде пофорсить.
И ножиком там махаю под песенку. Смотрю, торговцы так р‑раз… и расступилися. И хозяин мой бывший остановился. Передумал, значица. Я Мишке глазами так показываю – уходи, дескать. Ён не дурак, сразу понял. Ну и я подожда чутка, да и ходу – не шибко быстро, потому как нога кака‑то не така. Дохтур предупреждал, да всё так не вовремя!
Думал было, погоню за мной учинят, ан нет. Так‑то торговцы не сцыкливые, но оно им надо? Историю мою здесь кажная собака, поди, знает. Бегунков‑то от хозяев, их много, а чтоб во время Великого Поста пришлось бежать, да от колотушек пьяных, тут ого! Долго ишшо Дмитрий Палыча склонять будут.
Доковылял до Хитровки в чуйствах расстроенных. Дай, думаю, со знакомцами своими разбойными посоветуюся! Они позднёхонько просыпаются, так что для них сейчас самое утречко.
Сунулся, ан нету их, и комнаты ихние, подземельные, на замке. Постоял, подёргал, и к Фотию, который скупщик краденого. Ён видел меня в их кумпании два раза, так что может что и скажет толкового.
– На гастролях артисты енти, – Осклабился Фотий, перегораживая здоровенным пузом, обряженным в линялую цветастую рубаху и не сходящийся на чреве чёрный жилет, вход в свою лавчонку, где для вида выставлена всякая мелочёвка. Ён вроде как старьёвщик – для властей, – А тебе чего, Конёк?
– Да вот, – И рассказываю как на духу про земляков, которы неизвестно где, да про то, как ножиком махать пришлось. Не потому, што верю ему, а потому, што выговориться нужно. Хучь кому, но вот прям сейчас!
– Это ты зря, – Фотий почесал грязными ногтями угреватый нос, – история громкая вышла. Искать тебя, конечно, не будут, но лишнее внимание, оно тоже не к добру. На дно бы залечь на месяц‑другой, ну или тоже на гастроли податься, хе‑хе!
Живот его колыхнулся, а жирные подбородки, кои плохо прикрывала редкая борода, колыхнулись протухшим студнем.
– Ты ж деревенский? – Маленькие, заплывшие салом выцветшие глаза уставилися на меня, – Ну и подался бы куда на лоно природы.
– Куда, дяденька? – Слыхивал я про лоно, так господа мохнатку бабскую называют иногда. Это что ж, обзываться? Я не я буду! Щаз как… плювану, и тикать! А то ишь!
– В леса, – Смеяся, сказал тот, – просто в леса. Травки там собирать на продажу, ягоды. Иные хитровцы на всё лето почитай из Москвы уходят.
– И то! Сам так думал, – У меня будто крылья за спиной, лес я люблю! Зимой, то да… а летом чего бы и не пожить!
– Вот! – Я резко вытащил ножик, и Фотий чуть заметно отшатнулся напугано. Ишь, сцыкло! – Поменять на што полезное, а то больно приметный.
– Приметный, – Согласился скупщик, вытирая грязным рукавом сальное лицо, – я даже знаю, у кого ты его приметил! Ладно! Пользуйся моей добротой!
Он шагнул в лавку, поманив меня за собой, и тут же зарылся в груде вещей.
– Ножик перво‑наперво, – Забубнил он, – не такой приметный. Вот, кухонный. Крепкий ишшо! И пиджак!
Из груды тряпья Фотий вылез в облаке моли и пыли, держа в руках крепкий пинджак сильно мне на вырост.
– Большое не маленькое! – Подбодрил он, прикладывая ко мне одёжу, оказавшуюся мало не до колен, – Вырастешь! Да и кутаться сподручней, коли зазябнешь. Да! Котелок какой!
Он снова закопался в груду старых вещей, пока я пялился по сторонам. Богачество! Утюги старые, самовары почти целые, а одёжи, одёжди‑то! Пол Хитровки, небось, одеть можно.
– Вот! – Гремя металлом, Фотий вытащил здоровенный медный чайник, только что с дырой поверху на боку, – Ты не смотри на дырку! Воды нагреть, а то и суп сварить, на то его с лихвой хватит. Ещё лучше будет!
– И вот! – Снова потревожена моль, и мне в руки сунут солдатский сидор. Крепченный, без единой заплатки!
Фотий снова зарылся в вещах и дополнил мену кресалом.
– Ещё вот, – В руки лёг мешочек с солью, – Закаменела, но то не страшно!
– И… Гурий! Гурий!
Из глубин вроде бы маленькой лавчонки выполз молодой, но дивно похожий на отца парень, такой же обильный чревом и угрями.
– Сухари давай, – Сказал ему отец, странно дёргая лицом, – тогда в расчете будем!
Минуту спустя меня выставили из лавочки.
– Ступай, – Фотий подтолкнул меня в спину, – неча!
Потоптавшись мал‑мала и оглядевшись по сторонам, направился к железке. Сцыкливо малость, себе‑то что врать! Дядьки разбойники, да и хитровцы вообче много рассказывали об железке. Как к ей подойти, да как уехать в собачьем ящике по низу вагона. Ну или наверху, на крыше, это уж кто как любит! Мне пока, хромоножке, по вагонам скакать не след.