Соболевский принимал активное участие в деятельности славянского движения и русских националистических и монархических организаций. Он являлся руководителем Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества, одним из основателей Православного камчатского братства, членом Русского собрания, выступал с докладами на монархических съездах, в частности на 2-м Всероссийском съезде русских людей в Москве 6—12 апреля 1906. Был одним из членов-учредителей Русского окраинного общества, входил в его Совет и возглавил Отдел РОО по Юго-западному краю и Украине.[3] Соболевский видел большую опасность в набирающем силу украинском национальном движении и призывал бороться с попытками создания отдельного от русского украинского языка и отделения украинцев от «общерусской культуры». Также он был активным членом Союза русского народа, председателем Московского Спасского отдела в Санкт-Петербурге, членом Главного Совета СРН и товарищем председателя. Во время раскола СРН он поддержал Дубровина, и был выведен из Главного Совета. Монархические воззрения Соболевского вызывали недовольство среди либеральной профессуры и студенчества, которых он критиковал в своих статьях, выступая против политизации учебных заведений. Он был обвинён в клевете, судился и был оправдан. В Москве некоторое время (с 1911 года) возглавлял Союз русских людей. Являлся почётным членом «Казанского Общества Трезвости».
В конце 1916 года учёный был назначен членом Государственного совета, но проявить себя на этом поприще не успел.
Последние годы
Произошли февральская и октябрьская революция 1917 года, эти события Соболевский переносил очень тяжело. На выборах в Учредительное собрание голосовал за большевиков, противопоставляя их бессильным либералам[4]. Он отошёл от политической деятельности, но это не спасло его от репрессий. Практически сразу была опечатана его квартира, из которой только усилиями А. А. Шахматова удалось спасти научную библиотеку и архив. Летом 1918 года Соболевский был арестован, и только заступничество учёных спасло его. Он был освобождён под личное поручительство С. А. Белокурова, но дело его продолжало числиться за Московским ревтрибуналом, и с него была взята подписка о невыезде из Москвы.
С октября 1925 года Соболевский возглавил Комиссию по собиранию материалов по древнерусскому языку АН. В 1926—1929 годах он пытался продолжать работы по сбору материалов для лексикографических изучений, но все они остались незавершёнными. Скончался Алексей Иванович 24 мая 1929 года. Похоронен на Ваганьковском кладбище.
Основные труды
Лекции по истории русского языка. — Киев, 1888. (2-е изд. — СПб., 1891).
- Древний церковнославянский язык. Фонетика. — М., 1891.
- Очерки русской диалектологии. — СПб., 1892.
- Образованность Московской Руси XV—XVII веков. — СПб., 1892.
- Церковно-славянские стихотворения конца IX — начала X веков. — СПб., 1892.
- Статьи по славяно-русскому языку. — Варшава, 1883.
- Великорусские народные песни. Т. 1—7. — СПб., 1895—1902. (Internet Archive)
- Особенности русских переводов домонгольского периода (1897).
- Из введения в морфологию Церковно-славянского языка («Филологические записки», Воронеж, 1902).
- Славяно-русская палеография (1-е изд. — 1901 (1902); 2-е изд. — 1906; 3-е изд. — 1908; 4-е изд. — Leipzig, 1970. — 120 с. (репринт 2-го изд.); 5-е изд. — М.: ЛИБРОКОМ, 2011. — 136 с.).
- Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. — СПб., 1910. (Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. 88, прил. № 3).
- Лингвистические и археологические наблюдения. Вып. 1—3. — Варшава, 1910—1914.
- Русско-скифские этюды. 1921—1924 (Окончание).
- Названия рек и озёр русского Севера. М., 1927.
- Переводная литература Московской Руси XIV - XVII веков. Библиографические материалы. - 1903.
- Соболевский А. И. История русского литературного языка / Издание подготовил А. А. Алексеев; Отв. ред. акад. В. И. Борковский; Академия наук СССР, Отделение литературы и языка, Комиссия по истории филологических наук. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1980. — 196, [2] с. — 9900 экз. (обл.) (Публикуется впервые по рукописи 1889 года)
Всего А. И. Соболевским за 50 лет научной деятельности опубликовано более 450 работ.
Якушкин, Павел Иванович
|
| Павел Иванович Якушкин | |
| |
| Дата рождения: | 14 (26) января 1822(1822-01-26) |
| Место рождения: | Малоархангельский уезд, Орловская губерния |
| Дата смерти: | 8 (20) января 1872(1872-01-20) (49 лет) |
| Место смерти: | Самара, Самарская губерния |
| Гражданство: | Российская империя |
| Род деятельности: | писатель-этнограф, собиратель фольклора |
| Язык произведений: | русский |
Детство и юность
Двоюродный брат декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина. Родился в 1822 году в усадьбе Сабурово Малоархангельского уезда Орловской губернии, ныне Покровского района Орловской области[1], в зажиточной дворянской семье. Отец его, Иван Андреевич, служил в гвардии, вышел в отставку поручиком и жил постоянно в деревне, где и женился на крепостной крестьянке Прасковье Фалеевне. После его смерти семья осталась на руках матери, которая пользовалась общим уважением, внушаемым её бесконечной добротой, светлым умом и сердечностью. Она владела в то же время тактом опытной хозяйки, и имение, оставшееся после мужа, не только не расстроилось, но было приведено в наилучшее состояние. Благодаря этому Прасковья Фалеевна имела возможность воспитать шестерых сыновей в Орловской гимназии и затем трём из них (Александру, Павлу и Виктору) открыть дорогу к высшему образованию.[2]
Постигнув в родительском доме грамоту и усвоив «начатки наук», Якушкин поступил в Орловскую гимназию, где обращал на себя внимание своею мужиковатостью, небрежностью в костюме и полным неумением соблюдать интеллигентную, благопристойную и сообразную с дворянским званием внешность. Особенно своими непослушными вихрами «убивал он господина директора», и как ни стригли эти вихры, они постоянно торчали во все стороны, к ужасу начальства, которому неприятно было возиться с волосами Якушкина и потому ещё, что каждый раз при пострижении он «грубо оправдывался такими мужицкими словами, что во всех классах помирали со смеху». Таким образом, страсть к простонародности формировалось у Якушкина ещё в школе, и учитель немецкого языка Функендорф не иначе называл его, как «мужицка чучелка».[2]
В 1840 году Якушкин поступил на физико-математический факультет Московского университета, слушал его до 4-го курса, но университета не окончил как вследствие случайной ошибки выбора факультета, несообразного с желаниями и призванием, так и вследствие увлечения совершенно другим родом занятий, которые сделали его имя известным в литературе и обществе. Был он потом учителем в уездных училищах в Богодухове, потом в Обояни Харьковского учебного округа, но в том и другом недолго и неудачно.[3][2]
Странствия
Знакомство с М. П. Погодиным и ещё более с П. В. Киреевским увело его совсем на другую дорогу. Узнав, что Киреевский собирает народные песни, Якушкин записал одну и отправил к нему с товарищем, нарядившимся лакеем. Киреевский выдал за эту песню 15 рублей ассигнациями. Якушкин вскоре повторил ещё два раза этот опыт и получил от Киреевского приглашение познакомиться. Песни были неподдельного народного творчества. Чуткий к способностям Якушкина, Киреевский на собственный счёт задал ему работу, которая пришлась ему столь по душе, что заставила его бросить университет: а именно отправил его для исследования в северные поволжские губернии. Якушкин взвалил на плечи лубочный короб, набитый офенским товаром, ценностью не больше десяти рублей, взял в руки аршин и пошёл под видом сумошника на исследование народности и для изучения и записывания песен. Взятый товар, подобранный больше в расчёте на слабое девичье сердце, предназначался не на продажу, а на обмен на песни и на подходящий этнографический материал. И с тех пор всю жизнь пространствовал Якушкин, признав способ пешего хождения самым удобным и обязательным для себя, хотя трудность и опасность пути связаны были с большими испытаниями и лишениями. Образ странника был любезен и дорог Якушкину сколько по привычке, столько же и по исключительности положения в среде народа, где страннику, захожему человеку, велик почёт и уважение. С особенной любовью вспоминал он и рассказывал о тех случаях, когда его покормили молочком, яичницу сделали, как около Новгорода попал он на рыбные тони, где отобрали ему ловцы самой лучшей крупной рыбы на уху, или в другом месте старушка дала страннику копеечку на дорогу; как случалось попадать ему на большие угощения, где его иной раз сажали на почётные места в переднем углу, но нигде денег не брали. Даровое угощение было кстати Якушкину, так как он всегда ходил со скудными денежными запасами. «Выход Якушкина (в сороковых годах) был новый, — говорит его биограф[ кто? ], — никто до него таковых путей не прокладывал. Приёмам учиться было негде; никто ещё не дерзал на такие смелые шаги, систематически рассчитанные, и на дерзостные поступки — встречу глаз на глаз с народом. По духу того времени затею Якушкина можно считать положительным безумием, которое по меньшей мере находило себе оправдание лишь в увлечениях молодости. Решившись собирать подлинные песни, далеко не ребёнком, а под тридцать лет, Якушкин делал крупный литературный шаг, сам того не подозревая, и, во всяком случае, торил тропу, по которой ходить другим было уже несколько легче». Первое путешествие Якушкина окончено было благополучно, и прогулка без препятствий оставила лишь самое благоприятное впечатление, разманила, завлекла и обещала наибольшие успехи ввиду приобретённых приёмов и практики.[2]
По возвращении из похода в Москву Якушкин через М. П. Погодина сделался известен славянофилам. Знакомство с этим кружком было причиной того, что Якушкин сделался сам славянофилом, но не в том узком смысле, как понимала это наша критика: он вынес искреннюю любовь и твёрдую веру в честную, даровитую натуру великорусского племени и в широту его мирового призвания; он полюбил его настолько, что всю жизнь потом оставался за него работником, ходатаем и заступником. После первого путешествия Якушкин пошёл во второй, третий и, кажется, четвёртый поход, и опять под защитой коробка и под видом молочного торговца.[2]
В одно из таких странствий Якушкин заразился натуральной оспой, заболел и свалился в первом попавшемся деревенском углу; здоровая натура его, однако, выдержала болезнь, несмотря на все неблагоприятные условия: отсутствие врача и всякой целесообразной помощи. Зато лицо его было сильно изуродовано, и Якушкину не раз приходилось потом платиться за это случайное несчастие от тех людей, которые по лицу привыкли составлять впечатление. Опушённое длинной бородой, при длинных волосах, оно иногда пугало женщин и детей при уединённых встречах и возбуждало подозрительность в полицейских. Сам Якушкин простодушно сознавался всем, что первыми неприятными столкновениями он обязан был именно подозрительности своей физиономии, что в действительности она из таких, которые не находят невест, но очень удобно приобретают врагов.[2]
Подозрительность физиономии Якушкина усиливалась к тому же необыкновенным костюмом его, полукрестьянским-полумещанским: очки (по крайней близорукости), при крестьянском платье совершенно необычные[3]; парадным платьем его на выход была чёрная суконная поддевка и высокие сапоги с напуском, без галош; в дорогу же сверху надевался полушубок, подаренный каким-нибудь добрым приятелем. Сначала водилась сумка, потом завелся чемоданчик, но он был потерян и сменился раз и навсегда узелком из подручного платка. В узелке этом между бельем хранилось несколько листков исписанной бумаги, нечитанная книжка, карандашик от случайно подвернувшегося человека; на случай частное письмо редакции «Русской беседы», предложение Географического общества, членом-корреспондентом которого он состоял, и паспорт. Но паспорт был скоро утерян, утеряно было и удостоверение местного станового об этой потере. Один из братьев выхлопотал ему копию с этого удостоверения. Якушкин и её потерял; взята была копия с копии. Этот же документ и служил для удостоверения его личности, который вместе с тем и был главным источником всех недоразумений, встречавшихся с Якушкиным во время странствий, неприятностей, осмотров, задержек, арестов и высылок.[2]
Одним из самых крупных приключений был наделавший немало шума арест его псковской полицией в лице её полицмейстера Гемпеля. Якушкин был посажен в «кутузку», в которой и просидел до 2-х недель. Это приключение, подробно описанное самим Якушкиным в письме к редактору «Русской беседы», наделало в те горячие годы много шуму, вызвало печатную полемику Якушкина с Гемпелем, журнальные толки, официальные разъяснения и прочее; это был первый по времени гласный протест против полицейского произвола. Замечательно, что когда эта история кончилась, Якушкин был в приятельских отношениях с Гемпелем и впоследствии с кротостью отзывался о нём, не памятуя зла и не ставя его в вину и осуждение.[2]
Характер и взгляды
К обидам и огорчениям Якушкин был мало чувствителен, и когда его обижали, говорил про обидчика: «Стало быть, так надо. Видно, он лучше меня про то знает, если говорит мне прямо в глаза». Столь же хладнокровно встречал он неудачи, невзгоды и промахи. Когда ему старались внушить, что он сам в чём-нибудь виноват, и спрашивали, зачем он это сделал, он добродушно отвечал на это: «Чтобы смешнее было». Всегда хладнокровен, всегда беззаботен, счастлив и доволен собой, он словно был не от мира сего, словно и втолкнулся-то он в него случайностью рождения и удерживался задачей призвания. Он был беспечен до того, «как будто надеялся жить вечно, а жить торопился так, как будто предстояло ему умереть завтра». К друзьям он смело и уверенно приходил во всякое время, не справляясь с часами дня и ночи, но, придя на ночлег, ни за что не ложился на предлагаемую кровать или кушетку, а располагался на полу, где-нибудь в уголку, подложивши под голову полено. Бессребреничество его доходило до отсутствия всякой собственности. О денежных вознаграждениях за печатный труд он не уславливался, а довольствовался тем, что давали, никогда не жалуясь и не сетуя. Хорошо вознаграждаемый литературным гонораром, он, любя угощаться, любил вместе с тем и угощать, владел замечательной способностью терять деньги, а уцелевшие раздавать тем, кто в них нуждался; он даже нарочно искал нуждавшихся в них и беззаветно навязывал свои грошовые избытки там, где слышал жалобу, подозревал молчаливую нужду. Умер он без гроша в кармане и, умирая, имел полное право выговорить пользовавшему ему врачу: «Припоминая всё моё прошлое, я ни в чём не могу упрекнуть себя».[2]
Политика мало занимала Якушкина К литературным направлениям он относился с полным индифферентизмом и во все редакции входил с одинаковым добродушием, не обращая внимания на их взаимную вражду. Смена и назначение новых должностных лиц в России не радовали и не печалили его: он махал рукой и говорил: «Это всё едино». Формы правления для него были безразличны: «Как народ похочет, так и устроится», — говорил он. Все симпатии Якушкина были на стороне рабочих людей, особенно батраков, фабричных, вообще голытьбы, которую, по его словам, «хозяева заморить готовы, и могут заморить, если те сами в свой разум не придут и не узнают, как они нужны». Идеалом общественного устройства была в его воображении гигантская артель, вмещающая в себя всю Россию.[2]