Джеймс Джойс. На помине Финнеганов
Книга 1, глава 7
Джеймс Джойс. На помине Финнеганов: книга 1, глава 7 (пер., прим. А. Рене) / Издательские решения; 2017. – 162 с. // ISBN 978-5-4490-0225-9
Джеймс Джойс. На помине Финнеганов: книга 1 (пер. А. Рене, пред. Патрик О'Нил) / Издательские решения; 2018. – 296 с. // ISBN 978-5-4490-6504-9
Оригинал: Joyce, James. Finnegans Wake [1_7.169.01 – 195.06] [лит]
Материалы примечаний: fweet.org (Slepon, Raphael, ed.[лит])
Перевод, примечания, мотивы: Андрей Рене (c) 2017
andrey.rene@mail.ru
samlib.ru/r/rene_a/
vk.com/pominfin
Корректор: Вячеслав Суворов
Аннотация
Последний роман Джеймса Джойса «Finnegans Wake» (в традиционном переводе «Поминки по Финнегану») — книга, которая с даты своей публикации (1939 г.) успела собрать массу противоречивых оценок. Однако пока автора обвиняли, что он сам не понимал, о чём пишет, более ответственные исследователи собирали материалы и изучали черновики Джойса. Примечательно, что FW иногда называют книгой, для которой был создан Интернет. Если раньше для критического чтения требовалась труднодоступная специальная литература, то сейчас на сайте fweet.org доступно более 84'000 примечаний к роману — в формировании этой базы принимал участие и русский переводчик.
В 2016 г. на русский язык впервые переведена целая глава из романа. «На помине Финнеганов» — это не просто перевод книги в контексте её современного понимания, снабжённый подробными примечаниями; отдельной задачей было сохранить её техническую основу. Переводчиком создана система из 700 мотивов, сохранённая при переводе. Такой подход наиболее детально передаёт тот «ирландский» взгляд Джойса на языки, который лишает даже имена собственные их лингвистической неприкосновенности.
Однако такая симфония слов едва ли заслужила бы тот интерес у широкого круга читателей, которым она справедливо пользуется. Книга интересна в первую очередь не своими скрытыми техниками, а их результатом. А результат — это новый вид поэзии, где каждое слово может нести в себе несколько значений, опираясь на внутренние рифмы и ассоциации. Книга впервые превращает чтение из пассивного процесса в творческий.
«На помине Финнеганов» — первый перевод «Finnegans Wake» с комментариями в таком объёме и с подобной детальностью.
Седьмая глава посвящена Шему Писцу. Текст многократно подчёркивает различные аспекты «низости» Шема, хотя все подробности довольно абсурдны, даже его портрет, с описания которого начинается глава. Углубляясь в характеристики, становится заметно, что глава во многом автобиографичная — упоминается даже «Улисс», «нечитабельная Синяя книга», которую написал Шем (обложка первого издания «Улисса» была синего цвета, но у образа есть ещё несколько подтекстов, указанных в примечаниях). В целом Шем ведёт совершенно замкнутую жизнь в своей «Чернильной бутылке» (прозвище одной дублинской церкви), где выращивает кур и изготовляет чернила из подручных материалов — глава даже приводит рецепт, правда, зашифрованный языком священнослужителей. Завершающая часть главы представляет собой исповедь Шема, на которой он выслушивает обвинения от Шона в лице Юстия («правосудия»). В своём ответе Шем-Милсерций обвиняет себя в предательстве их матери — АЛП, которой посвящена следующая глава.
На русский язык переводится впервые.
Оглавление
{Часть 1. Шем Писец}. 4
{Род Шема}. 4
{Вид Шема}. 4
{Еда Шема}. 4
{Фотография с Шемом}. 5
{Мясник Джон}. 5
{Мнимое самоубийство Шема}. 6
{Сочинение ложных историй}. 6
{Шем избегает раздоров}. 7
{Шема оставили в грязи}. 7
{Шем пишет балладу}. 8
{Игры, которые бросил Шем}. 8
{Побег в Чернильную бутылку}. 9
{Шему нравятся его сочинения}. 9
{Часть 2. Чернила Шема}. 10
{Шем видит револьвер через замочную скважину}. 10
{Кто он такой?}. 10
{Медленное чтение}. 11
{Шем воняет и подделывает подписи}. 12
{Шем и реклама женской одежды}. 12
{Почерк Шема}. 12
{Грязное логово Шема}. 13
{Шем готовит яйца}. 14
{Чернила из экскрементов}. 15
{Шем пишет историю на своём теле}. 15
{Тёмный напиток}. 15
{Часть 3. Юстий и Милсерций}. 16
{Шон призывает Шема к исповеди}. 16
{1. «Ад»: ересь; 2. «Имущество»: холостяк}. 17
{3. «Пророчество»: грядущие бедствия}. 18
{4. «Уклонение»: уклонение от работы и эмиграция}. 18
{5. «Грех»: убийство брата}. 19
{6. «Подачки»: траты на женщин}. 19
{Шем сумасшедший}. 20
{7. «Мать»: отречение от матери}. 20
Примечания.. 22
Часть 1. Шем Писец.. 22
{Род Шема}. 22
{Вид Шема}. 23
{Еда Шема}. 27
{Фотография с Шемом}. 29
{Мясник Джон}. 30
{Мнимое самоубийство Шема}. 30
{Сочинение ложных историй}. 31
{Шем избегает раздоров}. 34
{Шема оставили в грязи}. 34
{Шем пишет балладу}. 35
{Игры, которые бросил Шем}. 37
{Побег в Чернильную бутылку}. 40
{Шему нравятся его сочинения}. 42
Часть 2. Чернила Шема.. 45
{Шем видит револьвер через замочную скважину}. 45
{Кто он такой?}. 49
{Медленное чтение}. 49
{{Чтение Синей Книги}}. 49
{{Видения во время чтения}}. 51
{{Физические препятствия быстрому чтению}}. 53
{Шем воняет и подделывает подписи}. 54
{Шем и реклама женской одежды}. 56
{Почерк Шема}. 56
{Грязное логово Шема}. 58
{Шем готовит яйца}. 62
{Чернила из экскрементов}. 65
{Шем пишет историю на своём теле}. 66
{Тёмный напиток}. 68
Часть 3. Юстий и Милсерций.. 71
{Шон призывает Шема к исповеди}. 72
{1. «Ад»: ересь; 2. «Имущество»: холостяк}. 73
{3. «Пророчество»: грядущие бедствия}. 76
{4. «Уклонение»: уклонение от работы и эмиграция}. 77
{5. «Грех»: убийство брата}. 79
{6. «Подачки»: траты на женщин}. 80
{Шем сумасшедший}. 85
{7. «Мать»: отречение от матери}. 87
Литература.. 91
{Часть 1. Шем Писец}
{Род Шема}
Если Шем ушит из Шемуса, тогда Джем отжат из Джейкоба. Всегда можно достать несколько твердолюбых, которые вообразят на словах, что его туземный путь начался от респектабельной родосновы (он был пронизведён между линиями Рагонара Синие Броволочки и Хатальда Колючеголового, его названец Кап. Поч. и Преп. г-н Лесбородов Нужнозадарский Буколепов был среди его самых дальних связьственников), зато каждый человек честного слова на этом текущем пространственном свете знает, что его задняя жизнь не потерпит, чтобы её описывали чёрным по белому. А соделав из всего этого доложные выводы, может проявиться и то, на что этот гибрид был похож со стороны.
{Вид Шема}
Телесная стать Шема, может статься, включала тесак черепа, восьмушку синичьего глаза, прицельный нос, одну онемевшую руку в рукаве, сорок два волоска вне его бескоронки, восемнадцать к его подчерепухлой губе, трио антеннок с его мемегаподбородка свинопасынка, неверное плечо (что выше, чем правое), везде уши, искусственный язык с естественной кудрявостью, ни одной твёрдой ноги для опоры, дырявую пятерню, слепой желудок, глухое сердце, блуждание в печёнках, две пятые от двух ягодиц, кладстоловский багаж его сверхкорма, мужесладкий корень всех зол, кельтолососёвую тонкокожесть, кровь угря, ушедшую в холодные пятки, и пузырь, распечаленный до такой степени, что молодой Мастер Шемми на его первом распутье на самом рассвете протоистории, видя себя таким и сяким, занятый придумыванием уколкостей в их детсадоводстве, холопском приюте по Свинотулице 111, Дубклин, Старая Горландия (вернулись бы мы туда сейчас за дренькметалл, бесвребренье и борзость? а за нескончаемые лобаннчики? за двадцать песен и лиретку? за дюжину квартальных плюс коп? за четверяйца плюс златник? – ни за какие динары! ни за джо на свете!), продикодавал всем своим супбратьям и соуструхам первую загадку вселенной, спрашивая: «Когда человек – не человек?»; говоря им, повремените, молодички, пока волнение не перестало бременить землю (ведь с самого начала его день был как четырнадцать ночей), и предлагая анисовый блочок в награду (али как маленький презент из прошлого, ведь их медный век был пока ещё нечеканочным) победителю. Один сказал «когда небо восторгшествует к дрожелюбию»; второй сказал «когда бегомские уста»; третий сказал «когда он, нет, когда, подождите минутку, когда он тростьглодит и детарминирован»; следующий сказал «когда ангел смерти наложит руки на книгу жизни»; а ещё один сказал «когда падаешь винным духом»; а ещё один – «когда перелистница игриво бахнет рыцаря с седла»; один из самых маленьких сказал «я, я, Шим, когда милый отец зовёт голосом на кроватную долину обоищ»; один из самых остроумных сказал «когда он откушайейтс яблоновкус и осозмеится самвдруг как гнусом поражучий»; а ещё один сказал «когда ты стар, я сед, тетери сонней, бледный, выбитый из сил»; а ещё один сказал «когда смирные мертвяки прогуляются»; ещё один – «когда его только что обрезонили»; ещё один – «когда на нашу голову у него нет никаким манером»; а другой – «когда тамовитые хрякообразные возьмут и свистнут до неимоверхней крышины». Все были неправы, поэтому сам Шим, доктатор, снял сливки, правильным ответом будет (все сдаются?): «когда мы говорим (а он рокнарочно ваш до скопления числовеков) о Сникшем».
{Еда Шема}
Шем сник немалость низко, и его низость выползала во-первых через его продовольствие. Он был так низок, что предпочитал вовремяобеденного консервированного лосося Гибксена (что не менее дешёвый, чем сердитый) наижирнейшей сёмге на снастях крюковины, или рисковейшему судаку, или сельди и форельке, которых когда-либо багрили между Прыжком Лосося и Островным Мостом, и время до времени он повторял в своём ботулизме, что он никогда не шмяковал такой джунглерощенной ананасовки, как те чудовища, что вы вытряхиваете из банок Анании (Финлейтер и Гладстон, Головное Здание, Великибратания). Никаких ваших дюймовых голубокровных балаклавных вмерутерпимых поджарок на шпажках, или точь-сочных ляжек огрехческой раненой баранины, или течь-свечных свиных скопытностей, или закус за куском роскошной гусиной груды, или отлом от ломтя с изюмнопудинговой начинкой, тонущей в топях морёнодубной подливки, для того грекодушного жизнёнка! Ростбивная Старой Зеландии! Он не мог к ней брегкоснуться. Вот что происходит, когда ваш водяной антрупофаг увлекается нашей растлительноядной лебёдкой! Он даже ловко убежал одной гунночкой и стал настоященником, говоря, что по-настоящему ему лучше дотянуть с чечевичным рагу в Европе, чем растягивать лущёную горошинку Грехландии. Однажды, среди тех мятежников в состоянии безнадёжно беспомощной интоксикации, этот рыбоятель попытался поднести цедрвкусовую кожицу к каждой ноздре, проикав (что, по всей видимости, было импровизацией его увычки, связанной с гортанным смыканием), что он чучувствует, как лугоносно он цветльёт в веках одной вприглядкой, как тситрон, как кцедрон, подобно сцедрам, на воде, по горам, облимонный, на Ливане. О! Его низость была ниже всего, до чего можно было опуститься! Никакой похожим-помощной огненной воды, или первоместного самогрога, или спиртквассера, или даже честного сильного солода. О, нетушки! Вместо того этот трагический шут захлёбывался с сыровороточным тошнотворчеством какой-нибудь бурноревенной облапоховой желчнозелёной истемнасильной ботважареной йодопоязвенной жухлоанисовкой, выжатой из иноградного зельфрута, и, послушать его (раскатавшего свои абсентиментальные гопы, когда он поглощал мммможет слишком ммммного в несколько горлянок и принимался изрыкать среди почти столь же низких сораспитников, которые, не стоя на месте, всегда знали, когда им было довольно, и были праведно возмущены хлебосольством этого негодяя, когда они обнаруживали к своему ужасу, что не могли слепить ещё по одной), так она получалась прямиком из знатного спелого сала, так, из того злачного сада, так-так, из её гдебелого стана, так-так-так, из винного чана самого ясного мадьяршества всея архидюшецеза (и если у этой тостной дюшески водятся креплёные манеры, заразней то её вина, как вы считаете?), самой играцогини (срамновато, что вы там скалите, все мы так будем) Страмушки Уринии.
{Фотография с Шемом}
Довольно не плаха, а? Пуншчело гороховое! Вот вам и низость! Её примеров неприкрыто высачивалось больше чем собак нарезавшихся из этого грязного маленького чернильного тараканальи в самый четвернапервый раз, когда девушка Волух-Турнтон со своим хладнокровным кодаком прищёлкнула того всё ещё недоуценённого национального верозаступника, который малодушно боялся выстрелов и вспышек, когда он выбирал кратчайший, как он наивно думал, путь до Каэрабашни, Влажные Америги, плавсредством ходопара Правдень, похоронив топор незадолго перед тем, через опасный выход с рыночной сцены, у нумары дрыннадесерт, к Маковкартосам, фруктовщикам и музыкальным цветоводам, со своим «Здравей, мамича! Яко си, ладна?», тут-то она и поняла, что человек с таким исправдомашним норовом должен был быть уроженцем Елвпоста по его походке, не сходя с места.
{Мясник Джон}
[У Джонса иной быколивер. В следующий край, будучи в городе, навестите его. А ещё лучше, захотите сей шанс. У нас старых пастухов на мякоти не проведёшь. Джонс теперь совсем порвал с выпечкой. Туши, убоины, свежевьё, на крюках, под ножом, ливер и потроха. Вкуси овец таких! Крест! Вкуси сальца у них! Крескрест! Его печень тоже в большую цену, его сильное ассортиместо! Крескрескрест! ПОЛУЧЕНО].
{Мнимое самоубийство Шема}
Приблизительно в то время, отняв-таки, все до последнего генерала (грошесохранив) надеялись или во всяком случае некоторые похоронщики подозревали, что ему скоро несдобровать, что он разовьёт наследственный лёгочный Т.Б. и позаботится о себе одним превосходным днём, или, нет, что одной проливной ночью пододеяльные кредиторы, слышав грубую песню и плеск у Причала Эдема, зевнули и перевернулись на другой бок, поняв, что всё сплыло, но затем, хотя он и влез в тяжёлый местный дебет, даже теперь этот аморалист не соответствовал своему типу. Он бы не предал огню свой головной мозг; он бы не бросился в Лиффи; он бы не зловзорвался на пневмантике; он отказывался бисквитаться с жизнью, шарфранив себя удушистым комом земли. По сговору с чертоземцем его ум заразмунд нервтерпёж обмишулил даже смерть. Навпаки, телеграфировал (как в чужой пьянастырь не своими устами: «В сколь кто идёт, Лепорелло?» – «Иисот Крейцов!») из своего неоподливанского убежища к своему братскому Янкинатану: «Всего один токай тут, завтра к другим делам, перемолвлен намертво, сделайте что-нибудь. Бездровочаг». И получил ответ: «Безудобства. Давид».
{Сочинение ложных историй}
Видите ли, ребята, не резиня тянучку (что страхрисково, конечно), зато дело за малым в том, что он был (на его бардовской памяти) низок. Всё время он запасал с подобающим удовольствием все до единой крохи отстольных бесед, желая сложенное ближнего своего, и очень изредка, во время неподдельнично мундрёной говорильни, развёрстанной в интересах нации, ему кидались аккуратные давайпримечательности, касательно злого вреда его гения, некоторыми доброжелателями, тщетно умоляющими этого оскорбительного паписта аргументами из писания попытаться поободриться ради общеползания, Шалли-пай, и быть мужчиной, чесслово, а не посудным хапугой, например: «Простите, каково значение, извинишкин, того континентального выражения, если оно вам когда-нибудь попадалось на глазок, того слова, что нам ночевидится как каналья?»; или: «Вам где-нибудь, комбатя, в ваших путешествиях полувера или во время вашего сельского трубадурства не случалось натыкаться на некоего игривого молодого аристократа, отхныкивающегося на имя Низкий Свин, который всегда адресуется к женщинам краешком своего рта, существует на ссуды, и которому принцетать мет от роду?», без малейших призраков спешки, словно лучший хват, каким он и был, и, нимало не сожалея, он скривлял рассеянное сухопутное лицо, внедрял уховёрткий тарандаш в нарушность своего слышателя, а потом, шепелявя, парсаживая прюнели, чтобы убить время, и ломясь в голову из путьпоследних сил, чтобы уразуметь, какие под балдахинами Иянсена Хрёста у какого-нибудь мил-сынка Альбиогосподина, обивавшего университеты, будут по этому поводу мысли, не смекая начётов, и начинал делиться с интеллигенцией, допущенной к этой тамильтельно санталёзной городильне (после, во время и до физиологов, торговых правоведов, колокольных подлитиканов сестьбыхозяйственных произвредителей, ризничих из Сообщества Чистой Реки и филантропастей, заседающих в таком количестве комиссий по панэстетике одновременно, в каком только возможно), истинно свинарной историей жизни со всеми его низкими закатобарскими гореваниями, оскорбляя своих почивших предков, при прочих грязных условиях, в один момент с тартарабарщиной о великих промашках тона (о-ох!) у его всеизвестного славного старбати, г-на Хныхмыря, открытого годам, зрелищам и всем ветрам, которые сделали его первым из его септа и всегда долгвольно либеральным, хотя Навесы изнывали, коль много штрафов его ожидало, а в другой момент, наоборотче, восплеская трижды мура (а-ах!) за своего гнилого маленького призрака Папьеперения, г-на Симхамамхама, ранимку, вонючку, фигляра, задиру, балтушку, дурашку, из убогой противфивной семьи и постоянного последнепроходчика, пока никто уже не мог дознать, сколько было дому до милого, давая добровольные свидетельства от лица отсутствующего, скользкого, как водопроныры, перед присутствующими (которые тем временем с возрастающим недостатком заинтересованности в его семантике позволяли разным подсознательным ухлыбкам неспешно расплеваться на их безразличинах), бессознательно объясняя (чем чернильница не шутит) с щепетильностью, доходящей до сумасшествия, различные значения разнообразных иностранных частей речи, которыми он злоупотреблял, и спруттивируя любую нерыхлимую ложь касательно всех прочих людей в этой истории, пропуская (несомненно, предсознательно), просто пещь, месть или хищность, которыми они его припирали, до тех пор, пока среди них не оставалось ни одного сонливца, что не был бы совершенно разочарован хватать за хвосток и без перерывков в повествовании его болтовни.
{Шем избегает раздоров}
Он сам собой разумел, что этот задавака в любом случае не любил ничего, что приближалось к противостоятельной или сногсшибательной потасовке, и каждый раз, когда его звали быть посредником в каком-нибудь октагональном споре среди языковых молотильщиков, этот заслуженный пустомыля всегда тёрся бок о бок с последним оратором, вручал пожателей (рукобитием, что есть речь без слов) и соглашался с каждым словом, как только хоть в пол силы произносилось: «повелевайте мной!», «ваш слуга», «хорошо», «я перед вами благовею», «что, мой сеньор?», «как бы мот откушать!», «совершенно правда», «благодаром», «вот те я», «видите, что я слышу?», «вот факт вот», «будьтесь любезны», «точно я?», «тут наполнить!», «нежалуйста», «хорошо сказали», «товарезче», «огромная влаготыльность», «моя понимать на пироманском?», «ваша понимать на гёрлпрельском?», «за вас любимого», «вам покорней слюды», и тут же сосредотучивал своё полное беспрекрасное внимание на следующем октагонисте, которому удавалось привлечь взгляд слушателя, спрашивая и умоляя его своим жалобным неморгателем (с перемежающимся кровошварканьем), было ли хоть что-нибудь в этом мире, что он мог бы сделать, чтобы порадовать его и переполнить его фиальный бокал за него в который уже раз.
{Шема оставили в грязи}
Одной фаршсмачной ночью (ведь его отправление сопровождалось проливным дождём), совсем не далее чем несколько тысячеливней назад, пасторально к нему, по названной причине, применили что-то напоминающее насилие, когда его (ничего не подозревающего) отубожили через оставленное поселение опадатливого Сдублина из резиденции г-на Ваномри по адресу 81/2, Мельинский Помост, до Пяди Зеленоустья, что гораздо дальше Кирпечоры и Лососиного Острова, соперничающими командами спросокаменных против быстросеменных, которые в итоге, будучи лихокрыты под страждой добольно позднёхонько, подумали (мыслям пастор удивился б), что они запулятся домой после их Огнекрасок-на-Огнекрасках с благодарностями за приятный вечер и поголовным отвращением, но вместо того, чтобы отфутболить его, дабы он вернулся воспрять, примирились (хотя они завидовали так, как только негодяйцы могут, касательно всех дрязг, что они на него взвалили) с той с пылу жаркой дружбой, что появилась исключительно из-за безупречной низости того нездорового извращенца. Опять же, была надежда, что люди, смотрящие на него со всем перезрением перезренных старых вояк, сначала хорошенько изваляв его в грязи, могли и пожалеть и простить его, предварительно обезвошив, затем что хоть этот смерд и родился в Низкоярске, но он опускался всё наинижнее, пока не иссмердился из поля зрения.
{Шем пишет балладу}
Все святые бьют Белиала! Миркопил забивает Нольколаю! Невсёможно! Готовсяк?
Нигде-то весь мир сообща не успел ещё участь его разрешить
для жены его;
Нигде-нибудь осуждены недалёкие предки на червеубийство
пожизненно;
Ещё не успел Импират славной Горбсики вызвать Ярбурого
из Англокрая;
Ещё Старосакс с Вечноютом на их буквонасыпи не обрели поле бранно;
И наша ведьмашка ещё не успела поджечь взгоречавку меж взгорних
вершин;
Ещё не успела красотка-дуга предсулить миромирие средь всех кручин.
Раз жарокопытный тут сферзится, извергороднику не избежать
наказанья;
Раз битые яйца не стряпать из кусанных яблок, старанье его –
лишь стенанье.
Тут сгорные взоры суровы на мельные воды; тут гроговщики
из сыннищих;
Ручьи ко Мглогуществу лиффиобильны лих-дщерей и любвеобидны
смешки их.
К черте бреговой глухоострова Тори пусти, немодюж, вигоушлых
открыто!
«Щип-щип! Из-за недр разумений!» – щебечет на это балбард
Паразит Слухорыла.
{Игры, которые бросил Шем}
О, винсчастное случаяние! Левак снимает небесные сливки, пока у Правых пар на копытах. Тёмненькие никогда не вытаскивали того черномазого поиграть в невыделительные, антистрастьсновальные, шеененавистнические, крепкосгааазные игры плоти и крови, которые задумал, сочинил, спел и сплясал Никомунц Неизвестров, в игры, в какие негритёныши играют целый день, в те самые старые игры (никаких ваших казаков-разбабников!) ради веселья и обстановки, в которые мы играли с Диной и стариной Джо, пинавшим её взад, добавляя вперёд, пока жёлтая девушка пинала его из-за старины Джо, в такие игры, как: «Фтом по кличке Громофтом», «Нагоняй в тиски от полицая», «Шляпу в круг», «Обделал ворам тюрьмишку и радости полны игруны», «Макаль свинкопилит, Никель лезет в щель», «Махобойкая шалунья и её корова», «Адам да Зелье», «Жало-Жалушко», «Мурлыша на заборе», «Двойки и тройки», «Американский прыжок», «Выгонять лисичку из норы», «Битые бутыли», «Напишите письмо Петрушке», «Прям-прямо в конфетерий», «Генресси злобослова выбрили», «Поцелуй почтманна», «Насколько полномолчны наши представители?», «Тихое чтение Соломона», «Анисовое дерево на булыжную робу», «Я знаю одну прачку», «Больнички», «Когда я проходил», «Это единстведин дом на весь Скворечнокрай», «Баталия при Ватерлоо», «Знамёна», «Варёнки из кустов», «Галлонтерейщик», «Расскажи свой сон», «Который час?», «На поле он», «Ныряющая маммия», «Царь горы», «Хилый бабуин и ворох разных бедненьких», «Глазкадёры и Ушкетёры», «Однажды другоблудничал, но больше мне в тот грех не впасть», «Возьми в прикуп леденец», «Куретчина в соломе», «Вот как мы посев сажаем длинным и здоровым утром», «Кто не прыгал презабавно от мараний Миликана», «Я видел зубную щётку у Пэта Фаррела», «Вот сало грязьтереть поповские ботинки», «Когда его поток был как светодень вокрадугой МакПарка».
{Побег в Чернильную бутылку}
Теперь, к сожалению, уже известно, как в то поразительно кровобанное Воскресенье Единства (когда в наш театр гуннгалльского репернуара на ольстер-классы поединков спешил ажиокаждый из наших выдающихся встречнолобов и сиворечных, а маршалсельезы и ирландские глаза дарили небезоружные улыбки всем в спины; когда палые, бледные и псиные увидели чёрствых, прелых и праздных, а хулёные, бледные и жёлчные обидели чёрных, боевых и рыжих), категорически империруемый различными максимами, пока череподрамы брали над ним верх, этот салага в слишкомватной пижаме скрылся словно зайчонок, сломя голую правду жизней, к Тайльдинам, ругаясь по родине-матери, преследуемый раззванивающими проклятиями всех звонких в деревне и, не давая волю борьбе (его хряквольерный шестизаклад распустел, раз он его протирал оттогда, кактам с него стряслась всякая мелочь), старкозакупорил себя в своём чернильнобатальном доме, чтобы узнать, почём фунт лишки барнотухлостей, и остаться там, переживая свою жизнь, раз нельзя было терять ни минуты после того, как он поколол на шмасти своё пьянофорте, но в итоге, почувствовав себя соулвсем бокстихудо, он осторожно подкосился внутрь спального тюфяка из Швейнарии, его лицо завёрнуто в монтеветровку падшего воина, с лилли-баюбальным сонбреро и постельной прелкой у его ног, чтобы питать энергией ожидание, с немощными стонами (на монкмарийскую монотему, возмездья дольше, громче, чем треск племён, будучи занят глотанием из большой ампульной), что его подленькое чистилище было больше, нежели можно снести и чёрномученику, которого однопарализовал воинственный тонг переполошения (о свободная плесса, ладость наса! благояхвную святыню я взять с собою!), и его щёки и штаны меняли оттенок в ответ на каждое каркание ствола.
Не принимайте низко к сердцу, лютые и женственняни! Что за крестнаганная собака! Целые континенты огласились той караконурной низостью! А в райских садках гурии в одних рубах на диванах (отвергнутые вечерние звёздочки восреди них), услышав голую (о!) правду об этом скользком грубослове, восклицали: «Держиловы!»
{Шему нравятся его сочинения}
На затем, смог бы кто-нибудь за порогом сумасшедшего дома в это поверить? Ни один из тех чистых малых ангеломчиков, ни Нерон, ни сам Науходоносный, никогда не вынашивал подобные испорченные мнения о своей ужасающей удивительности, как умудрялся этот умственно и нравственно отсталый (наверное поэтому его нижнечаяние и было каждой бабочке заманкой), который, как стало однажды известно, фыркхавронил без бедолаганностей, уйдя в глубокий запой, тому собеседнику, ахти лечителю и приуличному смаккустарю, с которым он водил лапистое знакомство в кафешалмане, с неким Дэви Брун-Нуладным, его изоболочным близнецом (этот бесописец игроидной расы придумал себе псевдомину и куликал себя Чертонижником), под верходугами Цыгандома (Шем вечно богохульствовал, священно выписывая, Пристарь, он постарается, Суд. Пристань, и заплатит этому приходскому хитрожоху его четыре супа с каждым последним чихом девицы, Спударь, точно, будто комета на хвосте принесла, набравши пастькостьми из стоических речей, то сесть, чтобы тот выслушал, выждав десять отстуканов, Псударь, его «Песню пропойцы Балладникова», которая дублировалась как «Вино, вплясуньи и ватерприбор», а также «Что у братца в головоске, когда он играет впотёмную», под авторством Маэстро Шеймса Перьехваткина, самые ужасающие вещи, написанные убийственной зеркальной рукой), что он практчхи (звените меня!) практически не знал другой такой шевелиры, такого Шерстьпира, ни в предтечности отличного от его полярного прожитопоставления, ни в проточности приравного апчхименно (звените!) именно тому, кого он воображал или полагал предравным себе (слухая коньбыли, туркменные и досторезвые, помните, что его подставили лисой к лесам, словно на зайписки похотников, со всякими отчайными лионницами Дырдома, смертарелкинутыми насупив рот его, раз он был скорогаврошкой и хорактёрным вспыльщиком, ни ать-бать-взять, ни гадь-дать-мать-тать в сане пушного человедя, и со всякими умозаключителями условленно-предскученного ногосломия в постпозиции: загривок, загривковее, загривковейвши, ивсёвтакомжедухе), и что если не сидеть складируя буквы и если продлится его линейка жизни, он не алея отчистит от всяких косителей английского языка (мультофонически поражаясь) свой гэльский сад.
{Часть 2. Чернила Шема}
{Шем видит револьвер через замочную скважину}
После полноценного испуга, испытанного им в то кровавое духово воскресенье (хотя каждый дверной косяк многосудимых Изольдиных Лугов был измазан благородно преждерождённой кровушкой, каждая всемобщая булыжная трасса была скользкой от крови героев, вопиющих к Небесам за других, а каждый ноев кульверт или клоачная яма струились слезами радости), у нашего низкого расточителя никогда не было достаточно толстых баалраненых кишок, чтобы кашесвалить и сварить нужную смесь, пока все прочие в факелозарной толчее, равно и секомые, и секущие, ни многих, ни массой, что вбродили и вплавали (чему сплыть, тому на мине стать), запевая нижнесорским хором из Монстрской Книги Петераттической Паульзии: «О спростая, правая и приятельная!», словно ныр в плескобездну из верейки веков, выше нос, для своего благонамеренного летопровождения (тот маленький народец полз на четвереньках на свои природошкольные приёмы, а затем ребячески радовался, когда шальная трещотка пробивала промежуточные), а также счастливо принадлежащие к более прекрасному полу, занятые привычным поиском возвышенных вещей, зачем-то соревнуясь с Леди Смёт в отмщении МакЛюду, что камнеломились со своими врагштыками на тренированных ногах, шамкая пански, через всемидугий Мост Воздухов, возведённый поперёк стока после войны до последнего конца от господ-щедрот Государства, ведь лишь однажды (боже, одень финалментально усопших!) он прят-миг-кром звездочётно подглядел впрорезь трёхвырослого членистомощного телескопа восемнадцати олушептичьих сил, иллюминирующего слева лар борта, словно лампы, дающие поводу литься гуссадкам, сквозь его наизападнейшую замочную скважину, плюясь из-за непродождимой погрозки (казалось, что мир осенно свиностух) и молясь в обоюдосторонней надежде его дрожащей души к облачной Неотчётливости, чтобы понять для себя кассательно всех карозаветов в Крукопарке или ооложительных объяйцательств всем кладковсмяткам в Кулешкафале, то ли умиротворение продиралось вперёд, то ли отступало назад после небесенной невоздержанности и, ради Головокового, почему, когда его смотреть, моя смотреть, и его моя усмотреть, враненый и его бандорисковоприёмыш лежмягладко лежали на мойских смотрелках, тогда он разом ощутил всё очарование своей оптической жизни, поняв, что оказался (здесь обитаете ль вы?) на прицельном расстоянии заглядывания в трубочку нерегулярного револьвера модели результативного бульдога, протянутого неизвестным воякой, который, предположительно, был отобран, штобы штукнув штушевать шлабого Шема, пушть только эта шука вышунет швою шветяшуюшя шопелку на время, дабы посмотреть фактам в лицо, перед тем как ему даст выкусить до дна (ну, Джек Страшный, по трошки!) шестёрка или дюжина пледикопарней на ученье.
{Кто он такой?}
К чему же, – сражаясь за Санктус и Петерверу, во имя Девкалиона и Пирры, божеств грязных ларчиков али разных пенатов, Намукигонителя и Шатакратора, Рватта и Когтера, и всего столового округа Отуласского Лоренсу с их заседлательствами, – этот неинтересным образом низкий человеческий тип, этот Вредоносный Выдумщик Водосточности, этот Бенгальский Буй Бесчестности, этот Аннамский Афроборов Адоборчества, действительно клонил, – говоря более или лепее раздельно, ведь, по всей видимости, он айбольной во всю голову?
{Медленное чтение}
Ответ, отдедалив дворцов из дворищ, звучал бы так: после того как он лично тянул по своему самому благонехаемому каналу гигантскую вместилицу его запанистарцев (черненосец Кормчак с какими-то моревыкатцами), он хлопался вплеск и хлюпался вдрызг, пока не стал наркотически и алкогольно зависимым мегаломаном, что любуется аховым прошлым. Это объясняет ту Литанию семьи унциально буквоподобных труб (галантных, звонкого тона, с выучкой, неоклассических), которые он любил столь патрициански, что манускреплял ими своё имя. Но что оттолкнуло бы всякого, кто бы его увидел, – это жилотрепещущее зрелище того полупомешанного клоуна среди сгустившихся суперрек грязи его тусклой глаукомнатной пещеры, мотающегося с уссильно нечитабельной, но таки увидевшей тьму, Экклской Синей Книгой (тем не менее, – вздыхает высокогладнокровный др. Понтдёрг, авторизованный блюститель и выхоласт, – она неповторима!), а его глаза скользили как в наветренном состоянии, восхищённо заявляя себе, на зеркало вперявшись, что в каждом козырянии по веленю, на котором он спотыкался, было некое пресорливое видение, считавшееся витиеватее предыдущего без с.и.с.: розорудничная хижина у моря ежевечно обходящаяся в ничто, вольнозаёмная лотерея дамских примерок трикотажа, стоки, ломящиеся от червонзолотого вина с холопудинговыми белопирогами и жёсткоцилиндровыми устрицами, стоящими миллиард за укус, полный оперный театр (там должны были быть только толпящие места в суфлёрской будке, но тем навечнее его очеочередь продолжала расти) увлечёнными знатными дамами, скидывающими всё до последней коронокровавой нитки к его авралсцене, одно за другим, влюбострекаемые и обескорсаженные ихними хоробалетными пантеомимами, когда, клянусь ейбогом, сэр, сонсглазно всем звукобщениям, он взвизжал пискантом в евоном «О, Эрин, плачь о комелькнувшем плене!» (не вылью с воем ушат! иуди на ухи! чище оперной дивы! грузпуд мыльности вый! довой невеличкой-с!) на целые пять минут, бесконечно лучше Баратона МакГлокеншика, в стильной гребенчатой шапке с зелёным, сырным и мандариновым троичными перьями по правильную рукоятку его эмалерисовой головы, в куртке макфарлан (крысивейшего раскроя, вы понимаете?), держа безыспанский бритвень у костисторёбер (ащо латания покройщика), небезлазурный подсопельник у рассамого сердцветия и ещё деканскую патерицу, что он выиграл у кардинала Линдундарри, кардинала Карчингарри, кардинала Лориотули и кардинала Западрожца (ах хо!) на дважды дымном ипподерби, чрез плетень споткнувшись первым, мадам, в другой сбойруке, и в.в.т.ж.д., лишь из-за мрачного света, перелатанной отпечати, изорванного покрова, бокстрёпанной страницы, побаливающих пальцев, бурревала блох и бездельничьих вшей, пены у языка с комом к горлу и осоловялости во взоре, глотка в его бурдтюке и коросты в его ладони, воя его вихря и слезы с его носа, тыка в его боки и возраста его вен, тяжести его дыхания и капель сквозь его разумкрышку, гудения в его телеграфном стонлбу и тика его совести, норова в норовразлицах и шороха в шаровароховницах, огня в его жерле и хваткости его хвоста, пороклятия в его причиндальцах и кривосглазия его краснодушия, ржи его рожицы и ухов в его эхочах, падкости его пяток и пархатости его паропузика, не всех винтиков в доме и не всех тараканов на чердаке, кокодайчиков и хиеромандолинных мирских птиц, шумгама и пыли в его ушах, ведь у него уходил целый месяц даже на то, чтобы перебежать дорогу, и он затруднялся вымучивать более, чем одно слово в неделю. На беспогодице и рыба зонтик. Тут ни ерша не подденешь. Думаете, вы бы переплюнули? Вотэтатас! Думаете, на это бы клюнули? Слыхивали ли ещё где-нибудь о подобном чернизком разбое среди бела дня? Определённо, только удосуженый сможет всё это переварить.
{Шем воняет и подделывает подписи}
Однако этот бокальный вспениватель любил громко хвастаться перед самим собой наедине со своим акутцентом, когда Мойойтец был буррьян-деструктором, а Яйя был правдоведом, по праву говоря, и исправлять с помощью классной доски (стараясь копировать театральное анг