«Души прекрасные порывы»/ М. Сергеев. – М.: Мол. гвардия, 1968. – 112 с.
ДОРОГОЙ ДРУГ!
«Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…» Ты слышал этот напев в колыбели. Чуть подрос – тебе стали читать «Конек-Горбунок» Ершова, сказки Пушкина.
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны плещут.
А в школе заучивал стихи Лермонтова, Некрасова, Тютчева.
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
Горизонты поэзии расширялись, ты узнал Есенина, Маяковского, Блока, стал переписывать любимые стихи в заветную тетрадь, покупать маленькие книжки стихов современных поэтов.
Поэзия живет в человеке с детства. Она открывает нам мир, она рождает добрые, благородные чувства – «души прекрасные порывы» (Пушкин).
Трудно встретить человека, который бы не любил стихи. Но к пониманию поэзии приходят не сразу.
Встает много вопросов: что такое настоящие стихи, чем отличаются стихи от прозы, что такое рифма, ритм, музыка стиха?
На многие вопросы вы найдете ответ в этой книжке. Ее написал не просто любящий и знающий поэзию человек. Ее написал поэт, автор нескольких поэтических книг для детей и для взрослых. Каждый из вас может взять в библиотеке такие его книги, как «Капелька по капельке» (Малыш, 1965), «Сказка о рассеянном музыканте и бурундуке – учителе пения» (Новосибирск, 1962), «Шпалы» (Советский писатель, 1964) и др.
«ДАРЮ ТЕБЕ ОТКРЫТКУ»
(Стихи или не стихи?)
Они дружили несколько лет. От стройки, где стоял их барак, до школы было почти восемь километров, и ежедневно всю дорогу он нес ее портфель и всегда защищал от мальчишек, за что приобретал синяки и имел прозвище «жених». Сперва их дразнили, потом привыкли к тому, что они всегда вместе, потом стали удивляться, если видели их друг без друга.
Первым горем в их сердца ударила разлука.
Ее отец – крупный инженер – получил назначение на другую стройку. В несколько дней увязали чемоданы, заколотили ящики. И поезд, что стоял на их таежном полустанке всего полминуты, вот-вот должен был подойти и разделить их дружбу на две половинки: девочка уезжала еще дальше, на восток.
Провожать ее собрался весь класс. Шутили, пели песенки под гитару. Девочка все высматривала: где же он? Где? Уже пришел поезд, когда мальчишка, наконец, появился. Он прибежал запыхавшийся, принес большую фотографию – такие вывешивают в кинотеатрах, рекламируя новый фильм. Видимо, потому и опоздал, что выпрашивал ее у завклубом: на фотографии был изображен артист Алексей Баталов, предмет тайного увлечения девочки.
Девочка взяла фотографию, прочитала надпись на обороте. Лицо ее потускнело, в глазах появилось выражение не то досады, не то разочарования. Она согнула фотографию, бросила и, не вытирая слез, ушла в вагон.
Паровоз гуднул для порядка, двинулся и помчался прочь, волоча за собой вагоны. И еще некоторое время белел на колесе кусочек фотографии.
Я увидел мальчишку, когда все уже разошлись, маленький деревянный перрон опустел, и дежурный, беззлобно поругивая пассажиров, сметал в кучу сор: обрывки газет, помятые цветы, стаканчики из-под мороженого.
Он сидел на завалинке у задней дощатой стены станции и беззвучно ревел. Именно беззвучно, именно ревел, некрасиво закрывая рот рукой.
Я подсел. И мы долго молчали. Пока он не привык к тому, что я сижу рядом, и перестал обращать на меня внимание, – так не замечал он торчащий в двух шагах столб, что мерно гудел свою нескончаемую песню, так не замечал кусты черемухи на опушке леса, вылинялое небо над тайгой и мельтешащую точку мошки, висящую над нашими голосами.
– На что же она обиделась?
– Вы думаете, она обиделась? Она просто так, нарочно сделала, чтобы позадаваться перед девчонками.
– Не убежден… Скажи, а что было написано на обороте фотографии, если, конечно, не секрет?
– Стишки…
– Сам придумал?
– Нет… У сестренки альбом есть… Оттуда…
– Что же это за стишки за такие?
– Так. Ничего особенного… Просто я хотел, чтобы она помнила нашу школу, и вообще… Вот и написал.
– И все-таки?..
– Ну…
Дарю тебе открытку,
Прошу ее не рвать,
Она тебя научит
Меня не забывать.
– Да, – сказал я, – неважные стишки… Я бы тоже обиделся на ее месте.
– Почему же неважные? Все девчонки их переписывают из альбома в альбом.
– Вот именно, что все. И в ее альбоме есть, наверное, такие же стихи. А ей хотелось, чтобы ты от сердца, свое… В каком классе сестренка твоя учится?
– В седьмом.
– И эти стишки у нее в альбоме?
– Там еще есть такие:
Кто любит более меня,
Пусть пишет далее меня…
Какой стариной на меня пахнуло от этих двух строчек! Я вдруг припомнил, что, когда сам был пятиклассником – давно-давно, еще до войны, я прочитал такие же строчки в потрепанном, замусоленном альбоме, который тайком показала мне моя одноклассница – это был альбом ее мамы. И две строчки – «Кто любит более меня, пусть пишет далее меня» – теснились на последней странице так, что после них и впрямь никто не мог больше втиснуть ни словечка: вот, дескать, как я тебя люблю – ничья любовь с моею не сравнится, всем «соперникам» утер я нос!..
Когда я был школьником, мне даже показалось, что это остроумно. Потом я вырос и понял, что не стоит заводить альбомы, чтобы переписывать никчемные, неблагородные, я бы сказал, стишки. Действительно, не стихи, а «стишки», как, сам того не понимая, точно выразился мальчишка.
– Скажи, – спросил я у него, – было там такое:
Под деревом бананом
Сидели два барана
И думали о том,
Что написать в альбом.
– Были! – обрадовано сказал мальчишка.
– Вот видишь!
– Что «видишь»?
– Плохо это все, брат!
– Почему плохо?
И в самом деле: почему? Да потому, что все это не всерьез, потому что не стоит тратить время, труд и бумагу, чтобы переписывать друг у друга вот такую чепуху.
Как-то, не помню, кто именно, очень точно сказал: «Шутка, повторенная дважды, обращается глупостью!» Я представляю, как лет семьдесят, а то и все сто назад, какие-то два шутника, ломая голову над тем, что бы написать своей знакомой в альбом, нарисовали двух баранов с человечьими лицами, и, должно быть, лица эти были похожи на физиономии самих шутников, и подписали рисунок:
Было мило. Все знали друг друга, физиономии баранов – дружеские шаржи – вызывали смех, словом, шутка получилась. Какой-нибудь подруге хозяйки альбома четыре строки понравились – она их переписала себе в альбом просто так, чтобы помнить о веселом вечере, – для памяти. А потом шутка стала кочевать из альбома в альбом, теряя и смысл и остроту. Сперва отпал рисунок, а он ведь имел немаловажное значение, потом отпал точный адрес – кто кому написал четверостишие впервые, а потом шутка превратилась от непрестанного повторения в свою противоположность – в глупость.
Вот и со стишками «Дарю тебе открытку» произошло то же самое. Кто-то когда-то написал их в шутку. А мальчишка принял их всерьез. И всерьез написал. Ну только вдумайтесь в смысл: «Она тебя научит меня не забывать». Как может почтовая открытка или фотография «научить не забывать»? Она может напоминать о человеке, но «научить не забывать» не может. И дело здесь не в том, что безыменный автор неточно выразился. А в том, что за пустыми, холодными строчками нет ничего настоящего, нет горечи разлуки, нет трепета сердца, они пусты, хотя им очень хочется казаться и глубокими и прочувствованными, они подделка, неряшливо склеенные бумажные цветы, пытающиеся заменить собой живые и трепетные лепестки.
А девочка – я ее хорошо знал – любила и понимала стихи. В маленькой, нелепо скомплектованной библиотеке постройкома она отыскивала тоненькие книжечки, пролистывала их, одни тут же возвращала, другие носила в школьном своем портфеле месяцами, и порой, когда поздним вечером гурьбой возвращались старшеклассники из школы, она – это случалось обычно в конце восьмикилометрового пути – начинала вдруг негромко читать:
Я сожалею, что и ты
Когда-нибудь уйдешь навеки
Из мира, где цветут цветы
И в берега стучатся реки.
Вставать не будешь по утрам,
И, спать укладываясь поздно,
Через стекло оконных рам
Не будешь вглядываться в звезды.
Ведь, как и прежде, в высоте,
В земные всматриваясь дали,
Светиться будут звезды те,
Что мы с тобой вдвоем видали.
И все вдруг начинали смотреть вверх, в небо, как-то по-новому ощущая и звезды, крупными желтыми лилиями висящие над головой, и облачко, тонкой рапирой ранившее луну, и тайгу, онемевшую, темно и настороженно стоящую вдоль проселка.
– Это стихи Вадима Шефнера, – говорила девочка. – А хотите послушать еще? Только угадайте кто автор.
Лапы елок,
лапки,
лапушки,
все в снегу,
а теплые какие!
Будто в гости
к старой-старой бабушке
я вчера
приехал
в Киев…
Да, она любила и знала стихи, а то, что было написано на обороте баталовского портрета, оказалось чепухой из прабабушкиных альбомов. И ничего, кроме досады и даже презрения, такие «стишки» вызвать у нее не могли.
Нет, я совсем не против альбомов. Я видел немало потрепанных общих тетрадей, куда переписываются современные песни и стихи молодых поэтов. Я знаю многих достойных людей, совершенно взрослых и весьма мудрых, которые многие годы предлагают гостям своим написать или нарисовать что-либо в альбоме. И на белых листах остаются маленькие шедевры графики и поэзии, теплые дружеские пожелания, афоризмы, эпиграммы…
Но все это первичное, ниоткуда не списанное, не обсосанное столетним кочевьем со страниц бабушкиных альбомов. И если шутка – так она только что придумала, а если рисунок – его не стыдно опубликовать. А если уж поэзия, то не «стишки», а настоящие стихи, которые исполнены и мысли и чувства, которые зачастую очень точно запечатлевают некое событие или даже эпоху.
Более полувека ведет такой своеобразный альбом замечательный детский писатель, крупный ученый-филолог, мемуарист и переводчик Корней Иванович Чуковский. Альбом шутливо назван «Чукоккала». Название это возникло из соединения фамилии – «Чуковский» и названия финской местности Куоккала, где жили многие литераторы и художники. В знаменитом альбоме Корнея Ивановича Чуковского можно встретить шуточные стихи Александра Блока, представляющие огромный литературоведческий интерес, потому что юмореска – жанр необычный для глубоко драматического русского поэта. Здесь, в «Чукоккале», можно найти рисунки и стихи Владимира Маяковского, И.Е. Репина, Бориса Пастернака. Владимир Маяковский даже создал в этом альбоме «Окно сатиры Чукроста», нарисовал портрет Корнея Ивановича, тогда еще совсем молодого, и написал строки, которые потом стали известны всеми миру:
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я, быть может, последний поэт…
Это были трудные, но прекрасные дни, когда страна еще не поднялась из разрухи, дни, когда подарком на день рождения – и самым дорогим подарком! – был пучок лука или кусок хлеба, когда в Петрограде остановились трамваи – не было электроэнергии, когда в качестве пайка выдавались… дрова. И, несмотря на это, интеллигенция новой России, поэты, литераторы занимались переводами стихов лучших поэтов мира, исследованием их творчества.
Они глядели далеко вперед, они видели перед собой всечитающую Россию. А в их личных альбомах, как дань времени, оседали стихи:
Поверят ли влюбленные потомки,
Что наш магический, наш светозарный Блок
Мог променять объятья Незнакомки
На дровяной паек.
Какая горечь в этой шутке, как точно записана в ней эпоха! Эти стихи, приведенные Корнеем Ивановичем Чуковским в книге «Современники», нисколько не похожи на стишки, с которых начался наш разговор…
Если открыть один из томов собрания сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова, можно прочитать в оглавлении:
«В альбом С.Н. Карамзиной
В альбом («Нет, я не требую вниманья»)
В альбом («Как одинокая гробница»)
В альбом автору «Курдюковой».
Чтоб было понятно, скажу, что это последнее стихотворение было написано в альбом весельчаку и остроуму, приятелю А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова Ивану Петровичу Мятлеву, автору знаменитого в то время сатирического романа в стихах о путешествии одной из представительниц «света», недалекой и невежественной госпожи Курдюковой, за границу.
Когда все это я сказал мальчишке, он хмыкнул и ответил:
– Не все же Лермонтовы.
– Точно, – подтвердил я, – не все. Но вместо глупого стишка, что написал ты на обороте фотографии, не лучше ли было написать обыкновенной прозой добрые и сердечные слова. А вместо «нестихов» подарить настоящие стихи, ну, хотя бы вот такие:
На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко: печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
– Так это же про Грузию, – разочарованно сказал мальчик.
– Про Грузию? А мне кажется, что это о большой и чистой любви. О разлуке. И разве важно – «холмы Грузии» нарисованы в стихотворении или пейзаж, что нас с тобой окружает – опушка тайги с черемуховыми зарослями, гудящий столб, дощатая стена станции? Важно, что здесь тонко переданы чувства человека, находящегося в разлуке с другим.
– Это точно, – вздохнул мой собеседник. – А кто написал эти стихи?
– Александр Сергеевич Пушкин.
«И ВЕЧНЫЙ БОЙ…»
(Стихи – зачем они?)
Стихи рождаются в минуты больших душевных потрясений. Причины тут могут быть разные – влюбленность, тоска, потеря близкого человека, неожиданная радость, разочарование в друге…
Есть потрясения, которые связаны с грозными испытаниями или величайшими событиями в жизни целой страны, народа, мира.
Любовь к родине, думы о ее судьбе, ее просторах и ее дорогах, мысли о Человеке – гражданине своей родины, о деле, которое он сделал для счастья Отечества, о народе в моменты высшего проявления духа. Война, революция, День Победы, покорение космоса, ташкентское землетрясение, стройка…
Высокое единение людей не может не вызвать у подлинного художника самых острых эмоций, самого вдохновенного проявления таланта. Тогда и рождаются вечные стихи, вечные песни, остающиеся в устах народа навсегда.
Великий Пушкин потому еще велик, что боль родины, страдания страны пронзали его сердце, и самое мятежное событие его дней – декабризм – нашло страстное отражение в его стихах.
Все знают одно из самых лучших стихотворений Пушкина «К Чаадаеву». Как возвышенны и прекрасны эти строки:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг! Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы…
Поэт вбирает в себя самое существенное в жизни страны – чувства его выливаются в стихах – и приходит высшая награда: поэта читают наизусть, его стихи переживают время.
Вспомните, как в дни после разгрома декабризма, когда даже близкие друзья боялись показать свое знакомство с казненными и сосланными, Пушкин пишет послание «В Сибирь», и его переписывают на бумаге, передают из рук в руки, из уст в уста.
Один из старейших советских поэтов – наших современников, Павел Антокольский, в стихотворении «Рождение песни» передал сложный нервный процесс создания песни. Прежде чем оживет песня, прежде чем станет собственно песней, она позовет поэта в путь, в грохочущую атмосферу века, она сама хочет вступить в самый близкий контакт с жизнью народа, чтобы почерпнуть в ней силу голоса, надежное дыхание, совершенство.
В этом стихотворении есть сравнение: песня «как сигнал к бою!». Вряд ли лучше скажешь о гражданском назначении поэзии.
Вы помните пословицу «Когда гремят пушки, музы молчат»? Как и всякая другая пословица, она родилась не случайно. Действительно, история литературы знает немало периодов, когда в дни невзгод народных целые поэтические школы уходили в самосозерцание, в волшебную игру словами, в туманные сферы мистики, или, как принято было говорить, «в башню из слоновой кости», – куда угодно, только не на поприще борьбы за народное счастье. Пушки и в самом деле гремели, музы и в самом деле молчали.
Однако подлинные поэты, чьи имена навеки остались в памяти человечества, всегда стремились быть в скрещении противоречий эпохи, их музы не умолкали в самые драматические моменты истории своего народа, наоборот, они песнями, равными сигналам к бою, поднимали народ.
Лорд Байрон покидает свои поместья, палату лордов, присоединяется к греческим повстанцам, воспевает битву за свободу и гибнет в далекой стране.
В Греции похоронили его сердце.
В Миссолунгской низине,
меж каменных плит,
сердце мертвое Байрона
ночью стучит.
Партизанами Греции
погребено,
от карательных залпов
проснулось оно.
(Из стихотворения
Ярослава Смелякова)
Пушкин, не имея возможности присоединиться к декабристам, чтобы разделить их участь, рисует в ссылке, в глухом селе портреты казненных товарищей на полях рукописи, рисует виселицы с пятью повешенными друзьями и создает стихи, потрясшие Россию куда сильнее, чем пушки царя, возвестившие его победу над восставшими.
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
А через одиннадцать лет двадцатитрехлетний Лермонтов бросит царизму в лицо дерзкие и убийственные слова:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, гения и славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – все молчи!..
…………………………………………
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Процесс восприятия поэтом мира и последующее затем преломление его в стихах бывает подчас очень сложным.
В записной книжке Александра Блока есть запись, сделанная в октябре 1908 года:
И вот поднимается тихий занавес наших сомнений, противоречий, падений и безумств: слышите ли вы задыхающийся гон тройки? Видите ли ее, ныряющую по сугробам мертвой и пустынной равнины? Это Россия летит неведомо куда – в сине-голубую пропасть времен – на разубранной своей и разукрашенной тройке. Видите ли вы ее звездные очи с мольбою, обращенною к нам: «Полюби меня, полюби красоту мою!» Но нас от нее отделяет эта бесконечная даль времен, эта синяя морозная мгла, эта снежная звездная сеть.
Кто же проберется навстречу летящей тройке тропами тайными и мудрыми, кротким словом остановит взмыленных коней, смелою рукою остановит демонского ямщика?..
И через три дня:
…Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно. И если цвет русской интеллигенции ничего не может поделать с этим мраком и неблагополучием, то интеллигенции пора вопрошать новых людей.
Это было размышление о стране, которая только-только пережила гигантскую встряску – революцию 1905 года. Тысячи людей были повешены, брошены в тюрьмы, сосланы в Сибирь. Наступила реакция. Многие из тех, кто примыкал к восставшим, забились в свои норы, боясь царской кары.
Но были и другие. Не их ли имел в виду Александр Блок, когда писал, что «пора вопрошать новых людей»? Они, эти новые люди, не боялись ни тюрем, ни ссылок, ни казней, начали вновь копить силы для удара более крепкого и, как потом показала жизнь, окончательного.
Читаешь после этого стихи Александра Блока, написанные в том же 1908 году, и понимаешь, откуда в них нестерпимая боль и горечь, понимаешь, откуда в них пронзительная и благодарная любовь к России.
Настроение стихотворения передается тебе, и вот уже не поэт Александр Блок, а сам ты скорбишь и гордишься землей своей; переживания лирического героя становятся твоими личными переживаниями:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, –
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну, что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
Даже сейчас, через шестьдесят лет после того, как написано стихотворение «Россия», оно не оставляет читателя равнодушным, оно как бы возвращает нас в те давние годы, заставляет взглянуть на старую Россию глазами Блока, сердцем Александра Блока.
А тогда, перед революцией, люди, думавшие о судьбе России, читали, шевеля губами, эти стихи, они им были нужны, потому что выражали именно те чувства, мысли, которые не давали покоя. «И вечный бой, покой нам только снится», – повторяли потом сотни людей строки из новых стихов Блока.
Глубокое гражданское назначение поэзии особенно присуще советской литературе.
У нас даже существует своеобразное деление поэтических поколений – «поэты гражданской войны», «комсомольские поэты», «поэты Великой Отечественной войны»… И это не случайно: в годы высочайшего напряжения духовных и физических сил народа в литературу приходят целые отряды великолепных писателей, их поднимает из народных глубин крутая волна времени. Революция и гражданская война дали нам сотни поэтов, как принято говорить, «хороших и разных». Среди них Владимир Маяковский и Николай Тихонов, Илья Сельвинский и Николай Асеев, Владимир Луговской и Эдуард Багрицкий…
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
(Эдуард Багрицкий,
«Смерть пионерки»)
Вслед за поэтами, пришедшими в литературу под грохот канонады, с фронтов «гражданки», вступало в поэзию новое поколение. Его корни тоже лежали во глубине народных потрясений, эти поэты тоже не сразу буденовскую шинель и шлем меняли на цивильную куртку и кепку. Михаил Светлов и Александр Жаров, Борис Корнилов и Михаил Голодный, Сергей Чекмарев и Иосиф Уткин…
Поэт Уткин, соединивший в героической и нежной лирике своей винтовку и гитару, написал тогда «Комсомольскую песню» («Мальчишку шлепнули в Иркутске, ему шестнадцать лет всего, как зеркала на белом блюдце сверкали зубы у него…»).
Страна была еще в начале – самые первые стройки, самые первые колхозы, ликвидация безграмотности, карточная система… Но комсомольские поэты, живя настоящим, думали о будущем, думали пристрастно и честно. В письме к одному из своих друзей Сергей Чекмарев писал:
Есть такая песня, очень популярная, но очень, по-моему, неправильная песня, которую поют так:
Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне остановка…
Я всегда невольно улыбаюсь, когда так поют, мне хочется сказать: разве же в Коммуне нашему паровозу остановка? А по-моему, он только тогда полным ходом пойдет. Товарищи, ведь это рай так представляли: полный мир и покой, лицезрение бога и пение херувимов. И коммунизм – паровозу остановка, полное счастье и равенство всех людей и полная их откровенность, без всякого лицемерия. А если не так? Я убежден, что и при коммунизме люди будут лгать, и хитрить, и страдать; что парни будут обманывать девчонок, а девчонки – парней, что и горько и тяжело порой будет при коммунизме. Не будет капитализма, не будет его страшного следствия, когда взрослый веселый человек с крепкими руками умирает с голоду, когда маленькие дети синеют и чахнут, когда человек тупеет от работы, когда все лучшее затаптывается в грязь, когда человеку – ты понимаешь? – родившемуся человеку, веселому малютке с голубыми глазами, который, может быть, много создал бы и изобрел бы, не дают развиваться, его голодом морят, его забивают, он тупеет от работы, от водки, он затаптывается в грязь. Вот этого не будет, этого не должно быть…
Так они думали о прошлом и о будущем, комсомольские поэты тридцатых годов.
А потом пришла война. Много страниц занял бы список поэтов, чье творчество раскрылось в дни тяжких испытаний, в окопах и блиндажах, на передовых линиях Великой Отечественной войны. Семен Гудзенко и Сергей Наровчатов, Константин Симонов и Юлия Друнина, Александр Межиров и Сергей Орлов…
Сколько их, в серых шинелях с лычками сержантов и старшин, лейтенантов и майоров, лежит в братских могилах от Москвы до Берлина… Они похоронены вместе с побратимами своими фронтовыми с которыми делили последнюю махорку, с которыми вместе мерзли в болотах, шли сквозь подожженные врагами леса, тонули в реках на переправах, валялись на госпитальных койках…
И как реквием павшим – поэтам и непоэтам, солдатам и офицерам, людям, смертью поправшим смерть, – звучат сегодня стихи Сергея Орлова, танкиста, горевшего в танке и чудом спавшегося:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему, как мавзолей, земля –
На миллион веков,
И млечные пути пылят
Вокруг него с боков.
На рыжих скатах тучи спят,
Метелицы метут,
Грома тяжелые гремят,
Ветра разбег берут.
Давным-давно окончен бой.
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей…
Именно в годы войны поэзия стала необходима людям как хлеб, как сон, как радость, освещавшая улыбкой лица, – поэзия сражалась вместе с народом, горевала вместе с народом, она согревала непокоримым оптимизмом, вселяла уверенность в победе, скрашивала разлуку.
Замполит перед самой атакой собирал солдат. Он не говорил длинных речей. Он вынимал из планшета свежий номер газеты «Правда» и читал новые стихи Симонова:
…Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем, –
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока ты его не убил,
Ты молчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед –
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
(Из стихотворения
«Если дорог тебе твой дом» 1942 г.)
Леденела кровь от этих стихов, сжимались зубы… И не было пощады врагу…
А назавтра приходила в окопы фронтовая многотиражка – малоформатная газета, похожая на листовку. В ней – очередная глава из книги Александра Твардовского про бывалого солдата, мудреца и балагура, отважного и ироничного Василия Теркина. И усталые лица трогала всепонимающая улыбка, и солдаты, похожие на Васю Теркина, – сколько их было на войне! – припоминали слышанную ли, читанную ли, на ходу придуманную ли историю и забывали о тяготах, невзгодах своих, о горестях, хохоча от души, до слез. А тот, кто смеется, кто не подпускает к сердцу страх и уныние смелее в бою, у него словно бы две жизни по сравнению с паникером и трусом, умирающим раньше смерти.
…Новое большое и своеобразное поколение поэтов вошло в жизнь после войны.
Евгений Евтушенко и Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский и Евгений Храмов, Виктор Соснора и Владимир Костров, Римма Казакова и Тамара Жирмунская, Владимир Соколов и Владимир Корнилов… В Чите – Ростислав Филиппов, в Красноярске – Роман Солнцев, в Калинине – Андрей Дементьев, в Казани – Николай Беляев…
Недавно вышла в свет книга известного критика, ныне покойного, Анатолия Тарасенкова. Она называется «Русские поэты ХХ века». В ней нет ни разговора о стихах, ни рассмотрения литературоведческих проблем, вся эта книга – просто список. По алфавиту расположены фамилии авторов поэтических сборников и названия этих сборников. И знаете, сколько страниц занимает этот список? 430! Только чтобы просмотреть все книги стихов, вышедшие за полвека, понадобилось бы несколько лет.
Но нет, я не хочу вас пугать невозможностью прочитать все стихи на белом свете! Нужно ли это? Есть стихи хорошие и плохие, есть стихи, которые при ближайшем рассмотрении не стихи, а нечто сочиненное к случаю.
К счастью, в памяти народной остается только подлинная, неумирающая поэзия. А современникам подчас трудно определить, что останется на века, что побудет-побудет модным да и отойдет в область преданий.
Но высокая гражданственность поэзии будет жить всегда. И каждое время будет рождать своего поэта-гражданина и многих – не одного.
«Полночь, ударь в тарелки!»
(Откуда берутся стихи?»
Откуда берутся стихи? Мне кажется, что духовный мир поэта похож на перенасыщенный раствор. Только раствор этот особый – он содержит огромной насыщенности соли не одного вещества, как в химии, а многих явлений жизни, событий своего времени, концентрацию размышлений и волнений своего народа.
Соль жизни! Она накапливается постепенно. Заметка в газете и встреча с участником революции, штыковая атака на фронте и девушка, за которую вам пришлось заступиться на улице, разговор двух старушек у магазина о том, что молоко подешевело, а на рынке появились первые огурцы, и впечатление от спектакля, где неизвестный до сих пор актер заново прочитал Гамлета, – нет ни крупного явления жизни, ни мелочи, которые проходя сквозь ум и сердце писателя, не оставили хоть малюсенького следа.
А биография человека, его житейская судьба, характер – это словно бы фильтры очищающие раствор от случайного и выявляющие то, что необходимо сегодня поэту. Все же остальное не отбрасывается, нет, а обстоятельно откладывается про запас в бесконечно емких хранилищах памяти. Откладывается и ждет своего часа.
Но вот в перенасыщенный раствор попадает крупица нужного вещества. Кто знает, что это будет? Слово, услышанное невзначай, строка, прочитанная в сборнике стихов, мысль, высказанная в раскаленном споре, фантастическая картина заката, искорка солнца, заигравшая на воде, улыбка девушки, слезы малыша, звон монеты, упавшей на тротуар, – да мало ли что! – и начинается кристаллизация.
Наверное, нет в России человека, который не знал бы одного из лучших стихотворений в советской поэзии – «Гренады» Михаила Светлова.
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях,
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая,
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Вот как поэт вспоминает историю его написания.
«В двадцать шестом году я проходил однажды днем в Москве по Тверской мимо кино «Арс» (там теперь помещается театр имени Станиславского). В глубине двора я увидел вывеску: «Гостиница «Гренада». И у меня появилась шальная мысль: «Дай-ка я напишу какую-нибудь серенаду!»
Прервем на секундочку рассказ поэта, чтобы обратить внимание: удивившее Михаила Светлова слово «Гренада» стало тем самым кристалликом, вокруг которого началась работа мысли. Пока еще не глубинная, просто к слову «Гренада» возникла рифма «серенада». И если бы душа поэта не была переполнена ударными чувствами времени, мы никогда может быть, не прочитали бы стихотворения, столько полюбившегося каждому, чья душа не слепа и не глуха… Но…
«Но в трамвае по дороге домой, – пишет Михаил Светлов, – я пожалел истратить такое редкое слово на пустяки. Подходя к дому, я начал напевать: «Гренада, Гренада…» Кто может так напевать? Не испанец же? Это было бы слишком примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь. Да, конечно же, мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово, его оставалось только написать, что я и сделал».
Вот как будто и все: увидел вывеску со словом «Гренада», подумал, кто бы это словечко мог напевать, написал стихи. И все же неясно, почему получились они романтичными, революционными.
Давайте проследим за мыслью поэта дальше.
«После многих лет, исследуя свое тогдашнее состояние, я понимаю, что во мне накопилось к тому времени большое чувство интернационализма. Я по-боевому общался и с русскими, и с китайцами, и с латышами, и с людьми других национальностей. Нас объединяло участие в гражданской войне. Надо было только включить первую скорость, и мой интернационализм пришел в движение. Значит, главная гарантия успеха твоего будущего сочинения – это накопление чувств и, значит, твоего отношения к действительности».
Да, если бы получилась «Гренада – серенада», забыли бы о ней через месяц-другой, и все тут. А стихи, пронизанные глубочайшим интернационализмом – чувством солидарности пролетариата, рожденным и утвержденным в миллионах сердец революцией, не могли не взволновать каждого. И «Гренада» перешагнула рубежи страны, рубежи времени, стала одним из главных стихотворений в советской поэзии.
До войны в Киеве, в школе № 150 (она располагалась в здании, где сейчас находится кинотеатр имени Ватутина) училась пятиклассница. Ее звали Инна. Но было у нее и другое имя – Гренада. Ее прозвали так после одного пионерского сбора, когда каждый из нас выходил на круг, чтобы прочитать свои любимые стихи. Инна читала светловскую «Гренаду». Читала здорово – мы цепенели и переставали дышать, когда произносила она пронзительные строки:
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен…
Инна так раскатисто произносила «Гррррренада!», что имя «испанской волости» стало ее вторым именем. Кстати, так мог написать только Михаил Светлов – соединить, казалось бы, несоединимое – сугубо испанское название города с исконно русским словом «волость».
А потом была война, и наша Инна Гренада защищала «ридну неньку Украину» и пала смертью храбрых в партизанском бою.
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»-песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя…
Да, на могиле Инны Гренады нет памятника, ибо никто не знает, где ее могила. Где-то на Украине, и только. И нас, ее одноклассников, жизнь разбросала по стране. Но едва сойдемся вместе – и станет у нас перед глазами темноволосая девочка, которая нараспев читает стихи Михаила Светлова. И это ли не лучший памятник нашей Инне?..
Из случайного кристаллика, упавшего в переполненную душу поэта, родились эти стихи-предвидение. Да, предвидение! Потому что «Гренада» опубликована в 1926 году, а через десять лет интернациональные бригады революционеров всех стран оказались по ту сторону Пиренеев, чтобы встать на защиту испанской республики. Это был первый бой с фашизмом, и не многие вернулись потом. А вместе с бойцами под Барселоной, в Мадриде и в «Гренадской волости» сражалась светловская «Гренада», переведенная тогда на многие языки. На могиле командира 12-й интербригады генерала Лукача (под таким псевдонимом сражался с ф