Глаза закрыты, руки сжаты так, что ногти впиваются в ладони [под влиянием ласк, которые то пробегали по всему телу, то внезапно останавливались на напряженной груди или в тайниках отдающегося тела.] Она изредка нервно вздрагивала и стискивала зубы, чтобы ничто, кроме ее тела, не выдавало ее тайны. Она испытывала острое наслаждение мести - настолько полное, что исчез всякий стыд. Только мучил страх приближающегося тягостного момента полного слияния. Сначала умелые и нежные поцелуи мужчины становились все более безрассудными. Она резким движением оттолкнула его губы, и он потерял самообладание. Жгучая боль вырвала такой пронзительный крик, что он остановился. Но когда она замолкла, он обнял ее еще крепче, и ласкал все настойчивее, но большой осторожностью. Погрузив голову в аромат ее волос, он не видел крупных слез, текущих по измученному лицу. Но вдруг она оттолкнула его так резко, что он с проклятием [выпустил свою добычу: "Да… как раз вовремя!"] Он стоял у кровати, не зная что делать. Самодовольное удовлетворение самца сменилось неприятным беспокойством. Моника решительно поднялась. Видя ее безумное лицо, он бессвязно пробормотал какие-то слова. Она одевалась с машинальной поспешностью. Давило тягостное молчание, которое не могли рассеять ни его попытки завязать разговор, ни предложение проводить ее. И внезапно, как начинается ливень во время грозы, она начала конвульсивно рыдать. Слезы потрясли и тронули мужчину. Они текли и текли среди жалостных всхлипываний по застывшему лицу, даже когда она перестала рыдать.
Он растерялся.
- Оставьте меня и прощайте, - сказала Моника.
И с таким ледяным видом, и с такой твердой решимостью хлопнула за собой дверью, что он не посмел следовать за ней. Тогда, раздосадованный, он прошептал:
|
|
- В конце концов, - и, мечтательно закурив папиросу, начал философски пускать дым, - одним воспоминанием больше… и то хорошо.
Когда Моника позвонила, в прихожей еще горел огонь. Мадам Лербье вернулась и, не найдя Моники дома, встревожилась.
Она вышла на звонок.
- Как! Это ты? Откуда? Я думала застать тебя уже в постели… Да… нагнала ты на меня страху! Я оставила папу в ресторане с этими господами и только что проводила Мишель. Они говорят о делах. Но что с тобой? Меня пугают твои безумные глаза…
Мадам Лербье взяла Монику за руку. Она была искренне потрясена.
- Откуда ты? Ты вся горишь… Где могла ты провести, моя девочка, эти два часа? Ну, скажешь ли ты, наконец?
Моника в сбивчивых словах рассказала о встрече у входа к Риньябо.
- Ты не рассмотрела, этого не могло быть!
Моника рассказала все подробно. Автомобиль… Люсьен, снимающий с плеч женщины кунью накидку, такую точно, что советовал ей купить, сконфуженный поклон Мариуса…
- Теперь я все понимаю. Бедная моя девочка!
Она представила Монику, в отчаянии бродящую по улицам. Ах, какое глупое приключение!.. Ну, не дураки ли мужчины. Дураки и разини! Она ласково обняла дочь.
- Положи головку ко мне на плечо… Ты страдаешь?
Ей хотелось утешить Монику, но она не находила слов утешения. Мать сердилась на своего будущего зятя и горела желанием помирить его с Моникой.
К чему делать трагедию из пустяков? Вот уж некстати! И мадам Лербье сказала:
- Твое горе и твое потрясение вполне естественны… Но в конце концов это, может быть, недоразумение… Я не знаю, право… Подожди объяснения, не делай преувеличенных выводов. На твоем месте я совсем не мучилась бы так.
|
|
Моника посмотрела на нее пораженная. После всего виденного и совершенного ей хотелось кричать. С отчаянием и отвращением к происшедшему она устремилась к материнским чувствам и надеялась, что мать ее поймет.
Но лицом к лицу с банальным сочувствием, которое она читала в дорогих ей глазах, слушая почти снисходительный тон, в котором ждала возмущения как поддержки, она ощутила в сердце ту же тьму, с которой выходила из отеля. Чувство одиночества и покинутости обострилось еще сильней. Глубокая пропасть теперь отделяла ее от этой мило улыбающейся женщины - от той, кого считала она своей матерью и утешительницей, от той, которой поверила горькую тайну.
- Конечно, - сказала мадам Лербье, удивленная молчанием дочери, - поступок Люсьена не заслуживает одобрения… Так не принято! Накануне свадьбы сунуться со своей любовницей на глаза невесте. Неприлично и глупо! Но из-за этого не стоит портить себе кровь, как ты это делаешь. Будь рассудительной… Он, несомненно, любит тебя. Этот ужин, ты можешь быть уверена, просто разрыв с прошлым. Окончательный разрыв! Когда вы поженитесь, он будет тебе самым верным мужем. Конечно, при условии, что ты сумеешь взять его в руки.
Моника покачала головой.
- Нет, все кончено!
- Та!.. Та!.. Та!.. Экзальтация до свадьбы - сколько хочешь! А потом нужны взаимные уступки. Жить вместе, не доставляя друг другу страданий, - дело серьезное… Это - главная задача жизни. И разрешается она только посредством взаимных уступок…
|
|
Каждая из этих фраз пронизывала страдающую душу Моники, как раскаленная игла. Между ними пролегла расселина, нет, бездна. Скрытая под сенью повседневного теплого чувства, она раскрылась внезапно. Почувствовав это, Моника еще глубже ушла в свое оцепенение, как в тихое убежище.
Она подставила лоб для поцелуя.
- Мы поговорим завтра. Я не могу сейчас!
- Постарайся заснуть, крошка!
Оставшись одна, Моника прошла в ванную, погрузилась в горячую воду и оставалась в ней до тех пор, пока не почувствовала себя совершенно расслабленной. Холодный душ еще более успокоил ее нервы. И хотя истерзанное тело ныло нестерпимой болью, она без малейшего сожаления вспоминала о том, что случилось. Ощущение грязи исчезло под благодатным прикосновением воды.
Она испытывала только темный ужас перед дикой разнузданностью мужчины и ненависть к людям вообще - к их законам и нравам, заставляющим ее так жестоко страдать. Люсьен, ее любовь, ее будущее - все переходило в разряд случайностей. Одним прыжком она очутилась на дне… Измученная, в конце концов она заснула.
В первый же момент пробуждения проснулась и вся вчерашняя боль. О, если бы тетя Сильвестра была здесь, с ее жалостью, с ее ободряющей нежностью… Можно было бы с ней хоть немного облегчить сердце. (До объяснения с Люсьеном она решила ничего не говорить матери).
- Он очень расстроен, он скоро приедет, - были первые слова г-жи Лербье после утреннего поцелуя.
Рано утром она позвонила Виньерэ, сообщая о последствиях его вчерашнего "подвига". Дала знать также своему мужу на завод, где у него была маленькая комнатка и куда он уехал ночевать после ужина. Г-н Лербье поднял страшный шум. Главное, чтобы Моника решительно ничего не предпринимала! Пусть сперва поговорит с ним!
Г-н Лербье, озабоченный материальной стороной будущего, думал о нем больше, чем о горе своей дочери.
- Как ты себя мучаешь, детка. Он не прав, конечно… Но, говорят, что у этой женщины ужасный характер. Она требовала за молчание огромную сумму. Настоящий шантаж. Отсюда и этот ужин. Вот, по крайней мере, все, что Люсьен рассказал мне по телефону. Нужно было убедить ее…
- Нет, нужно было иметь смелость сознаться мне во всем откровенно, прежде чем…
Она колебалась. Зачем открывать до дна свое горе?.. Никогда мать не поймет, по каким трогательным побуждениям она отдалась Люсьену до брака. Неосторожность, да, но за нее только она и ответственна, потому что только она одна была жертвой.
- Не думай, что я страдаю от ревности. Я не ревную, я просто не люблю его больше!
- Значит, никогда и не любила?
Г-жа Лербье посмотрела на дочь уверенно-назидательным взглядом, надеясь, что при таком положении вещей не все еще потеряно.
Если дело не в любви, то ведь не разрывают же официальные помолвки из одного самолюбия.
- Только человек, который никогда не любил, может думать, что чувство гаснет, как спичка, при первой измене.
- Ты ошибаешься, мама. Я страдаю как раз потому, что отдала Люсьену такую большую и доверчивую любовь, о какой ты и понятия не имеешь.
- В таком случае, когда этот обман разъяснится, я надеюсь, что…
- Нет, мама, кончено. Ничего уже нельзя поправить!
- Почему? Потому что твой жених солгал? Но если это было для того, чтобы избавить тебя от ненужных неприятностей? И не произойди этой случайности, разве какое-нибудь огорчение коснулось бы тебя? Ты его упрекаешь в том, что, может быть, было с его стороны лишь проявлением нежного внимания. Поступок, который доказывает его заботу о твоем покое больше, чем о своем собственном.
- Ты не понимаешь, - вздохнула Моника с горькой печалью, - для тебя ложь Люсьена - ничто. По-твоему - это хороший, почти благородный поступок. Для меня - это непростительный обман. Хуже всякого мошенничества. Убийство!.. Убийство моей любви, крушение всего того, что я вложила в нее чистого, пылкого, благородного. Ты не понимаешь? Нет? Но между твоим пониманием слов и моим - китайская стена. Мы жили все время бок о бок, а теперь я просыпаюсь за тысячу верст от вас… Знай же это, так как наш спор идет о моей жизни, а не о твоей.
- Ты страдаешь и потому преувеличиваешь.
- Я еще не сказала тебе всего…
Г-жа Лербье пожала плечами.
- Во всяком случае ты преувеличиваешь необдуманный шаг Люсьена. Поверь мне, если бы все женщины подходили к замужеству с такой непримиримостью, как ты, то совсем не было бы помолвок. Тогда не хватало бы бланков для регистрации разводов. Ни одна свадьба, поверь мне, дитя мое, не состоялась бы. Нужно судить о вещах трезво и иметь хоть немного здравого смысла. Да, романтизм, комедия Мюссе "О чем мечтают молодые девушки…" А ты говоришь, что ты просыпаешься для новой жизни… Ну что ты! Открой глаза, посмотри вокруг себя, будь современной!
- Мечты Жинетты и Мишель - не мои мечты.
- Мечта всех молодых девушек - замужество. Союз по любви, но без долговых обязательств. И брак есть то, что он есть. Ты думаешь одним взмахом переделать все общество.
- Нет, конечно. Точно так же и ты не должна заставлять меня видеть в замужестве что-либо иное, кроме стремления к абсолютной близости, к полному, неограниченному слиянию. Брак без любви для меня лишь один из видов проституции. Я больше не люблю Люсьена и замуж за него никогда не выйду.
Г-жа Лербье сделала круглые глаза.
- Вот как?..
- Да, как только примешивается расчет, брак превращается в поиск обоюдных выгод. Взаимный контракт купли и продажи. Проституция, говорю тебе, только проституция!
Вдруг Моника вспомнила незнакомца - перед глазами встала комната отеля, час забвения - и она покраснела до самой шеи. Но гордая уверенность в своей правоте заставила ее отвергнуть всякую аналогию этого поступка с тем, что она клеймила как позор, и Моника возбужденно продолжала говорить:
- Все благословения нунциев и папы не помешают маркизу д'Энтрайгу, женившись на миллионах Мишель, быть тем, что Понетта сказала про Меркера, и тем, что мы думаем о Бардино… И Жинетта при своей ловкости отлично удит рыбку в мутной воде, охотясь за мужьями.
У г-жи Лербье от этих слов перехватило дыхание. Она их слушала как раскаты грома. Но быстро оправившись, она непринужденно заговорила.
- Уму непостижимо! Ах! Твоя тетя и ты, вы два сапога - пара. Я узнаю все те нелепости, которыми она набила твою голову…
- А если бы ты воспитала меня сама?..
- Я всегда жалела, что не могла заниматься твоим воспитанием. Твое здоровье…
- Или твои приличия?
- Вот моя награда!.. Девушка, годная для Шарантона, с такими революционными принципами. Понимаешь ли ты, что попираешь все социальные основы? Но с твоей правдой - если уж кроме своей ни с какой другой ты не считаешься - не только что замужество, сама жизнь невозможна! Вернемся к действительности. Немного терпимости, больше широты взглядов…
Моника взглянула на мать. Привычная почва ускользала из-под ее ног, как трясина. Она старалась удержаться, но только глубже утопала. Она стремилась уцепиться хотя бы за образ той, что и после Гиера носила в сердце, несмотря на легкие разногласия со своей воспитательницей. И она вскрикнула, как бы призывая на помощь тетю Сильвестру.
- Но ты, мама, ведь ты же любила отца? Вы поженились в бедности, и только потом, благодаря его изобретениям, фабрика пошла в гору. Ты не можешь думать иначе, чем я. Ты презираешь Понетту, несмотря на ее богатство и знаменитый салон, и ведь ты, конечно, не восхищаешься старухой Жакэ? Ты же не питаешь уважения к Елене Сюз, которая отдалась старику - грязному бандиту, каковым был ее экс-супруг, лишь для того, чтобы сменить при разводе свой девический ярлык на этикетку дамы? Все эти примеры я привожу наудачу, но их сотни. Ты ведь не поступала так, как они? Ты их не оправдываешь?
Г-жа Лербье ответила уклончиво.
- Ты всегда впадаешь в крайности. Конечно, я не ставлю наших знакомых тебе в пример как святых. Но что же ты хочешь? Когда живешь в свете - а мы не только в нем живем, но и им живем, - то поневоле приходится мириться… Конечно, не с пороками, но с некоторыми неизбежными обычаями. Это так. И мы ничего не можем изменить. Ах, если бы ты имела мой опыт, ты сама увидела бы, что многие поступки, кажущиеся тебе теперь непонятными и даже возмутительными, имеют свои смягчающие обстоятельства, свои извинения, свою роковую неизбежность. Ну-ну, все еще может устроиться между тобою и Люсьеном.
- Откажись от этой надежды. Есть вещи, с которыми ты никогда не заставишь меня согласиться, - ложь между существами, любящими друг друга. Я никогда не лгала Люсьену и имела право ждать от него того же.
Г-жа Лербье улыбнулась с видом превосходства.
- Право! Право женщины! Старая песня… Тетя Сильвестра, г-жа Амбра… Но, дитя мое, есть случаи, когда ложь делается долгом. Не смотри на меня так! У тебя вчерашние глаза. Ты меня пугаешь опять.
- Ложь - долг?
- Успокойся.
- Нет и нет. Долг, мама, - это говорить правду. И так как я собираюсь по приходе Люсьена сказать ему всю правду, то знай ее и ты. И сейчас же. Ничто больше не может устроиться, ничто. Потому что вчера вечером, расставшись с тобой, я отдалась, понимаешь, отдалась мужчине.
- О-о!..
Гроза разразилась. Г-жа Лербье, сраженная, смотрела на свою дочь с содроганием. И, вдруг выйдя из себя, угрожающе закричала:
- Ты это сделала? Ты это сделала? Ты?..
- Да, и я это повторю, если понадобится.
- Дура! Это слишком уж глупо. И с кем? Можно узнать?
- Нет.
- Почему?
- Потому, что я сама этого не знаю.
- Ты не знаешь? Ты смеешься надо мной? Отвечай! Один из наших знакомых? Нет? Тогда чужой? Первый встречный?
- Да.
- Ты лжешь или сошла с ума!
- Это правда, и я с ума не сошла.
Лербье, уничтоженная, смолкла.
Катастрофа… Она побагровела. От злости больше, чем от возмущения… Ее охватило такое бешенство, что она не могла говорить и только бормотала:
- Не… несчастная. А если у тебя будет ребенок?
Моника побледнела. Ребенок?.. От кого же? И искренно пожелала, что если так суждено, то пусть не от того негодяя. Ребенок?.. Она подумала вслух:
- Ну что ж, я его воспитаю, вот и все.
- Твоя беспечность переходит всякие границы. Ты просто идиотка. Ты…
Мадам Лербье вдруг запнулась. Ей почудился выход из положения, казавшегося безысходным. В сущности, никаких доказательств. Никаких оснований для подозрений. Только бы Моника согласилась не бравировать своей выходкой, и все останется шито-крыто. Тем более что репрессии в отношении такой натуры, как Моника, не привели бы ни к чему. Она попробовала взять лаской и убеждающе заговорила:
- Я не буду задерживаться на упреках, которые, наверно, излишни, так как ты скажешь, что все это только твое дело… Зло совершено, его нужно поправить. Ты находишь, что поступила хорошо? Пусть. Ты судишь согласно твоей морали? Прекрасно. Хочешь, чтобы твоя старая, любящая мама, несмотря на причиненные тобой огорчения, дала тебе разумный совет? Сохрани про себя тайну этого эксцесса. Говоря тебе, что бывают случаи, когда ложь становится долгом, я никогда не думала, что ты так скоро дашь мне подтверждение моим словам. Если ты это расскажешь всему миру, как это собираешься сделать, ты будешь падшая, опозоренная, и мы с тобой вместе. Не считая к тому же глупого положения. Наоборот, если ты будешь молчать, никому не известное и никем не замеченное несчастье поправимо.
- О, мама…
- Что? Угрызения совести по отношению к Люсьену? К человеку, который первый же тебя обманул? Ты отомстила за себя. Разве ты не удовлетворена? Подумай, дитя мое, хорошенько. В свете, милая, как, конечно, и в жизни, гораздо менее важно то, что делают, чем то, что говорят, - главным образом, то, что говорят.
- Мама, мама!..
- Какую мы приобретем репутацию, так сложится и наш жизненный путь. Ты сделала глупость. Это твое дело… Но если наступит день, когда не мы одни будем ее знать, то твое доброе имя и наше одним ударом будут отданы во власть злословия. Этого ли ты хочешь? Нет, конечно… Успокой ее, твою пресловутую совесть. Если бы даже в браке приходилось на каждый полученный удар отвечать таким же ударом, то все супруги были бы на ножах. Все! Черт возьми, ведь есть же у тебя глаза! Думаешь ли ты, что твой отец и я жили бы в таком добром согласии, если бы о каждом возникшем между нами недоразумении мы кричали на весь свет? Я тоже бывала обманута. Я была обманута так открыто! Вероятно, ты одна не знаешь, что миленькая Ранетт, из театра Капуцинов, любовница твоего отца. Я утешилась, как могла… По крайней мере никто не был свидетелем моего разочарования и горя.
- Ты, мама? Ты?
Г-жа Лербье испугалась, что сказала лишнее.
Стараясь избегать вопрошающего и потрясенного взгляда Моники, она добавила:
- Но все это - только общие рассуждения. Я возвращаюсь к тому, что касается тебя. Больше чем когда-либо ты должна молчать. И немедленно выйти замуж за Люсьена.
- Даже принося ему в приданое чужого ребенка?
- Прежде всего это только предположение…
- А если оно осуществится?
- Он ничего не узнает. Значит…
- Молчи, это подло.
- Теперь ты станешь указывать, что мне делать? Судить меня? Ты? Смотри на меня! Или ты будешь молчать, или ты выйдешь замуж за Люсьена…
- Никогда.
- Тогда я все скажу отцу, и он тебя выгонит.
- Пусть!
- Моника, послушай, ты…
Она не кончила. Ее дочь стояла перед нею, как чужая. Ледяная бледность покрывала ее страдальческое лицо. Опущенный взор говорил об ужасном душевном разладе. Г-жа Лербье хотела ее поцеловать, прижать ее к своему бедному истерзанному, но все же материнскому сердцу!
- Моника, - повторила она.
- Оставь меня…
Отвергнутая, не зная, что ей предпринять, г-жа Лербье решила задрапироваться в тогу собственного величия.
- Ты поразмысли, - сказала она и, не настаивая дальше, с достоинством удалилась.
Моника, уронив голову на руки, не заметила ее ухода.
Вторично в ней рушилось все.
Дочерняя любовь и уважение валялись среди обломков.
- Г-н Лербье приказал передать вам, мадемуазель, что он ждет вас в гостиной.
- Иду.
Оставшись одна, Моника мельком взглянула в зеркало.
- У меня ужасный вид.
Она припудрилась, посмотрелась еще раз в зеркало и вздохнула. Другая Моника, такая непохожая на вчерашнюю, стояла перед нею… Да, новая Моника. Она подумала о той, прежней, такой близкой и такой далекой, как о мертвой.
- Ну, идем!
Она завтракала в своей комнате, чтобы избежать встречи с матерью в столовой и любопытства прислуги. Г-н Лербье телефонировал, что его не будет - дела! - но он приедет сейчас же после завтрака…
С порога она постаралась поймать взгляд отца, но видела только его спину. В ожидании Моники Лербье ходил взад и вперед по салону.
- Садись, - сказал он, указывая на кресло против себя.
Она подумала: скамья подсудимых.
Он сел и, проведя рукой по волосам, строго сказал:
- Твоя мать мне все рассказала. Я также не буду задерживаться на том, чтобы доказывать тебе всю бессмысленность и гадость твоего поведения. Я знаю, что нам приходится иметь дело с неподатливым и жестким характером. Поэтому оставим комментарии. "Вина" Люсьена - ничто в сравнении с твоей.
- Если ты меня уже осудил, отец, так к чему же продолжать разбирательство дела?
Он сухо заметил:
- Я не разбирательство веду, ибо, заметь себе хорошенько, я - твой безапелляционный судья, и приговор еще не произнесен. Будущее зависит от тебя, от твоего благоразумия и твоего сердца. Я взываю к ним - ко всему нормальному и здоровому, что в тебе еще осталось. Ты вспыльчива, но не зла, и это подтвердила мне еще вчера твоим отношением к вопросу о приданом…
- Это твои деньги, папа, и никто тебя не заставляет отдавать их мне.
- Конечно. Но ведь я тебя люблю. А с другой стороны, как честный человек должен добавить: не дать тебе приданого при моем положении в промышленности - невозможно. Для крупного промышленника выдача дочери замуж - это в полном смысле слова то же самое, что помещение денег. Оно должно быть сообразовано с балансом предприятия и призвано укрепить кредит. Приданое в нашем обществе не только установленный обычай, но и критерий в глазах общественного мнения для котировки состояния. Соглашаясь вместе с Люсьеном получить лишь фиктивное приданое, ты обязала меня гораздо больше, чем ты думаешь… И я еще раз благодарю тебя за это.
Она не пошевелилась. Глубокое отвращение сменило порыв теплого чувства, готового на всякие жертвы. Отвращение к тому, что в этой сделке она представляла собою лишь безвольный объект торга. Ее передавали из рук в руки не как самоценность, а как самый обыкновенный товар.
- Я завтракал сегодня с Люсьеном. Я хотел выведать от него, что это была за история в сочельник. Хорошо, хорошо… Не будем возвращаться, хотя тебе и следовало бы знать - это женщина…
- Мама мне уже говорила. Шантаж или скандал… Не надо! Бесполезно.
- Но он собирается прийти сюда. Твоя мать только сию минуту сказала мне о твоем сумасбродстве, и я не знаю, как мне поймать его по телефону…
- Я его жду.
- Позволь. Или ты будешь благоразумна и тогда нет никаких препятствий к вашей встрече, даже наоборот. Если же не смиришься, то ты его не увидишь. Я устрою все сам как смогу… Решай.
- Я хочу его видеть.
Лицо Лербье просветлело.
- Я был в этом уверен. В конце концов в глубине души я и не сомневался в тебе… Гордость, если она не является источником добродетели, делается пагубным недостатком… Ты поразмыслила и хорошо сделала… Среди всяких неприятных мелочей только одна вещь имеет действительную ценность: это любовь, нежность. И - семья. - Он замолчал, чувствуя, что его слова звучали в жуткой тишине. Взволнованный собственным красноречием, он был искренне уверен, что действует в интересах Моники, и не понимал, что защищал только свои собственные.
Моника, наконец, отозвалась:
- Наша семья? Нет, папа, не надейся, что Люсьен Виньерэ когда-либо будет к ней принадлежать.
- Берегись, ты, кажется, добиваешься, чтобы мы тебя выгнали.
- Вам не придется выгонять меня!
- Ты уйдешь по собственному желанию?
Они обменялись враждебными взглядами.
- Да.
Лербье воскликнул:
- Это сумасшествие, сумасшествие!
С сердцем, сжавшимся от страха, что все дело может расстроиться, предвидя потерю Виньерэ как компаньона, а быть может, и прекращение платежей на заводе и наживу спекулянтов на клочках его патента, Лербье так искренне застонал, что даже растрогал сердце Моники.
- Послушай, ты знаешь мою упорную работу, мою жизнь, посвященную изобретению, которое как раз близко к осуществлению. Изобретение, которое обогатит не только нас, но которое создаст, ты понимаешь, благосостояние всей страны. Земля Франции, благодаря открытым мною азотным удобрениям, может дать урожай в десять раз больше теперешнего. Два хороших урожая - и курс франка восстановлен, и разрушения войны залечены. Для нашего народа это громадный шаг вперед… Только, как я сказал тебе позавчера, мои средства на исходе. Если завтра я не выплыву, то потону у берега.
- О, - произнесла Моника, - за этим дело не станет, Уайт, Рансом, Пломбино…
- В том-то и дело. Эти акулы уже давно сожрали бы меня, если бы в лице Виньерэ я не нашел компаньона, который оказал мне доверие. Они проглотят меня завтра же, если ты откажешься выйти за Виньерэ, а он меня бросит…
- Или твое открытие чего-нибудь стоит, тогда он с тобой не расстанется. Или оно ничего не стоит, и тогда…
Он пожал плечами:
- Стоит? Не одно, но десять, двадцать состояний стоит.
- Значит, ты можешь быть спокоен, - сказала Моника.
Он нашел эту иронию неуместной. Конечно, перспектива сохранить Виньерэ, если не в качестве зятя, то по крайней мере как компаньона, имеет свой смысл. Он допускал даже, что если эта сумасшедшая девчонка настоит на своем отказе, тогда дело примет новый оборот… Он подумал об одной фразе, вырвавшейся вчера за ужином у Пломбино после шестой бутылки шампанского. Да, может быть… Комбинация, которая позволила бы повести дело в широких масштабах и спасла бы положение, лишь бы Моника на нее согласилась. Он с достоинством снова вернулся к тону обвинителя и почти сейчас же стал играть на сострадании дочери.
- Я не знаю, в чем кроется причина твоего поведения - в непонимании или в неблагодарности. Ты отказываешься от свадьбы с Люсьеном? Это бесповоротно? Хорошо. Допустим. Допустим даже, что, несмотря на величайшие хлопоты, причиненные твоей выходкой, а затем твоим непонятным упрямством, мне удастся привести мои дела в порядок. Что же дальше? Ты останешься опозоренной…
Моника только пожала плечами.
- Да, опозоренной, - закричал Лербье. - И нас потянешь за собой в грязь. Нас, от которых ты, кроме доброго отношения, ничего не видала. Это ужасно. Подумай! Подумай немного о твоем старом отце, о твоей маме, которая тебя любит, несмотря ни на что. Моника, дитя мое, подумай о нас, а не только о себе. Я знаю, что ты мыслишь иначе, чем мы. Да, у тебя есть свое маленькое мировоззрение, у нас - наше. Но разве когда-нибудь мы стесняли тебя? Теперь, когда ты имеешь возможность и себя спасти, и нас сделать счастливыми, ты стремишься окончательно себя погубить, безрассудно увлекая и нас за собою. А ведь если бы ты захотела, пожалуй, и нашелся бы выход…
Она опустила голову. Бедные люди! Какими бы далекими они ей ни казались, как бы ни были ничтожны причины их огорчений, она, столько из-за них перестрадавшая, может быть, смогла бы смягчить их горе. Но как? Моника повторила:
- Выход? Какой?
- Ну вот что… Не будем больше говорить о Люсьене. Ты видишь, я уступаю. Остается (это, во всяком случае, должно быть погребено между нами) положение, в которое ты себя поставила и… возможные его последствия. Измерила ты риск, который влечет за собой подобная беременность? Опасность, которой ты подвергаешься? Ибо в этом случае - хочешь ты того или нет - семья солидарна. Тут дело идет уже не о ее интересах, но о чести…
Он широким жестом обвел гостиную.
- Честь, - прошептала она.
- Конечно. Мы погибли, если ты не ухватишься за тот случай, который я тебе предлагаю. Случай великолепный, превосходящий всякие ожидания. Возможность для нас всех вывернуться из ужасного положения…
- Посмотрим.
Лербье закашлялся.
- Хм… Барон Пломбино всегда питал к тебе нежные чувства. Когда он сказал мне об этом, ты была уже помолвлена с Люсьеном. Но вчера как раз он снова вернулся к той же теме: "Если этот молодчик не составит счастья вашей дочери, я сохраняю за собой место… номер один". И это самым серьезным образом. Что ты скажешь?
- Ты кончил?
С ощущением тошноты Моника представила себе насторожившегося жида с мордой гиппопотама. Она чувствовала, как на нее опускается тяжелая, липкая лапа…
- Нет… Я напоминаю тебе, что если в известных отношениях барон и не представляет собой… идеала, то ты не имеешь права, слышишь, прав не имеешь привередничать. Выйти замуж, стать баронессой и получать более миллиона годового дохода - это, несомненно, лучше, чем остаться незамужней матерью или сделать аборт… Тут соединяются выгода и мораль.
Моника окаменела: и этот бесчеловечный торгаш - ее отец? Он снисходительно ждет, уверенный, что изрек истину? Наконец, она тихо, но глядя прямо ему в глаза, сказала:
- Ты вызываешь во мне отвращение!
Он подскочил и ринулся к ней.
- Ты говоришь так? Ты?
- Довольно! Так вот каков ваш брак, ваша мораль? Прощай, мы говорим на разных языках.
- Ты чудовище. Я отрекаюсь от тебя. Ты больше нам не дочь!
- Тогда отпусти меня!
Лербье схватил ее за руку и грубо встряхнул. Он был сейчас господином. Он - мужчина и отец, глава семьи.
- И все-таки ты подчинишься. Ты несовершеннолетняя! Ты обязана нам повиноваться.
- Пусти меня! - закричала Моника. - Ты грубое животное. Я уеду к тете Сильвестре. Здесь для моей матери я только кукла. Сначала с ней играют, а потом ломают. А для тебя… Для тебя еще меньше: скотина, выставленная на продажу. Семья! Недурно сказано! Не нужны мне ни вы, ни кто другой. Я буду работать, зарабатывать свой хлеб.
Вне себя от бешенства Лербье захихикал:
- Уж не твоими ли цветами? Или пряжей, что ли? Дело известное… На здоровье. Прощай. И чтоб к обеду тебя здесь не было.
- Будь спокоен.
Раздался звонок. Они замолчали.
- Это Люсьен, - сказала Моника.
Лербье бросился к нему навстречу, но Моника его опередила и распахнула дверь, прежде чем отец успел ей помешать.