Виктор Некрасов. Рядовой Лютиков

----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Написано карандашом". Киев, "Днипро", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 3 July 2001 ----------------------------------------------------------------------- Как-то ночью я возвращался с передовой после какой-то проверки. Усталкак черт. Мечтал о сне - больше ни о чем. Приду, думаю, даже ужинать небуду, сразу завалюсь... Но вышло не совсем так. Спускаясь в наш овраг на берегу Волги, я еще издали заметил, что возлемоей землянки что-то происходит. Человек десять - пятнадцать бойцовсгрудились около входа в блиндаж. - Чего толпитесь? - Да заболел тут вроде один, - ответил кто-то из темноты. - В санчасть отправить, значит, надо. Что стоите? Пополнение, что ли? - Пополнение. Получали мы его тогда (дело было в Сталинграде в конце января сороктретьего года) не часто и не густо, человек пятнадцать - двадцать внеделю, моментально расхватываемых батальонами. Тут же в овраге, как разпротив моей землянки, пополнению выдавали тулупы, валенки, теплые зеленыерукавицы, оружие и отправляли на передовую. Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся. Терентьев, мой связной. - Симулянт... - Терентьев всем всегда был недоволен, на всех ворчал ивсех осуждал. - Нажрался чего-то и в Ригу поехал. Напачкал только. - Ладно. Позови Приймака. А бойцов... давайте-ка к штабу... А топодорветесь здесь еще на капсюлях. Живо... Бойцы, ворча, поплелись к штабному блиндажу. У входа в землянку осталсятолько больной. Он сидел на корточках, обхватив колени руками, и молчал,уставившись в землю. - Что с тобой? Он медленно поднял голову и ничего не сказал. Его опять стошнило. - Заведи его в землянку, - сказал я Терентьеву. - А я в штаб - и сейчасже назад. Приймаку скажи, чтоб градусник захватил. Когда я вернулся из штаба, Приймак - фельдшер - сидел уже в землянке, иТерентьев поил его чаем. - Ну что у него? - А бог его знает, - отхлебывая горячий чай, сказал Приймак. -Отравился, должно быть. Дай-ка градусник, орел. Боец полез за пазуху и с трудом вытащил из-под всех своих гимнастерок ителогреек хрупкую стеклянку. Вид у него был плохой - лицо серое, небритое,губы сухие, спутанные черные волосы лезли из-под ушанки на глаза. На видему было лет двадцать пять, не больше. Приймак глянул на градусник и встал. - Тридцать восемь и пять, - поморщился. - Пускай полежит пока... Послепосмотрим. Боец тоже встал, придерживаясь рукой за койку. - Давно заболел? - спросил я. - С утра. - А чем кормили? - Горох, консервы. Что еще... - А раньше болел? - Да как сказать... не очень. Отвечал он односложно, тихим, глухим голосом, не глядя на нас. - Что же ты на том берегу не сказал, что болен? - спросил Приймак. Боец поднял глаза - черные, усталые, лишенные веселого блеска глазаничем не интересующегося человека, - но ничего не сказал. - Симулянт, одно слово, - пробурчал Терентьев, сгребая остатки сахарасо стола в консервную банку. - Набил градусник, и все. Приймак цыкнул на Терентьева: - Много понимаешь ты в медицине, - и повернулся ко мне. - Консервы.Факт, что консервы. Пускай полежит денек. Но Лютиков - фамилия бойца была Лютиков - пролежал не денек, а целуюнеделю. Первые два дня лежал у меня - в блиндаж моих саперов угодила мина,и пришлось его чинить, - лежал молча, подложив мешок под голову иукрывшись до подбородка шинелью. Смотрел, не мигая, в потолок чернымиусталыми глазами. Почти не говорил, ничего не просил, не жаловался. Разатри, обычно после еды, его тошнило, и Терентьев, убирая за ним, без умолкуворчал и швырял предметами. Потом Лютиков перешел во взводный блиндаж, иза иными делами я совсем забыл о его существовании. Напомнил мне о немЧеремных, наиболее грамотный из моих бойцов, исполнявший обязанностизамполита. - Отправили бы вы, товарищ старший лейтенант, куда-нибудь этого самогоЛютикова. Работать не работает, а так только... - Хлеба, что ли, жалко? - Хлеба-то не жалко, хай ест, но бодрости от него никакой. И вопросывсякие задает. Глупые... - Вопросы глупые? - Очень даже. На прошлой политинформации, например. Спрашивает, почемусахару не дают. Он, мол, видел на станции, когда ехал сюда, три вагона ссахаром разбомбленные. Почему, говорит, не дают? Куда он девается? Или провторой фронт. Почему второй фронт не открывают? В общем, сами понимаете...На фронте не был. Не обстрелянный. На "Красном Октябре" бомбят, а онвздрагивает... - А ты отвечать умей. На то и замполит. А то спихнуть хочешь. Хитербольно. Впрочем, скажи помкомвзводу, чтоб направление ему в санчасть дал. Помкомвзвод направление написал, но тут как раз подвернулась какая-тосрочная работа, и Лютикова оставили сторожить блиндаж. Прошло еще несколько дней. Во взводе у меня выбыло сразу три человека иосталось четыре вместе с помкомвзводом. Командир взвода две недели уже каклежал в медсанбате. А работы как раз подвалило. Немцы разбили НП, и надобыло в одну ночь его восстановить. Помкомвзвод, усатый, деловитый исверхъестественно спокойный Казаковцев, пришел ко мне и говорит: - Разрешите Лютикова на ночь взять. Майор велел в три наката НП делатьи рельсами покрыть. Боюсь, не управимся. - А он что, выздоровел? - А бог его знает. Молчит все. Курить, правда, сегодня попросил. Араньше не курил. И обедать вставал. - Что же, попробуй. Под утро я пошел посмотреть, как идут дела. Бойцы кончили укладкунаката и засыпали его снегом. Казаковцев потирал руки. - Управились-таки, товарищ инженер. В самый раз, в обрез. Я спросил, как Лютиков. Казаковцев поморщился. - Никак. Возьмет бревно, полсотни метров перетащит - и как паровоздышит. - Завтра же в санчасть отправить. Пускай там решают. Толку не будет. - М-да... Сапер не стоящий. Жидок больно. На обратном пути мы зашли на КП третьего батальона - начался утреннийобстрел. Решили пересидеть. Здоровенный, краснолицый, в кубанке набекрень, Никитин, комбат-три,распекал своего начальника штаба: - Начальник штаба называется. Адъютант старший... Бумажки все пишешь,донесения. Ты понимаешь, инженер, третий раз приказ приходит - пушку этусволочную подавить. Под мостом. А он и в ус не дует. Бумажки все пишет. Яцелый день на передовой, Крутиков тоже. А он сидит себе в тепле да потелефону только: "обстановочку, обстановочку". Вот тебе и обстановочка...Дохнуть не дает пушка окаянная. Пушка, о которой говорил Никитин, давно уже не давала ему покоя. Немцыкаким-то чудом втащили ее в бетонную трубу под железнодорожной насыпью иднем и ночью секли никитинский батальон с фланга. Подавить ее никак неудавалось. Боеприпасов в полку было в обрез, а десяток выпущенных по нейснарядов не причинил никакого вреда - стреляла себе и стреляла. Толькосейчас Никитин вернулся от командира полка после солидной головомойки и незнал, на ком сорвать злость. А начштаба сидит себе и крестики рисует. Никитин набросился на меня: - Тоже инженер называется... В газетах про вас, саперов, всякие чудесапишут - то взорвали и то подорвали, а на деле что? Землянки начальствукопаете. Он встал, выругался и зашагал по блиндажу. - Набрал себе здоровых хлопцев и трясется над ними... Снимут три-четыремины и сейчас же домой. Он остановился, сдвинув кубанку с одного уха на другое. - Ну ей-богу же, инженер... Помоги чем-нибудь. Вот тут вот сидит у меняэта пушка, - он хлопнул себя по шее. - Долбает, долбает, спасу нет.Снарядов не хватает, подавить нечем... Ну, посоветуй хоть что-нибудь. - А что я тебе посоветую? - Ну взорви ее, сволочь проклятую. Ты же сапер. Дохнуть ведь не дает.Честное слово... В голосе его проскочили какие-то даже жалобные нотки. - У меня всего три человека, сам видишь. Пропадут - что я делать буду?Ты ж мне не пополнишь... - Ну одного, одного только человека дай. А помощников я уж своихвыделю. Общее же дело, не мое, не личное. - Где я тебе этого одного достану? Трех вчера потерял. Куница вмедсанбате, сам знаешь. - А эти? - Он подбородком кивнул в сторону угла, где сидели и курилисаперы. - Эти мне самому нужны. Один - минер, другой плотник, третий печник.Вот и все. - А четвертый? Связной, что ли? - Не связной, а так... Консервами отравился. - Знаем мы эти консервы. - И повернувшись к саперам: - Кто объелся,сознавайся! Лютиков встал. - Подойди, не бойся. Лютиков подошел. Нескладный, неестественно толстый от надетой поверхфуфайки шинели, он стоял перед Никитиным, расставив тонкие, до самых коленобмотанные ноги, и ковырял лопатой землю. - Что же у тебя болит? А? Лютиков недоверчиво посмотрел на комбата, точно не понимал, чего отнего хотят, и тихо сказал: - Нутро. - Так и знал, что нутро. Всегда у вас нутро, когда воевать не хотите. Лютиков поднял голову, внимательно, не мигая, посмотрел на Никитина,пожевал губами, но ничего не сказал. - Ну, а пушку подорвать можешь? - Какую пушку? - не понял Лютиков. - Немецкую, конечно. Не нашу же... - А где она? - Ты мне скажи, можешь или нет. Чего я зря объяснять буду. - Ладно, - перебил я Никитина. - Хватит жилы тянуть из человека.Поправится, тогда... Да он к тому же и не сапер. А если тебе действительносаперы нужны, я могу через дивинженера взвод дивизионных саперов вызвать. - А ну их к дьяволу. С ними мороки больше, чем с твоими. Скажу майору -он тебе прикажет, вот и все. - Посмотрим, все ли это. - Я встал. - Казаковцев, поднимай людей. Саперы зашевелились. Лютиков стоял и ковырял лопатой землю. - Давай, Лютиков, - крикнул Казаковцев, - без нас тут справятся... Лютиков взял свой мешок и, согнувшись, вылез из землянки. На дворесветало. Надо было торопиться. Я совсем уже было заснул, закрывшись с головой шинелью, когда услышал,что в дверь кто-то стучится. - Кто там? - буркнул из своего угла Терентьев. - Старший лейтенант спят уже? - раздалось из-за двери. - Спят. - Кто это? - высунул я голову из-под шинели. - Да все этот... Лютиков. - Чего ему надо, спроси. Но Терентьев не расслышал меня или сделал вид, что не расслышал. - Спят старший лейтенант. Понятно? Утром придешь. Не горит. Я смертельно хотел спать, поэтому, разделив мнение Терентьева,перевернулся на другой бок и заснул. Утром, за перловым супом, Терентьев сообщил мне, что Лютиков раза триуже приходил и все спрашивал, не проснулся ли я. - Позови-ка его. Терентьев вышел. Через минуту вернулся с Лютиковым. - В чем дело, рассказывай. Лютиков замялся, неловко козырнул. - Разрешите обратиться. - Чаю хочешь? Налей-ка кружку, Терентьев. - Спасибо, пил только что... - Садись тогда, чего стоишь. Лютиков сел на самый краешек лежанки. - Чего же тебе надо от меня? - А насчет этой... - с трудом выдавил он из себя. - Пушки той. - Какой пушки? - Что комбат давеча говорил. - Ну? - Подорвать, говорил комбат, ее надо. - Надо. Дальше. - Ну, вот я и того... решил, значит... - Подорвать, что ли? Так я тебя понял? - Так, - еле слышно ответил Лютиков, не подымая головы. - Ты что, в своем уме? Ты и тола-то живого не видел, зажигательнойтрубки. А еще туда же, взрывать. - Это ничего, товарищ старший лейтенант, что не видал, - в голосе егопослышался упрек. - Обидел он меня сильно. - Кто обидел? - Комбат. - Комбат? - Комбат Никитин. Все вы, говорит, на нутро жалуетесь, когда воевать нехочете. Я рассмеялся. - Чепуха, Лютиков. Это он так брякнул, для смеху. Все мы знаем, что тыдействительно нездоров. Сегодня в санроту пойдешь. Скажешь Казаковцеву, унего направление есть. - Не пойду я в санроту... - То есть как это не пойду? - Не пойду, - еле слышно сказал Лютиков и встал. - А ты не рассуждай и выполняй приказание. Кругом, шагом марш. Чтобчерез час ты был в санроте. Лютиков ничего не сказал, только посмотрел на меня исподлобья, неловкоповернулся, споткнувшись о валявшиеся на полу дрова, и вышел. - А ты, Терентьев, мотай к Казаковцеву и передай ему мое приказание.Через полчаса доложишь об исполнении. Целый день я пробыл в саперном батальоне на инструктивных занятиях.Вернулся поздно. В дверях штабной землянки столкнулся с Казаковцевым. - Чего ты тут? - Трубы майору чинил. Печка дымит. - Исправил? - А как же. - Меня майор не спрашивал? - Спрашивать не спрашивал, но там как раз комбат Никитин. Вас ругает,что пушку не хотите подорвать. - Плевать я на него хотел. Лютикова отправил? Казаковцев только рукой махнул. - Его отправишь. Не пойду, говорит, и все... Выздоровел я уже. Совсемвыздоровел. - Вот еще несчастье на нашу голову. - Я его и так и этак, и добром и угрозами - ни в какую. - Бойцы в расположении или на задании? - Во втором батальоне, колья заготовляют. - Вернутся - пошлешь двоих с ним в санчасть. Пусть там решают,выздоровел он или нет. Разговор на этом и кончился. Я постучался и вошел к майору. Он сидел накровати в нижней рубахе и разговаривал с Никитиным. - Вот жалуется на тебя комбат, - сказал он, показывая мне кивком натабуретку - садись, мол. - Пушку подорвать, говорит, не хочешь. - Не не хочу, а не могу, товарищ майор. - Почему? - Людей нет. - Сколько их у тебя? - Трое и помкомвзвод. Майор почесал рыхлую голую грудь и вздохнул. - Маловато, конечно. - Не три у него, а четыре, - резко сказал Никитин, не смотря на меня. - Четвертый не сапер, товарищ майор. Майор искоса посмотрел на меня. - А тут твой помкомвзвод усатый говорил, что этот самый не сапер сампредлагал пушку подорвать. Так или не так? - Так, товарищ майор. - Почему не докладываешь? А? - И вдруг разозлился: - Надо подорватьпушку, и все! Понял? А ну зови его сюда. Скажи часовому. Минут через пять явился Лютиков. Майор оглядел его с ног до головы исразу как-то скис. У него была слабость к лихим солдатам - поэтому он иНикитина любил, всегда перетянутого бесконечным количеством ремешковгорластого задиру, - а тут перед ним стоял неуклюжий, вялый Лютиков сосъехавшим набок ремнем и развязавшейся внизу обмоткой. Майор встал, застегнул подтяжки и подошел к Лютикову. - Вид почему такой? Обмотки болтаются. Ремень на боку... Щетина нащеках. Лютиков густо и сразу как-то покраснел. Наклонился, чтобы поправитьобмотку. - Дома поправишь, - сказал майор. - А ну-ка посмотри на меня. Лютиков выпрямился и посмотрел на майора. - Я слыхал, что пушку берешься подорвать? Правда? - Правда, - совершенно спокойно ответил Лютиков, не отрывая своих глазот глаз майора. - А вот старший лейтенант, инженер, говорит, что ты саперного дела незнаешь. Лютиков чуть-чуть, уголками губ улыбнулся. Это была первая улыбка,которую я видел на его лице. - Плохо, конечно. - Плохо или совсем не знаешь? - Сказал, что подорву. Значит, подорву. Даже Никитин засмеялся. - Силен мужик... - Ну, а ползать ты умеешь? По-пластунски? - спросил майор. Лютиков опять кивнул головой. - Покажи, как ты ползаешь. Кровать вот видишь мою - это пушка. Лютиков укоризненно посмотрел на майора и тихо сказал: - Не надо смеяться... товарищ майор. Майор смутился - насупился и зачем-то стал натягивать на себягимнастерку. Вечером мы вместе с Лютиковым взяли заряды. Три заряда по десятьчетырехсотграммовых толовых шашек в каждом. От пушки ничего не должно былоостаться. Показал ему, как делается зажигательная трубка, как всовываетсякапсюль в заряд, как зажигается бикфордов шнур. Лютиков внимательно следилза всеми моими движениями. В овраге мы подорвали одну шашку, и я видел,как у него дрожали пальцы, когда он зажигал шнур. Он даже осунулся за эти несколько часов. В два часа ночи Терентьев меня разбудил и сказал, что луна уже зашла иЛютиков, мол, собирается, заряды в мешок укладывает. Я всунул ноги в валенки, надел фуфайку и вышел на двор. Лютиков ждалуже у входа с мешком за плечами. - Готов? - Готов. Мы пошли. Ночь была темная, снег растаял, и за три шага ничего не быловидно. Лютиков шел молча, взвалив мешок на спину. При каждой пролетавшеймине нагибался. Иногда садился на корточки, если очень уж близкоразрывалась. Никитин ждал нас на своем КП. - Водки дать? - с места в карьер спросил он Лютикова, протягивая рукуза фляжкой. - Не надо, - ответил Лютиков и спросил, кто покажет ему, где пушка. - И нетерпелив же ты, дружок, - засмеялся Никитин. - Народ передзаданием обычно штук десять папирос выкурит, а ты вот какой. Непоседа... Лютиков, как всегда, ничего не ответил, наклонился над своим мешком,потом попросил веревку, чтоб обмотать его. - Ты дырку в мешке сделай, - сказал я, - и щепочку вставь. А на местеуже трубку вставишь. Лютиков отколупнул от полена щепочку, обтесал ее, вставил сквозьмешковину в отверстие шашки. Потом снял шинель, сложил ее аккуратно иположил около печки. Надел белый маскхалат. Зажигательную трубку свернул вкружок и положил в левый карман. Запасную в правый. Проверил, хорошо лизажигаются спички, сунул в карман брюк. Делал он все медленно и молча.Лицо его было бледно. В блиндаже было тихо. Даже связисты умолкли. Никитин сидел исосредоточенно, затяжка за затяжкой, докуривал цигарку. За столиком трещалсверчок, мирно и уютно, как будто и войны не было. - Ну что, пошли? - спросил Лютиков. - Пошли. Мы вышли - я, Никитин и Лютиков. Шел мелкий снежок. Где-то очень далекоиспуганно фыркнул пулемет и умолк. Мы прошли седьмую, восьмую роты, пересекли насыпь. Миновалижелезнодорожную будку. Лютиков шел сзади с мешком и все время отставал.Ему было тяжело. Я предложил помочь. Он отказался. Дошли до самого левого фланга девятой роты и остановились. - Здесь, - сказал Никитин. Лютиков скинул мешок. Впереди ровной белой грядой тянулась насыпь. В одном месте что-тотемнело. Это и была пушка. До нее было метров пятьдесят - семьдесят. - Смотри внимательно, - сказал я Лютикову. - Сейчас она выстрелит. Но пушка не стреляла. - Вот сволочи! - выругался Никитин, и в этот самый момент из темногоместа под насыпью вырвалось пламя. Трассирующий снаряд описал молниеноснуюплавную дугу и разорвался где-то между седьмой и восьмой ротой. - Видал где? Лютиков пощупал рукой бруствер, натянул рукавицы, взвалил мешок наплечи и молча вышел из окопа. - Ни пуха ни пера, - сказал Никитин. Я ничего не сказал. В такие минутытрудно найти подходящие слова. Некоторое время ползущая фигура его еще была видна, потом слилась собщей белесой мутью. - Хорошо, что ракет здесь не бросают, - сказал Никитин. Пушка выстрелила еще раз. Потом еще два раза, почти подряд. Где-тонеподалеку треснула одиночная мина. Подошел какой-то боец и спросил, нетули у нас спички или "катюши". Я посмотрел на часы. Прошло шесть минут. А казалось, что уже полчаса.Потом еще три, еще две... Ослепительная вспышка озарила вдруг всю местность. Мы с Никитиныминстинктивно нагнулись. Сверху посыпались комья мерзлой земли. - Молодчина, - сказал Никитин. Я ничего не ответил. Меня распирало что-то изнутри. Немцы открыли лихорадочный, беспорядочный огонь. Минут пятнадцать -двадцать длился он. Потом стих. Часы показывали половину четвертого. Мывыглянули из-за бруствера. Ничего не видно: бело и мутно. Опять сели накорточки. - Накрылся, вероятно, - вздохнул Никитин. Он встал и облокотился обруствер. - А пушка-то молчит. Ничего не видно... Я тоже встал - от долгого ожидания замерзли ноги. - А ну-ка, посмотри, инженер, - толкнул меня в бок Никитин. - Не он ли? Я посмотрел. На снегу между нами и немцами действительно что-товиднелось - неясное и расплывчатое. Раньше его не было. Никитин оглянулсяпо сторонам. - Послать бы кого-нибудь. Но поблизости никого не было. - Черт с ним, давай сами... Лютиков лежал метрах в двадцати от нашего окопа, уткнувшись лицом вснег. Одна рука протянута была вперед, другая прижата к груди. Шапки нанем не было. Рукавиц тоже. Запасная зажигательная трубка вывалилась изкармана и валялась рядом. Мы втащили его в окоп. Лютиков умер. Три малюсеньких осколка - крохотные, как сахарныепесчинки, я видел их потом в медсанбате - попали ему в брюшину. Емусделали операцию, но осколки вызвали перитонит, и на третий день он умер. За день до его смерти я был у него. Он лежал, бледный и худой, укрытыйодеялом и шинелью до самого подбородка. Глаза его были закрыты. Но он неспал. Когда я подошел к его койке, он открыл глаза и слегка испуганнопосмотрел на меня. - Ну?.. В голосе его чувствовалась тревога, и в черных глазах мелькнуло что-то,чего я раньше не замечал, - какая-то острая, сверлящая мысль. - Все в порядке! - нарочито бодро и всеми силами стараясь скрыть фальшьэтой бодрости, сказал я. - Подлечишься мала-мала и обратно к нам. - Нет, я не об этом... - А о чем же? - Пушка... Пушка как? В этих трех словах было столько тревоги, столько боязни, что я неотвечу на то, о чем он все эти дни думал, что, если б он даже и неподорвал пушку, я б ему сказал, что подорвал. Но он подорвал ее, и нетолько ее, а и часть железобетонной трубы, так что немцы ничего уже немогли установить там. И я ему сказал об этом. Он прерывисто вздохнул и улыбнулся. Это была вторая и последняя улыбка,которую я видел на его лице. Первая тогда, у майора в землянке, вторая -сейчас. И хотя они обе почти совсем не отличались одна от другой -чуть-чуть только приподнимались уголки губ, - в этой улыбке было столькосчастья, столько... Я не выдержал и отвернулся. Через несколько дней немцы оставили Мамаев курган. Их загнали за оврагДолгий. Мы похоронили Лютикова около той самой железобетонной трубы, где он былсмертельно ранен. Вместо памятника поставили взорванную им немецкую пушку- вернее остатки покореженного лафета - и приклеили маленькуюфотографическую карточку, найденную у него в бумажнике. В день ранения я составил на Лютикова наградной материал. Наградапришла месяца два спустя, когда нас перебросили на Украину. У Лютикова не было семьи, он был совершенно одинок. Орден его, боевойорден Красного Знамени, если я не ошибаюсь, до сих пор хранится в полку.