Все это четко прослеживается в той мифологии, которую мы по привычке продолжаем называть "греческой", но которая на самом деле, и это можно сказать с большой долей уверенности, вместила в себя мифологию индоевропейскую, но совершенно догре-ческую или негреческую, мифологию реликтовую – неиндоевропейскую, субстратную, мифологию индоевропейских народов, оседавших в средиземноморских краях примерно в одно время с протогреческими переселенцами, мифологию народов, пришедших позже с последующими партиями протогреков и прагре-ков, и мифологию непосредственно греческую, которая, возможно, и была, но которую вычленить в более или менее чистом виде никому пока не удается. И все эти отдельные мифологии, прошедшие через "котлы" поэтов-сказителей, пользовавшихся преимущественно древнегреческим языком и сплавивших все воедино, принято называть "греческой" или "древнегреческой" мифологией.
Итак, подлинные верховные божества были полностью оттеснены "новыми" богами, и главным среди них – Зевсом. Но в мифологию он попал, разумеется, с определенным опозданием, как и обычно бывает в таких случаях. Важно то, что боги предшествовавших народов были признаны "старыми" и оттеснены, сброшены с Олимпа.
И вот юный Зевс-диева, вобравший в себя двойную сущность – верховника и громовника, воцарился в гордом одиночестве среди небожителей. Вспомним, как стоял громовержец Индра пред Верховным богом – по струнке, не смея дышать. А громовержец Зевс? Приведем из "Илиады" характерную картинку:
Сам он вещал, а бессмертные окрест безмолвно внимали…И никто от богинь, и никто от богов да не мыслит Слово мое ниспровергнуть…
А вот и само слово Зевса:'
– Цепь золотую теперь же спустив от высокого неба, Все до последнего бога и все до последней богини Свесьтесь по ней; но совлечь не возможете с неба на землю Зевса, строителя вышнего, сколько бы вы ни трудились! Если же я, рассудивши за благо, повлечь возжелаю, – С самой землею и с самим морем ее повлеку я, И моею десницею окрест вершины Олимпа Цепь обовью; и вселенная вся на высоких повиснет, Столько превыше богов и столько превыше я смертных!
Тут добавить нечего. Это не тот громовержец, который является подлинным героем основного мифа индоевропейцев. Это совершенно четкий образ неба-отца, жизнедарителя, о котором мы уже говорили во второй главе. И потому временно, за неимением в ней подлинного героя-громовержца (а не бога-верхов-ника-громовержца), мы "греческую" мифологию оставляем.
А для наглядности приведем далеко не полную табличку соответствий в других мифологиях:
Мифология Верховник Громовержец
германо-скандинавская ОДИН ТОР
древнеиндийская БРАХМА ИНДРА.
прусская ДИЕВАС ПАРКУНС
хеттская СИВАТ ПИРВА (ПЕРВА)
палайско-лувийская ТИВАТ-ТИЯТ ПИРУА (ЯРРИ)
кельтская ТЕВТАТ ТАРАН
балтийская ДЕЙВС ПЕРКУНАС
славянская ДИВ-0 ПЕРУН
И лишь в двух мы увидим:
греческая ЗЕВС ЗЕВС
римская ЮПИТЕР ЮПИТЕР
Что касается "греческой" мифологии, то с ролью в ней Зевса мы разобрались. Римская же была в значительной степени выстроена структурно под сильнейшим греческим влиянием. Неудивительно, что Юпитер в ней стал просто местным двойником Зевса. При этом многие основы первоначальной италийской мифологии, имевшей определенную самобытность и значительно большее сходство с праиндоевропейс-кой, были как-то затерты.
Показательно здесь и то, что в этрусской мифологии, которая предшествовала италийской и римской, существовал переходный образ – бог Тин, чье имя восходит к тому же "светлому дню", "деиву". Достаточно хотя бы сравнить со словом "день". Так вот, этот бог полностью выполнял функции громовержца, не был при этом Верховником с абсолютной властью, но по общей договоренности совета богов выступал в роли этакого избранного правителя. Такое промежуточное положение Тина, да еще именно в этом регионе, да именно в то время, когда только лишь начинал формироваться образ громовержца-владыки, заслуживает внимания. Мы уже имели возможность убедиться в существовании переходных образов в местах расселения италийцев на примере Кополо-Купа-вона-Аполлона. Теперь перед нами другой пример.
Правда, существует мнение, что этрусская мифология не входит в общеиндоевропейскую и что сами
этруски – неиндоевропейцы. Но доказательств тому нет. Мнение высказывается лишь на основании общей "загадочности" этрусков и ничем конкретным не подтверждается. С другой стороны, мифологию этрусков, хотя она и недостаточно изучена, нельзя исключать из сферы интересов индоевропеистов уже потому, что она изначально ближе к индоевропейской мифологии, чем, скажем, мифология скифо-сарматс-кая, всеми признанная.
Об этрусках следует писать отдельно, ибо теперь совершенно ясно, что создателями Римской империи от "а" до "я" были именно они – расены-этруски-росы, прямые предки славян-русов или, проще и вернее говоря, русы (безо всяких приставок – Ю. П.). И пришли они с севера и из Малой Азии, то есть, не менее, чем по двум направлениям.
Цикличность и многократные замыкания кольцеобразных перемещений – такой видится нам подлинная древняя история.
Но вернемся к богам-громовникам. Не будем заниматься долгими и утомительными расследованиями. В данном случае мы можем с большой долей уверенности сказать, что нам известны "громовержцы", которые наиболее близки к исходному типу. Это балтийский Перкунас и славянский Перун. Этимологически их теонимы исходят непосредственно из индоевропейского "Пер-к". Причем, сам образ "бога-громовержца, бога скалы, камня" реконструируется лингвистически как "Перун-Перунт". Восстановленная фраза, заключающая в себе основной миф, так и звучит: "Перперти н'агхим Перун(т)"., что переводится: "Убивает (поражает, ударяет) змея громовержец- бог камня".
В исконности праславянского Перуна, казалось бы, сомнений быть не может. Возьмем любой пример, скажем, если индоарии называют своих богов "девами", никому и в голову не придет выводить этих самых "дев" окольными путями из слов сходного значения валлонского или румынского языка, все соглашаются, что "девы" – это и есть индоевропейское "деива". Со славянскими теонимами, да и не
только с ними, дело значительно сложнее: приходится каждый раз доказывать очевидное и в доказательствах не нуждающееся, ибо раз некто провозгласил, что никаких славян до III-IV вв. н. э. не было, то, следовательно, не могло быть у них и слов, вышедших непосредственно из общеиндоевропейского котла словесного. Такая логика приводит к совершенно нелепым объяснениям. Пример такового приведу.
Ряд исследователей с самым серьезным видом утверждают, что никакого "перуна" у славян не было и быть не могло. Это даже при том, что славянское "перунъ" реконструировано и не вызывает сомнений. По мнению этих исследователей, Перун происходит не от славянского "перун" и, тем более, не от пра-индоевропейского "Перун(т)", а от готского "фьергу-ни", что означает "гора". Исходя из их логики, мы могли бы с полным основанием утверждать, что и хеттское "перуна" – "скала" произошло от готского "фьергуни", а может, и прямо от имени матери героя германо-скандинавской мифологии Тора, которую звали Фьоргун. Со славянами исследователи обошлись круто, решительно. Так что ж с хеттами медлят? Смущает, наверное, тот факт, что последние имели дело с "перунами" и всеми производными от них задолго до появления на свет племени готов?
Мы не будем уподобляться тем, кому по самым различным причинам может не очень нравиться славянский род и его мифология. Ибо, что есть, того трудно не видеть. Славянский Перун не просто тождествен праиндоевропейскому Перуну, но это именно и есть индоевропейский Перун в своем развитии. Лингвистически наиболее близок ему балтийский Перкунас. Удивительного ничего в этом нет: славяне и балты – соседи, а в не столь уж и давнем прошлом одна балто-славянская общность, сохранявшая самые древние поверья индоевропейцев.
Близок и хеттский Пирва-Перва. Иначе и быть не могло: хетты проживали во II тысячелетии в Малой Азии, а, как мы уже знаем, в Малую Азию образы божеств и их теонимы приходили в менее измененном виде, чем, скажем, в Средиземноморье с его "громокипящим" этническим "кубком".
Уже не столь узнаваем древнеиндийский Парджанья или – что значительно точнее англизированного варианта – Парчанья. Божество туч, дождя, грома, он лишь одна из ипостасей "тысячеглазого" Индры.
Очень близок прусский Паркунс. Но о нем мало известно.
На примере этого теонима мы видим, что индоевропейский корень в самом первичном варианте сохранился наилучшим образом в местах расселения балто-славян. С отдалением от этого ареала постепенно утрачивается созвучие. Но если оно еще сохраняется в какой-то мере при удалении на восток или юго-восток, то при перемещении на запад и юг практически утрачивается. Германское "тор" уже довольно-таки далеко от исходного, если вообще имеет к нему какое-либо отношение. Кельтское "таран-ас" похоже на нечто промежуточное между германским и славянским звучаниями, но все равно далековато. Мы еще вернемся к этой корневой основе "т-р-" и разберемся, что к чему.
Сейчас же скажем: постепенно, у нас на глазах вычерчивается некоторая местность, точнее, ее контуры, из которой исходит архаика и лингвистическая и мифологическая. Говорить что-либо конкретное пока нельзя, так как эта вычерчивающаяся родина-область могла быть и вторичной, и третичной и т. д., ведь народы перемещались. И все же мы видим, что довольно-таки четкая западная граница "непроникновения архаики" определилась. Все же не будем спешить.
Но попутно разберемся с германскими женскими божествами. Следов Фьоргун или Фиергун на востоке мы не найдем, их нет ни у славян, ни у балтов. Но если мы примем направление распространения теонима не с запада на восток, а с востока на запад, сразу же выстроится очень впечатляющая цепочка, лишенная надуманности и искусственности. С Перуном связано Перуново капище – Перынь, располагающееся на возвышенности, "горе". Существуют предположения, что Перынь – это некое женское божество, жена, любовница Перуна, то есть, "принадлежащая Перуну". Учитывая ее отношения к возвышенности, а также определенные свойства народов приспосабливать перенимаемые чужие словообозначе-ния к своему языку, что также именуется "народной этимологией", можно предположить, что слово "Перынь" было осмыслено как Пер+гынь (гыни) – "гора". Все это соответствует подобным переходным процессам. Вот и выстраивается логичное и взаимоувязанное: Перынь – Пергынь-Перги нь – фергынь – Фи-оргуни-Фьоргуни – Виргини(а) – Вирджиниа. Последние три перехода общепризнаны. Не противоречат законам лингвистики и первые. Во всяком случае, это единственное на сегодняшний день объяснение, не противоречащее логике и имеющимся данным.
Итак, мы, разобравшись предварительно с громовержцами, пришли к простому и небезынтересному выводу, что Перун есть Перун. Но что это нам дало? Мы выяснили приблизительное место рождения "громовержца". Но ни в коей мере не проникли в его образ. Кем был этот "громовержец" в самом начале? Откуда он, вообще, взялся, ведь была же какая-то причина его появления помимо небесных гроз, которые вполне вписываются в отношения неба-отца и матери-земли и не требуют дополнительных "громовержцев"?
Из предыдущей главы мы узнали, кто был первоначальным "чудищем". Теперь нам предстоит узнать, кто это "чудище" постоянно побивал.
Для этого разберемся с богами-громовниками подробнее: они заслуживают внимания.
Известный нам Ж. Дюмезиль разбил верховных богов индоевропейцев на три группы, каждая из которых занимает свой уровень в соответствии с тем социальным слоем, чьи интересы она выражает. Исходя из его концепции, мы должны признать, что Индра, Перун, Перкунас, Тор, Таран, Пирва и их коллеги у других народов принадлежат ко второму Уровню. Это боги войны, насилия, вообще физической силы. Им соответствует в людских сообществах каста или прослойка воинов, дружинников, основных защитников племени-народа, а при случае и бесстрашных налетчиков-добытчиков, нападающих на соседствующие племена или союзы племен. У индоариев такая каста называлась "кшатрии", то есть воины.
Напомним, что первый, и высший, уровень богов выражал интересы касты жрецов-царей, в него входили боги-мироздатели и самодержцы, в основе которых лежал бог небо-отец. На третьем уровне бытовали божества – покровители крестьянства и ремесленничества, на их долю выпадали хозяйственные функции.
Но сосредоточим свое внимание на предмете нашего исследования – на богах-воинах. Повсюду эти самые божественные воины совмещали с чисто военными функциями функцию громовержца. Характерен был и цвет этой прослойки – красный, цвет крови, цвет войны. Этим цветом как бы объединялись сами свирепые и гневные божества с их почитателями, вставшими на "тропу войны" и изукрасившими себя красной краской, татуировкой, а то и просто кровью, причем, не всегда кровью жертвенных животных, но и человеческой. В основном в эту группу на земном уровне входила, как мы писали, племенная молодежь.
Ж. Дюмезиль считает, что представления последних восьми-девяти десятилетий о том, будто бы дружинная прослойка, состоявшая из профессиональных или полупрофессиональных воинов, начала складываться лишь на этапе возникновения раннеклассовых общественных образований, неверны. К нему присоединяется с каждым годом все большее и большее число ученых.
И ничего удивительного в этом нет: примитивное деление совершенно разных по своему историческому развитию общественных формирований на классы есть не что иное, как очень упрощенная схема, которая не может вобрать в себя не только всего мира человеческих отношений, но даже его незначительной части. Этнографические наблюдения, археологические и лингвистические открытия, антропологические находки заставляют исследователей убеждаться в том, что даже в самых примитивных доклассовых структурах существовало, а кое-где и продолжает существовать трехчленное деление: жрецы-цари, воины, работники. И пусть отношения между ними не оформлены еще столь впечатляюще, как это мы видим в эпоху зрелого феодализма, тем не менее, они есть, на них держится племя, союз племен, этнос. Все это распространяется, безусловно, и на славян, праславян и протославян, которых обычно автоматически исключают из рассматриваемых этнических массивов, когда речь идет об истории древнего мира.
Итак, группы или касты воинов существовали с самых незапамятных времен, были они и в каменном веке в первых человеческих сообществах, преодолевших границу, отделявшую эти сообщества от стаи-стада. Возможно, подобное деление существовало и в стае-стаде. Исследователи, занимающиеся изучением поведения животных в первичных коллективах, и в частности, человекообразных, не отрицают зачатков деления на касты. И если низшей касты, как касты работников, у животных еще нет, то "воинская каста" просматривается достаточно четко, но в самом примитивном смысле, конечно.
Все это говорится к тому, чтобы сразу же отвести ту группу вопросов, которая с неизбежностью последовала бы, скажем, в 30-х гг. нашего столетия, да и, прямо скажем, семь-десять лет назад, – вопросов о невозможности какого-либо деления внутри доклассового общества. Теперь мы знаем точно – деление было.
Но значит ли это, что мы ответили на наш вопрос и определили, кто послужил прообразом "громовержца"? Отнюдь нет! Сказать, что прототип бога-громовника и бога-воина – сам раскрашенный и воинственный племенной юноша, вознесшийся в мыслях и обожествивший, разумеется, не самого себя, а какую-то часть себя или представление о себе и своих соратниках, было бы не совсем точно, хотя часть емкого образа "громовержца" заключена и в этом.
Молот Тора, палица Перуна, ваджра Индры – все это какое-то одно боевое орудие, которым быот сверху вниз или которое бросают, мечут в противника. Отбросив все наслоения и исходя из первоначальной "каменно-скальной" сущности бога, мы довольно-таки легко получим искомое – каменный боевой топор. Видимо, именно такими "ваджрами" была вооружена племенная молодежь индоевропейцев. Об этом говорит, например, и археологическая "культура боевых топоров", и множество наскальных изображений людей с булавами-топорами, оставленных на пути расселения индоевропейцев в восточном направлении.
Изначальной территорией размещения "культуры боевых топоров" были южнорусские степи, или Северное Причерноморье, как чаще говорят в последние годы.
Приведенных исторических данных нам на первых порах хватит. Займемся же теперь непосредственно мифологией и сопутствующими ей предметами, так как на вопрос о первоначальном носителе "ваджры" мы пока не ответили, да и с самой ваджрой разобрались лишь в самом первом приближении.
Начнем с Тора. Как и подавляющее большинство германских богов-героев, Тор-Борр-Донар – персонаж, скорее, эпического плана. Его подвиги, приключения и похождения, скорее, напоминают соответствующие деяния какого-нибудь рыцаря Круглого стола короля Артура, чем мифические первосюжеты.
Мы не будем пересказывать свершенного Тором, так как это выльется по большей части в бледный пересказ сочинений раннесредневековых и средневековых германо-скандинавских сказителей и записчиков. Отметим лишь еще одно его имя – древнегерманс-кое Пинра, что буквально означает "громовник" и уже приближается чем-то к общеиндоевропейскому.
Интересен молот Тора, называемый сказителями Мьелльниром. Здесь мы видим громовержца, метателя "молний". В русском и древнегерманском словах заключается один и тот же корень, не требующий перевода. И еще – в сагах проскальзывает, что первоначально молот мыслился каменным, наверное, чем-то наподобие "боевого топора", найденного археологами. И в этом мы видим хоть какие-то следы первомифа, крохотные остатки памяти о чем-то очень далеком, канувшем в бездну времени. Больше таких следов, увы, в германо-скандинавской мифологии мы пока не находим.
Следующий – кельтский Таран, или, как его называют иногда на латинский манер, Таранас-Таранис.
Сведений о нем мы почти не имеем. Существует мнение, что его имя произошло от латинского "та-ранн" – гром. Но сторонники этого мнения не могут объяснить, почему кельты вдруг решили назвать одного из основных своих богов чужеземным словом. Да это и невозможно сделать, так как раннего латинского влияния на кельтов, как культурный и этнический массив, не было, а ко времени позднего влияния – времен римско-галльских войн – Тарану была, наверное, уже не одна тысяча лет, так что о "привнесении" речи быть не может. Тут же следует учесть тот факт, что все почти без исключения "привнесения" делались в направлении север-юг, ведь римские легионеры двинулись с юга на север, осваивая хорошо позабытую родину своих дальних предков, значительно позднее.
Для нас представляет интерес один существенный момент: до наших дней дошла статуя кельтского божества, хранящаяся во Франции. Усатый и бородатый бог (вспомните описание Перуна) держит в правой руке жезл-булаву, а в левой у него зажато колесо с шестью спицами – самый типичный славянский "громовый знак", будто только что снятый из-под конька обычной русской или белорусской избы. Причем, знак этот не приближается еще к стилизованной индоарийской свастике – "колесу жизни", он более прост и понятен для человека тех времен:
это колесо индоевропейской повозки и одновременно щит от молнии. Божество карает одной рукой, посылая молнию, или "перун", но и защищает другой, подставляя щит – "громовый знак". Эта двоичность полностью отвечает как праиндоевропейскому образу громовержца-героя, так и славянскому Перуну-Илье. "Громовый знак" подвешивался под причелиной именно для защиты избы и терема от молнии.
Смущает некоторое несоответствие теонимов по звучанию: Перун – Таран. Есть нечто общее. Но, безусловно, это разные слова. И скорее всего слово с индоевропейским корнем было вытеснено из кельтского и заменено сходным по звучанию и смыслу словом с корнем "Тар-, Тарх-". Возможно, произошло это еще на праиндоевропейском уровне. Почему мы так считаем? Потому что однокорневые слова со значениями "гром, громовник" или же просто "ударить, стукнуть, трахнуть" вошли почти во все языки индоевропейской семьи, включая славянские и русский. Это анатолийское "тархун-тархунт", хеттское "тарху", этрусское "Тархо", кимрское "таран" и др. С этим словом могло слиться и праиндоевропейс-кое глагольное образование "тор". Оно также вошло во многие языки, например литовское "тарти" – говорить, русское "торить". Германский Top – это, по всей видимости, совмещение понятий и звучаний "Тар-, Тарх-" и "тор" в смысле "громкоговорящий-ревущий, ударяющий, пробивающий". Здесь четкое смысловое совпадение накладывается на созвучие – вспомним индоевропейское "перперти" – ударять, пропирать.
Разумеется, следы слова-синонима и значения-синонима сохранены в первую очередь в славянских языках, в том числе русском. Это "трах, трахнуть, тарарахнуть" и все им близкие. Поменялись местами две буквы? Это явление типичное при взаимопереходе. Сопоставьте слова с одним значением, слова-перевертыши: "род-арт", "работа – арбайт". По тем же законам изменяются внешне, но остаются однозначными и "тарх-" – "трах-".
Правда, не всегда скачут и перепрыгивают друг через друга буквы, достаточно вспомнить неизменного былинного Тарха Тарховича – старого богатыря, воевавшего с ипостасью Велеса-Волоса Бабой-Ягой, защищавшего от нее засеянные поля. Как герой первого поколения, он был обречен на уход и замену. Здесь сказалось, наверное, то, что в итоге еще давным-давно, тысячелетия назад, восторжествовало на славянских землях и среди славянских народов первичное название "громовержца" с индоевропейским корнем "пер-к", а вторичное так и осталось при нем, на вторых ролях. Правда, кое-где оно вышло на передовые позиции – возможно, при переносе, возможно, по иным обстоятельствам. Академик Б. А. Рыбаков отождествляет знакомого нам Таргитая, отца трех сыновей "скифской мифологии", с Тархом Тар-ховичем. Во всяком случае, теперь мы ясно видим, что не только имена трех божественных сыновей, но и имя самого отца имеет индоевропейское, а не иранское происхождение. И корни их – где-то в районах расселения праславян и протославян.
Особняком стоит, а точнее, возвышается надо всеми фомовержец Индра, герой "Ригведы" и всех последующих мифоэпических произведений. Мы уже сравнивали Индру "Ригведы" с Индрой "Махабхара-ты". Разница между ними разительная. Со всеми мельчайшими подробностями описывается в последней сказочное царство Индры с фантастической ты-сячевратной столицей Амаравати – городом бессмертных, расположенным на небесах.
"Восхитительный город", населенный сиддхами и чаранами, украшенный священными деревьями и овеваемый благовонными ветрами. Волшебный лес, оглашаемый чудным пением. Тысячи стоящих и сотни тысяч движущихся в разные стороны, летающих, управляемых мысленно колесниц богов. Сонмы мудрецов и прекрасных дев… Чего только нет в необыкновенном царстве! Сам Тысячеокий, Губитель Вритры, Губитель Балы, Держатель ваджры, Щедрый, Даритель, Полководец, Сын силы, Царь, Владыка марутов. Губитель данавов. Владыка рыжих коней, Владыка трех миров, Владыка тридцати богов, Ма-хендра. Сокрушитель вражеских твердынь, Шакра, Магхаван, Совершитель ста жертвоприношений и так до бесконечности, а попросту Индра восседает на пару со своей божественной супругой Шачи-Индрани (вспомните: Перун-Перынь) на высоченном и изукрашенном троне, озаряя величием Зал собраний.
Фантазия сказителя, вернее, целой цепочки сказителей, все более и более расцвечивавших образ при передаче его от одного к другому, безгранична! Здесь каждый смекнет, что речь идет вовсе не о пастухе-перегонщике коров, быков и лошадей, носящем на ремне дубину-палицу. Еще бы, ведь глаз Индры – это солнце! Ни больше ни меньше.
Личность Индры в легендах и поздних обработках не только разрослась до гипертрофированности, но и размножилась. Появилось как бы множество Индр, деяния которых не совпадают, а то и идут вразрез.
Это дело понятное: сколько наделенных фантазией рассказчиков, столько и индр-героев. Но нам нужен, как и в предыдущих случаях, первообраз. Или, по крайней мере, нечто близкое к нему.
Само "индра" не переводится с древнеиндийского, истоки его непонятны. Предполагают, что в корне слова заключено понятие "сила, плодородие", так же как в "ваджре" – "твердость, крепость, плотность". Возможно, и то и другое каким-то образом связано с процессом оплодотворения, с мужским началом и с самим фаллосом. Наверное, это так. Но это лишь одна из частиц образа.
Индра – "культурный герой", он приносит в мир хаоса понятие гармонии, красоты, упорядоченности. Таких героев в мифологиях всех народов хоть отбавляй. С ними все ясно более или менее, в их основе лежит само "культурное" начало человека, преобразующего по своему усмотрению природу, вносящего в нее элемент порядка.
Иногда Индра даже создатель Вселенной и глава богов. Но это, как правило, совмещение образов, наложение гипертрофированного в сознании людей "героя-бога" на подлинного "бога-верховника". Чем это подтверждается? Тем, что Индра наиболее антропоморфен среди прочих божеств – его явно "лепили" с человека. В деталях нам повествуют не только о его "человеческих" качествах: любви, нежности, страхе, пугливости, гневе, раздражительности, сомнениях, переживаниях, искусности, но и о внешнем его виде. Индра имеет свое, только ему принадлежащее тело, у него свои голос, рост, возраст, лицо. Он, в частности, бородат, чем напоминает нам и Тарана и Перуна. Это бог-человек.
И именно этим своим качеством – антропоморфностыо – человекообразностью – он нам и должен запомниться.
Лингвистически Индру сближают с его европейскими прототипами через одну из ипостасей – через Парджанью -Парчанью. Здесь также трудно что-либо сказать, так как божество "дождевая туча" иногда совпадает с образом бога-отца-неба, оплодотворяющего дождем мать-землю. И что первично, что
вторично – Парджанья в Индре или наоборот, из самого древнеиндийского эпоса не определишь.
Наиболее точные сведения о начальном образе может дать, конечно, "Ригведа", в которой и изложена в основном ведийская мифология – та самая мифология, созданная переселенцами-индоариями и принесенная ими на Индостанский полуостров.
Конечно, мифология не могла появиться у переселенцев по дороге – об этом мы писали уже. Она была выношена и обрела свое лицо если не на самой прародине, то, по крайней мере, на вторичной родине, где-то в европейских краях. Как пишет энциклопедия "Мифы народов мира" в соответствующей статье, "сопоставление данных ведийской мифологии в их языковом выражении с фактами других индоевропейских традиций свидетельствует об исключительной архаичности исходных элементов ведийской мифологии". С этим надо согласиться. Но следует добавить – архаика Вед далека от подлинного "начала".
Что мы видим в гимнах "Ригведы" и других трех Вед? Ответ однозначен: жизнь и традиции конных пастухов-кочевников, то есть, индоевропейцев в стадии их подготовки к перемещениям на дальние расстояния и в стадии самих перемещений. Более ранние признаки практически не просматриваются, хотя на них есть определенные намеки – об этом мы писали в главе, посвященной Волосу-Вале.
Но уже на уровне Вед четко видны элементы земледельческих навыков. Предполагать, что они были приобретены в пути, наверное, не слишком серьезно. Но здесь мы вынуждены будем обратиться к иным богам, покровителям работников, то есть, к богам третьего уровня. Это не входит в нашу задачу. Мы не можем удаляться от богов-воинов.
Итак, что же мы получили, исследуя образ Индры? Исходного типажа нет. Образ пресекается на уровне молодого воинственного пастуха, охраняющего стада и сравнивающего свою первоначальную каменную "ваджру" с молнией небесного бога, отца-неба.
Что же касается параллелей в славянской мифологии и эпосе, их не счесть и заимствованиями не объяснить. Мы не будем на них останавливаться, так как это повлечет нас в иные сферы. Приведем один лишь пример. В легенде Индра для того, чтобы расправиться с демоном Вритрой, превращается в муравья и пробирается внутрь укрепления демона узким муравьиным лазом – результат соответствующий: демон посрамлен и побит.
То же самое мы видим в русской сказке "Хрустальная гора". Иван-царевич, пасущий коров, которых у него крадет Змей, дождавшись темноты, оборачивается муравьем и (подобно Индре) пробирается в логово врага и там расправляется с ним. В обоих случаях почти полное совпадение сюжетов и абсолютное соответствие основному мифу индоевропейцев. "Кто у кого позаимствовал?" – такой вопрос тут же задает читатель-исследователь, обладающий поверхностностью суждений. И сам себе отвечает: