6 июля 1945.
1 «Ну, я не думаю, что вы захотите совершить паломничество ко всем известным местам Израиля», – иронично говорит Искариот, вовлеченный в дискуссию в группе, где помимо Андрея и Фомы присутствуют еще Мария Алфеева и Саломея.
«Почему нет? Кто нам мешает?» – спрашивает Мария Клеопова.
«Да я. Моя мать давно меня ждет…»
«Так сходи к своей матери. После мы к тебе присоединимся, – говорит Саломея и, похоже, в уме прибавляет: – Никто не огорчится от твоего отсутствия».
«Вот уж нет! Я пойду туда с Учителем. Вопреки договоренности Его Мать уже не с нами. А этого никак не следовало допускать, ведь было обещано, что Она будет у нас».
«Она осталась в Бет-Цуре ради благого дела. Та женщина очень несчастна».
«Иисус мог бы исцелить ее сразу, не было необходимости в ее постепенном восстановлении. Не понимаю, почему Он теперь не любит совершать громкие чудеса».
«Раз Он поступил так, наверное, у Него есть на это Свои святые причины», – спокойно говорит Андрей.
2 «Ну да! И таким образом Он теряет прозелитов. Пребывание в Иерусалиме! Какое разочарование! Чем больше потребности в чем-то выдающемся, тем больше Он прячется в тень. Я ожидал так много всего увидеть, побороться…»
«Извини за вопрос… Но что ты хотел увидеть и с кем хотел побороться?» – спрашивает Фома.
«Что? С кем? Да увидеть Его чудесные деяния, а потом противостать тем, кто утверждает, что Он лжепророк или одержимый. Потому что именно это говорят, понимаешь? Говорят, что без помощи Вельзевула Он просто жалкий человек. А учитывая, что капризное настроение Вельзевула хорошо известно, как и то, что он, словно леопард, играет со своей жертвой, то хватая ее, то снова отпуская, и что факты эту мысль подтверждают, мне очень тревожно осознавать, что Он ничего не делает. Хорошенькое впечатление мы производим! Апостолы Учителя… который сама ученость, это бесспорно, но ничего больше». Резкая пауза Иуды после слова «Учитель» наводит на мысль, что он собирался высказаться более грубо.
Женщины в ужасе, и Мария Алфеева как родственница Иисуса откровенно говорит: «Я удивляюсь не этому, а тому, что Он тебя терпит, парень!»
Но Андрей, всегда кроткий Андрей, теряет терпение и красный, разъяренный и на сей раз очень напоминающий своего брата, кричит: «Так убирайся! И не принимай на себя больше жалкий вид из-за Учителя! Кто тебя вообще звал? Нас Он захотел призвать. Но не тебя. Тебе пришлось несколько раз настаивать, чтобы Он тебя принял. Ты сам себя навязал. Не знаю, что меня удержит от того, чтобы сообщить все это остальным…»
«С вами никак невозможно разговаривать. Они правы, называя вас задиристыми и невежественными…»
«Я, вот, тоже, по правде говоря, не понимаю, где ты находишь ошибки у Учителя. Я не знал об этих капризах Дьявола. Бедняга! Конечно, он должен быть чудаковатым. Если бы у него был уравновешенный ум, он бы не восставал против Бога. Но я приму это к сведению», – острит Фома, пытаясь отвести надвигающуюся бурю.
«Не надо шутить, ведь я не шучу. Разве можно сказать, что Он был заметен в Иерусалиме? Кстати, и Лазарь это говорил…»
Смех Фомы громогласен. Затем, все еще смеясь и уже дезориентировав своим смехом Искариота, он говорит: «Ничего не сделал? Пойди спроси об этом прокаженных из Силоама и Геннома. Точнее говоря, в Генноме ты больше никого не найдешь, потому что там все исцелены. Если тебя там не было, поскольку ты торопился к своим… друзьям и потому не в курсе, это вовсе не означает, что долины Иерусалима, а также многие другие, не оглашаются осанной исцеленных, – серьезно заканчивает Фома. 3 И строго добавляет: – Ты болен желчной болезнью, дружище. И она заставляет тебя повсюду чувствовать горечь и все видеть в черном цвете. Наверное, у тебя это повторяющаяся болезнь. И поверь, жить рядом с таким человеком, как ты, не очень-то приятно. Изменись. Я не пойду ничего никому рассказывать, и если эти добрые женщины захотят ко мне прислушаться, они промолчат, как и я, и так же поступит Андрей. Но тебе нужно измениться. Не считай себя ни разочарованным, ибо никакого разочарования нет, ни незаменимым, ибо Учитель Сам знает, что делать. Не пытайся ты стать наставником Учителя. Раз Он таким образом повел Себя с этой бедной женщиной Элизой, значит, так было лучше. Пусть эти змеи шипят и плюются в свое удовольствие. Не пытайся становиться посредником между ними и Им, и уж тем более не думай, что пребывание с Ним тебя дискредитирует. Даже если б Он больше не исцелил ни одной простуды, Он все равно был бы могущественным. Его слово – это непрекращающееся чудо. И успокойся: позади нас нет никаких лучников! И мы сумеем, не сомневайся, сумеем убедить мир, что Иисус – это Иисус. И еще будь уверен, что если Мария обещала прийти к твоей матери, Она придет. А мы пока будем странствовать по этим прекрасным краям, это наша работа! И – конечно же! – сделаем приятное ученицам и сходим посмотреть на могилу Авраама, на его древо, а потом на могилу Иессея и… о чем вы там еще говорили?»
«Рассказывают, что здесь есть место, где жил Адам и где был убит Авель…»
«Обычные бессмысленные легенды!..» – бормочет Иуда.
«Спустя сто лет легендой будут называть Вифлеемскую пещеру и многое другое! 4 И потом, извини: ты сам захотел пойти в ту зловонную трущобу в Эндоре, которая, согласись, была не из разряда… священных мест, тебе так не кажется? А они пойдут туда, где, считается, находятся кровь и прах святых. Эндор принес нам Иоанна, и кто знает…»
«Славное приобретение, Иоанн!» – насмехается Искариот.
«На вид – да, не очень. А в душе он, может быть, лучше нас».
«Еще чего! С таким-то прошлым!»
«Молчи. Учитель сказал, что мы не должны это вспоминать».
«Удобно! Хотел бы я посмотреть, как бы вы не вспоминали, если бы я совершил нечто подобное!»
«До свиданья, Иуда. Тебе лучше побыть одному. Ты слишком беспокоен. Знать бы по крайней мере, что с тобой!»
«Что со мной, Фома? То, что я вижу, как пренебрегают нами ради новопришедших. То, что я вижу, как всем отдается предпочтение передо мной. То, что я замечаю, как ждут, когда меня не будет, чтобы начать обучать молитве. И ты хочешь, чтобы мне все это понравилось?»
«Это может не нравиться. Но замечу тебе, что если бы ты пошел вместе с нами на Пасхальную Трапезу, то ты также присутствовал бы с нами на Масличной горе, когда Учитель наставлял нас в молитве. Потом, я не вижу, чтобы нами пренебрегали ради новопришедших. Ты имеешь в виду, что с нами это бедное невинное дитя? Или, что среди нас этот несчастный Иоанн?»
«И тот, и другой. С нами Иисус уже почти не разговаривает. Взгляни на Него хотя бы сейчас… Именно там Он задерживается, чтобы говорить и говорить с мальчиком. Долго же Ему придется ждать, пока Он сможет ввести его в ряды Своих учеников! А другой и подавно никогда им не станет. Слишком горд, образован, ожесточен и с дурными наклонностями. И тем не менее: „Иоанн – туда, Иоанн – сюда…“»
«Отче Аврааме, дай мне терпения!!! И в чем же, по-твоему, Учитель отдает предпочтение другим перед тобой?»
«А ты даже теперь не видишь? Когда пришло время покинуть Бет-Цур после остановки ради наставления трех пастухов, которых прекрасно мог быть наставить Исаак, кого Он оставляет со Своей Матерью? Меня, тебя? Нет. Он оставляет Симона. Старика, который почти не разговаривает!..»
«Но то немногое, что он говорит, всегда хорошо сказано», – в тон отвечает Фома, теперь уже один, поскольку женщины вместе с Андреем отделились и бодро уходят вперед, словно бы стараясь быстрее преодолеть участок дороги, полностью залитый солнцем.
5 Двое апостолов так раззадорены, что не слышат приближения Иисуса, поскольку звук Его шагов совершенно утопает в густой дорожной пыли. Но если Он не производит шума, то эти двое кричат за десятерых, и Иисус их слышит. Позади Него – Петр, Матфей, оба двоюродных Господних брата, Филипп и Варфоломей, да двое сыновей Зеведеевых, между которыми шествует Марциам.
Иисус говорит: «Ты правильно сказал, Фома. Симон говорит мало, но это немногое всегда сказано хорошо. Это спокойный ум и честное сердце. Это, прежде всего, огромная благая воля. Поэтому Я и оставил его со Своей Матерью. Он настоящий благородный человек и, вместе с тем, он тот, кто знает жизнь, кто страдал и при этом немолод. Поэтому – говорю, так как предполагаю, что кому-то этот выбор кажется несправедливым, – поэтому он был самым подходящим, чтобы остаться. Я не мог, Иуда, допустить, чтобы Моя Мать осталась одна рядом с бедной и пока еще больной женщиной. И было правильно, что Я Ее оставил. Мать завершит дело, начатое Мною. Но Я также не мог оставить Ее ни с Моими братьями, ни с Андреем, Иаковом или Иоанном, ни даже с тобой. Если тебе непонятна причина этого, Я не знаю, что и сказать…»
«Потому что Она Твоя Мать, молодая, красивая, и люди…»
«Нет! У людей всегда будет что-нибудь нечистое в мыслях, на языке, на руках и особенно в сердце, у людей нечестивых, что во всех видят те чувства, которыми наполнены сами; но с их грязью Я не считаюсь. Она отпадет сама собой, когда высохнет. Я предпочел Симона, потому что он стар и не слишком бы напоминал несчастной о ее умерших сыновьях. Вы, молодые, могли бы воскресить их в ее памяти своей молодостью… Симон умеет бодрствовать и умеет оставаться незамеченным, никогда ничего не требует, умеет сочувствовать, умеет за собой следить. Я мог взять и Петра. Кому, как не ему, быть рядом с Моей Матерью? Но он еще слишком порывист. Видишь, Я говорю ему это в лицо, а он и не шелохнется. Петр искренен и любит откровенность, даже если она ему во вред. Я мог взять Нафанаила. Но он никогда не бывал в Иудее. Симон, наоборот, хорошо с ней знаком и будет незаменим, чтобы препроводить Марию в Кериот. Он также знает, где находится и твой загородный дом, и твой дом в городе, и не…»
6 «Но… Учитель!.. Но Твоя Мать действительно придет к моей?»
«Было же решено… А когда что-то решено, оно делается. Мы пойдем медленно, останавливаясь для благовестия здешних селений. Разве ты не желаешь, чтобы Я благовествовал твоей Иудее?»
«О да, Учитель!.. Но я думал… я считал…»
«Ну да, больше всего беспокойств ты чинил себе своими воображаемыми фантазиями. Во вторую фазу луны месяца Зив мы все будем у твоей матери. Мы, то есть в том числе Моя Мать и Симон. Пока Она благовествует Бет-Цуру, иудейскому городу, так же как Иоанна благовествует Иерусалиму, а с ней этим занимается одна девушка и один священник, некогда прокаженный, так же как Лазарь с Марфой и старый Исмаил благовествуют Вифании, так же как Ютте благовествует Сара, а Кериоту о Мессии, несомненно, рассказывает твоя мать. Вряд ли можно сказать, что Я оставляю Иудею без глашатаев. Напротив, Я дарую ей, более замкнутой и упрямой, чем иные области, наиболее нежные голоса, голоса женщин, помимо голосов святого Исаака и друга Лазаря. Женщин, которые присовокупляют к слову тонкое умение женщины, мастерицы приводить души в желаемое состояние. Больше ничего не говоришь? Отчего ты чуть ли не плачешь, большой капризный ребенок? Какая тебе польза травить себя подозрениями? Есть ли еще у тебя повод для беспокойства? Ну же! Говори…»
«Я нехороший… а Ты такой добрый. Эта Твоя доброта всегда меня поражает, потому что она всегда такая непосредственная, такая новая… Я же… я никогда не знаю, что сказать, когда встречаю ее на своем пути».
«Ты сказал правду. Ты и не можешь этого знать. Но это не потому, что она непосредственная или новая. Она вечная, Иуда. Она вездесущая, Иуда… 7 О, вот мы и в окрестностях Хеврона! И Мария и Саломея с Андреем изо всех сил машут нам руками. Идемте. Они разговаривают с какими-то мужчинами. Наверное, спросили у них, где тут исторические места. Твоя мать молодеет, брат Мой, от этого погружения в прошлое!»
Иуда Фаддей улыбается своему Кузену, который тоже улыбается в ответ.
И Петр: «Мы все молодеем! Мне кажется, я нахожусь в школе. Но это прекрасная школа! Лучше, чем у того ворчуна Елисея. Помнишь его, Филипп? Но, гляди-ка, мы все это прошли! Эта история колен! „Назовите города колен! Вы не назвали их хором… Повторите еще раз… Симон, ты похож на спящую лягушку. Плетешься в хвосте. Начните заново“. Увы! Я весь превратился в названия городов и селений стародавних времен и ничего другого не знал. Здесь не так! Здесь действительно учишься! Знаешь, Марциам? Через несколько дней твой отец может идти сдавать экзамен, теперь-то он в состоянии…»
Все смеются, направляясь к Андрею и женщинам.