О древности и всеобщности кафолической веры
Против непотребных новшеств всех еретиков
ЧАСТЬ I
I. Писание говорит и увещевает: вопроси отцов твоих [3], и скажут тебе, старцев твоих, и возвестят тебе (Втор. 32:7), также: к словам мудрых прилагай ухо твое (Притч. 22:18), и еще: сын мой, сих речей не забывай, слова же мои да сохраняет сердце
рисунок 6
твое (Притч. 3:1). Думается мне, Перегрину, меньшему из всех рабов Божиих, что будет очень не бесполезно, если я то, что благоговейно принял от святых отцов, с помощью Божией изложу письменно, как весьма нужное по крайней мере для собственной немощи, потому что при наличии [записи], путем постоянного перечитывания ее явится возможность восстанавливать мою слабую память. К занятию этому побуждает меня не только польза труда, но и время, в которое живем, и место, в котором находимся. Время побуждает тем, что похищает все человеческое и этим налагает на нас долг взаимно похищать у него нечто полезное для жизни вечной, особенно когда и ожидание приближающегося страшного суда Божия заставляет быть ревностнейшими в деле религии, и коварство новых еретиков требует множества забот и осторожности, а место – тем, что мы, убегая многолюдства и шума городского, живем в отдаленной деревушке и притом в уединении монастырском, где без большого развлечения можно совершать воспеваемое в псалме: упразднитесь, и разумейте, что Я – Господь (Пс. 45:11). Кроме того, это занятие сообразно и с самым намерением нашим; ибо, поносившись несколько времени по разным несчастным водоворотам мирской военной службы, мы сокрылись наконец, по внушению Христову, в безопаснейшую во всякое время пристань религии, чтобы здесь, отложив надмения суеты и гордости, чрез умилостивление Бога жертвою смирения христианского – избежать не только кораблекрушений настоящей жизни, но и огней будущего века.
|
|
Но приступлю уже, о имени Господни, к предстоящему делу, то есть к записи того, что предано и вверено нам для хранения предками, только не как надменный сочинитель, но лучше как достоверный повествователь, соблюдая при этом то правило письма, чтобы вкратце передать отнюдь не все, а только кое-что необходимое. И языком не красивым и обработанным, но простым и обыкновенным, чтобы сообщаемое мною представлялось большею частию намеком, а не раскрытием. Писать пышно и обстоятельно предоставляю тем, кто надеется на свои дарования или кого побуждает к такому письму обязанность. Для меня же достаточно будет приготовить самому себе, в пособие памяти, или лучше сказать, забывчивости своей, памятную записку, которую впрочем, при содействии Господа, постараюсь каждодневно исправлять и пополнять понемногу, припоминая узнанное мною. Но об этом последнем предуведомил я с тою целью, чтобы если случайно пропавшее у меня попадется в руки святых[4], они не порицали в нем смело ничего, что заметят заслуживающим, согласно обещанию, исправления.
II. Итак, я с большим усердием и со всевозможным тщанием часто старался узнать от весьма многих преблагочестивых и преученых мужей: как мне некоторым верным и как бы общим и правильным путем отличать истину веры кафолической от лживости уклонения еретического? На это все они давали мне всегда такой обыкновенно ответ: если я или другой кто захочет узнать обманы и избежать сетей вновь являющихся еретиков и пребыть в здравой вере здравым и целым, то должен оградить веру свою, при помощи Божией, двумя средствами: во-первых, авторитетом Закона Божественного (Священного Писания), а во-вторых Преданием кафолической Церкви. Но, быть может, кто-нибудь спросит: ведь канон Писаний совершенен и с избытком достаточен на все. Почему же нужно присоединять к нему авторитет разумения церковного? – Потому, что Священное Писание, по причине возвышенности его, не все понимают одинаково, но иный толкует глаголы его так, а иный иначе, так что представляется возможным извлечь из него столько же смыслов, сколько есть голов. Так, иначе изъясняет его Новациан, иначе Савеллий, иначе Донат, иначе Арий, Евномий, Македоний, иначе Фотин, иначе Аполинарий, Прискиллиан, иначе Иовиниан, Пелагий, Целестий, иначе наконец Несторий. А потому-то именно, что существует такое множество изворотов крайне разнообразного заблуждения, весьма необходимо направлять нить толкования пророков и апостолов по правилу (norma) церковного и православного понимания. В самой же кафолической Церкви особенно должно заботиться нам о том, чтобы содержать то, чему верили повсюду, всегда, все; ибо истинно и в собственном разуме кафолическое, как показывает значение и смысл наименования сего[5], – то, что все вообще объемлет. Но это будет наконец тогда, когда мы последуем всеобщности, древности, согласию; а всеобщности последуем мы тогда, когда признаем истинною ту только веру, которую исповедует вся по Земному шару Церковь; а древности - тогда, когда никак не отступим от тех мыслей, которые, несомненно, одобрены святыми предками и отцами нашими; а согласию – тогда, когда в самой древности последуем определениям и мыслям всех или по крайней мере большинства священников и вместе учителей.
|
|
|
|
III. Как же поступить православному христианину, когда какая-нибудь частица Церкви отсечется от общения со всеобщей верой? Как иначе, если не предпочесть зараженному и поврежденному члену здоровье всего тела?
А если вновь явившаяся какая-нибудь зараза покусится пятнать не частичку уже только Церкви, но всю вместе Церковь? И тогда он должен позаботиться пристать к древности, которая не может уже быть обольщена никаким коварством новизны.
А если в самой древности узнана будет погрешность двух или трех человек или одного какого-нибудь города, или даже одной какой-нибудь области? Тогда он всемерно должен постараться – безрассудству или невежеству немногих, где бы ни были они, предпочесть решения древле-всеобщей Церкви [6] вообще.
А если что-нибудь таковое откроется там, где нельзя найти такого решения? Тогда он должен постараться сличить между собой и обсудить собранные мнения предков, тех только, которые, хотя [жили] в разные времена и в разных местах, но непременно пребывали в вере и общении с единой кафолической Церковью и были уважаемыми учителями, и если дознает что, касательно возникшего вопроса, не один только или двое, но все вместе единодушно содержали, передавали письменно, сообщали живым голосом открыто, часто, твердо, то пусть уразумеет, что этому должно верить без всякого сомнения.
IV. Но, чтобы положения наши были очевиднее, долгом считаем пояснить каждое из них примерами и раскрыть несколько пространнее, дабы, по заботливости о неумеренной краткости, не унизить предметов беглостью речи. Во времена Доната[7], от которого получили имя свое донатисты[8], значительнейшая часть Африки впала в безумные заблуждения его[9] и, забыв о славе, благочестии, исповедании, предпочла Церкви Христовой нечестивое безрассудство одного человека. Тогда из всех христиан, какие только были в Африке, возмогли быть целыми в святилищах кафолической веры только те, кои, прокляв непотребный раскол, вступили в общение со всеми Церквами мира, – оставляя потомкам истинно прекрасный образец того, как именно впредь должно благочестно предпочитать здравомыслие всех сумасбродству одного человека или меньшинства.
Также, когда яд арианства коснулся не частички уже какой-нибудь, но почти всего мира, так что после того, как совращены были, частью насильно, а частью обманом, все почти епископы латинского языка, умы как-то затмились, не видя, чему прежде всего следовать в столь расстроенных обстоятельствах, тогда ни один из современных истинных любителей и чтителей Христа нисколько не потерпел от отравы яда того потому, что вновь открывшемуся вероломству предпочитал древнюю веру. Опасное время это с избытком показало, сколь великое бедствие причиняется введением нового учения. Тогда потрясены были не только малые, но и величайшие вещи; ибо не одни родства, свойства, дружества, семейства, но и города, народы, области, нации, вся, наконец, империя Римская была поколеблена и подвигнута совершенно. Ибо как скоро непотребная новизна арианская, как беллона какая или фурия, овладев прежде всего императором[10], покорила потом новым законам высших сановников придворных, то смело и безпрепятственно начала после того расстраивать и потрясать все: частное и общественное, священное и мирское, нимало не отличать доброго и истинного, но как бы с возвышенного места поражать всякого, кого только хотела. Тогда жены были обезчещены, вдовицы обнажены, девственницы осквернены, монастыри разрушены, клирики разорены, левиты[11] наказаны, священники сосланы в ссылку, тюрьмы, темницы, рудокопни наполнены святыми[12], наибольшая часть которых, по удалении из городов чрез изгнание и ссылку, посреди пустынь, пещер, зверей, скал, мучились, страдали и изнемогали от наготы, голода, жажды. А все это не по той ли единственно причине, что тогда вместо Небесного учения вводились суеверия человеческие, хорошо основанная древность подкапывалась беззаконной новизной, установленное старшими нарушалось, узаконненое отцами отменялось, определенное предками ниспровергалось, страсть непотребной и недавно явившейся пытливости не удерживала себя в чистейших границах освященной и нерастленной древности?
V. Подумают, что мы воображаем это по ненависти к новизне и по любви к старине? Кто только думает так, тот должен поверить по крайней мере блаженному Амбросию. Сей, оплакивая горестное время то, во второй книге (о Вере, гл. 4) к императору Грациану говорит: "Но довольно уже, всемогущий Боже, омыли мы ссылкой своей и кровью своей убиения исповедников, ссылки священников и непотребство столь великого нечестия. Довольно ясно стало, что кто решится нарушить веру, тот не может быть безопасным ".[13]
Он же и в третьей книге того же сочинения говорит: "Итак, будем хранить заповеданное предками и не дерзнем, по невежественному безрассудству, повреждать печати, доставшиеся по наследству. Известную запечатанную книгу пророческую (Апок.5:1-10) не дерзнули разгнуть ни старцы, ни Власти, ни Ангелы, ни Архангелы: право раскрыть ее прежде всех предоставлено одному Христу. Дерзнет ли кто из нас распечатать книгу священническую, запечатанную исповедниками и освященную уже мученичеством многих? Кого вынудили распечатать ее, те после запечатали ее наконец, осудив обман[14], а кто не дерзнул тронуть ее, те стали исповедниками и мучениками. Как можем мы отвергать веру тех, чью победу прославляем? "
Да, прославляем, досточтимейший Амбросий, действительно, говорю, прославляем и, прославляя, дивимся. Ибо кто настолько безумен, что не возжелает, при бессилии совершенно уподобиться [мученикам], – [хотя бы] следовать тем, кого ничто не отторгло от защиты веры предков, – ни угрозы, ни ласкательства, ни жизнь, ни смерть, ни Двор, ни воинство, ни император, ни империя, ни люди, ни демоны? – тем, говорю, кого[15] за приверженность к Боголюбезной древности сподобил Господь такого дара, что чрез них восстановил Церкви повергнутые, оживил народы, умершие духовно, возвратил достоинство священникам низверженным, изгладил непотребные пачкания, а не писания, недавнего нечестия свыше стекшим к епископам источником слез верующих; наконец весь почти мир, потрясенный свирепой бурей внезапной ереси, отвлек от недавней неверности к древней вере, от нового сумасбродства к древнему здравомыслию, от новой тьмы к древнему свету?
Но в этой сверхъестественной силе исповедников мы должны заметить особенно то, что они в отношении к самой древности церковной взялись тогда защитить не часть какую-нибудь, но всеобщность. Да и не пристойно бы было, чтобы такое множество знаменитых мужей защищали с великим усилием ошибочные и несогласные между собою догадки одного или двух человек, или же подвизались за какой-либо безрассудный замысел какой-нибудь области: напротив, следуя решениям и определениям всех священников святой Церкви, наследников апостольской и кафолической истины, они пожелали лучше самих себя предать, нежели древнюю всеобщую веру. Оттого-то и сподобились они приобрести такую славу, что их достойно и праведно почитают не только исповедниками, но и первыми из исповедников.
VI. Итак велик, поистине сверхъестествен и достоин того, чтобы неутомимо размышлял о нем всякий истинный православный, пример блаженных мужей тех! Они, подобно седмисвещному светильнику, седмеричным лучезарным светом Святого Духа предначертали потомкам достопримечательнейший образец того, как сокрушать впредь авторитетом освященной древности дерзость непотребной новизны в отношении к каждому суесловию заблуждений. Но это отнюдь не новость. В Церкви всегда процветал обычай, что чем Боголюбивее был кто, тем скорее выступал против новых вымыслов. Примеров на это весьма много везде. Но, чтобы не говорить много, мы позаимствуем один какой-нибудь пример и лучше всего из истории Апостольского престола[16], дабы яснее дня видно было всем с какой силой, с каким усердием, с каким жаром защищали всегда целость однажды принятой религии блаженные преемники блаженных Апостолов.
Некогда почтенной памяти Агриппин, епископ Карфагенский, вопреки Божественному Канону, вопреки правилу (regula) всеобщей Церкви, вопреки мнению всех сосвященников, вопреки обычаю и уставам предков, первый из всех смертных выдумал, что еретиков, возвращающихся в общение с Церковью, надобно перекрещивать. Высокоумие это наделало столько зла, что не только для всех еретиков послужило образцом к поруганию святыни, но и некоторым из православных подало повод к заблуждению. Тогда против новости этой заговорили со всех сторон, и все священники, каждый со свойственным ему тщанием, оберегали себя от нее. Тогда же преимущественно пред прочими товарищами своими, хотя и вместе с ними, противостал предстоятель Апостольского престола блаженной памяти папа Стефан, поставляя себе, как полагаю, в честь – превзойти всех прочих преданностью вере настолько, насколько превосходил их важностью места. Наконец, в письме, посланном тогда в Африку, он определил следующее: "да не вводится ничего нового, кроме того, что предано" [17]. Святой и благоразумный муж понимал, что правило благочестия – допускать только то, чтобы все, принятое отцами по вере, верою же запечатлено было и от сынов, что наш долг – не религию вести, куда захотели бы, но следовать, куда она поведет, и что христианской скромности и достоинству свойственно не свое передавать потомкам, но хранить принятое от предков!
Какой же был тогда исход всего дела? – Какой другой, кроме общепринятого и обыкновенного? Именно: древность была удержана, а новизна отвергнута. Но тогда, может быть, ничто не покровительствовало означенной выдумке? Напротив, на её стороне было столько сильных дарований, такое обилие красноречия, так много защитников, столько правдоподобия, столько цитат из Божественного Закона, только понятых, разумеется, на новый и худой лад, – что её, по моему мнению, никаким образом нельзя было опровергнуть; разве уж сами изобретшие и защищавшие ее с таким усилием сознались бы, к чести своей, в ее новизне. Что же наконец последовало? Какое влияние имели самый собор Африканский [18]или решение его? По милости Божией, никакого; но все, как сновидения, как басни, как нелепости, отменено, отвергнуто, попрано.
И – о чудный оборот обстоятельств! – виновники того мнения признаются православными, а последователи – еретиками, учителя разрешаются, а ученики осуждаются, писатели сочинений будут сынами царствия, а защитники оных подвергнутся геенне. Ибо кто столь безумен, что усомнится в том, что светило всех святых, епископов и мучеников, блаженнейший Киприан, и прочие товарищи его будут царствовать со Христом во веки? Или, напротив, кто столь нечестив, что станет отрицать, что донатисты и прочие заразители, хвастающиеся тем, что перекрещивают по авторитету собора того, навсегда будут гореть с диаволом?
VII. Я полагаю, что такое решение состоялось по вдохновению Божию, в первую очередь по причине коварства тех, которые, умышляя составить ересь под чужим именем, всегда почти стараются найти малоизвестное сочинение какого-нибудь древнего мужа, по неясности своей как будто благоприятствующее их учению, чтобы таким образом показать, что проповедуют, что бы там ни было, не они первые и не они одни. Непотребство таковых я признаю заслуживающим сугубого отвращения; во-первых потому, что они не боятся подносить другим яд ереси, а во-вторых потому, что они непотребной рукой, так сказать, выставляют на ветер память всякого святого мужа, как будто прах какой, и что надлежало погребсти молчанием, о том разглашают чрез не умирающую никогда молву. Они в точности подражают зачинщику своему Хаму. Сей не только не позаботился прикрыть наготу досточтимейшего Ноя, но рассказал еще о ней другим для посмеяния. Этим-то и привлек он к себе такую немилость оскорбленного благочестия, что за его собственный грех прокляты даже потомки его. Он вовсе не похож на блаженных братьев, которые не захотели ни своими очами видеть, ни другим показать наготу досточтимейшего отца, но, как пишется, обратившись лицом назад, прикрыли его, и тем показали, что они и не одобрили, и не выставили напоказ погрешности святого мужа, и потому-то получили в дар блаженное благословение на потомков (Быт. 9:20-27).
Но возвратимся к цели. Итак, мы крайне должны бояться греха изменять веру и осквернять религию. Да отвратит нас от него не только благочиние постановления церковного, но и воззрение авторитета апостольского! Всем известно, как сильно, как грозно, как жестоко поносит блаженный апостол Павел тех, кои с удивительной легкостью чрезвычайно скоро перешли от призвавшего их в благодать Христову, к иному благовествованию, которое [впрочем] не иное (Гал. 1:6,7); которые избрали себе учителей по своим прихотям, отвращают слух от истины, обратились к басням (2 Тим. 4:3,4), подлежат осуждению за то, что отвергли прежнюю веру (1Тим.5:12); коих обольстили те, о которых тот же Апостол пишет к римским братиям: молю же вас, братия, остерегайтесь от творящих распри и раздоры, помимо учения, которому вы научились, и уклоняйтесь от них. Ибо таковые Господу нашему Исусу Христу не служат, но своему чреву, и ласкательством и красноречием прельщают сердца простодушных (Рим. 16:17,18). Они вкрадываются в дома и обольщают жёнок, утопающих в грехах, водимых различными похотями; они всегда учатся и никогда не могут дойти до познания истины (2Тим. 3:6,7); они - пустословы и обманщики, развратители целых домов, учащие тому, чему не должно, из постыдной корысти (Тит.1:10,11); они - люди поврежденного ума (1Тим.6:5), невежды в вере (2Тим.3:8) гордые (2Тим.3:2) и ничего не знающие, но зараженные страстью к стязаниям и словопрениям; они чужды истины, думающие, будто благочестие служит для прибытка (1Тим.6:4,5), притом же и праздные, привыкают ходить по домам и не только праздные, но и болтливые и любопытные, говорящие то, чего не должно (1Тим.5:13); они, отвергая добрую совесть, потерпели кораблекрушение в вере (1Тим.1:19); их непотребные пустословия много споспешествуют нечестию и слово их как рак распространяется (2Тим.2:16,17). Но хорошо и то, что о них пишется: но не много успеют: ибо безумие их обнаружится пред всеми, как и с теми случилось (2Тим.3:9).
VIII. Когда некоторые из таковых, ходя с продажными заблуждениями своими по областям и городам, пришли наконец к галатам, и когда галаты, выслушав их, преисполнились каким-то отвращением к истине и, изрыгая манну апостольского и кафолического учения, услаждались гадостью еретической новизны, тогда Павел так выказал авторитет апостольской власти, что с величайшей строгостью определил: но если мы или ангел с неба благовестит вам сверх того, что мы благовестили, анафема [19] да будет (Гал.1:8). Что значат слова его: но если мы? Что значит, что не говорит он лучше: но если я? Вот что: хотя бы Петр, хотя бы Андрей, хотя бы Иоанн, хотя бы наконец весь сонм Апостолов благовестил вам что-нибудь такое, чего мы не благовестили, анафема да будет. Ужасная строгость! Чтобы утвердить непоколебимость прежней веры, Апостол не пощадил ни себя, ни прочих соапостолов! Мало сего! Он говорит: если ангел с небесе благовестит вам паче, чем мы благовестили, анафема да будет. Чтобы охранить однажды преподанную веру, недостаточно было упомянуть о естестве человеческого свойства, если бы не обнял он и ангельского превосходства! Если мы, говорит, или ангел с небесе. Не то значит это, будто святые и небесные Ангелы могут погрешать; но вот что говорит он сим: если бы случилось даже невозможное, – кто бы ни был тот, кто покусится изменить однажды преданную веру, анафема да будет! Быть может, слова эти высказаны им мимоходом или вырвались у него невольно как-нибудь, а не предписаны по изволению Божию? Отнюдь нет. В последующей речи он с великой силой внушает то же самое, повторяя[20] сказанное: как мы и прежде сказали, и ныне снова говорю: если кто благовестит вам сверх того, что вы приняли, анафема да будет (Гал.1:9). Не сказал он: если кто благовестит вам сверх того, что вы приняли, да будет благословен, похвален, принят, но – анафема да будет, да будет то есть отделен, отлучен, извержен, чтобы лютая зараза одной овцы не запятнала ядовитой смесью невинного стада Христова.
IX. Это предписано, может быть, только галатам? Если так, то, значит, и далее упоминаемое в том же послании, именно: если живем Духом, Духом и да ходим; не бывайте тщеславны, друг друга раздражая, друг другу завидуя (Гал. 5:25,26) и прочее, повелено только галатам же. Но это нелепо; нравственные заповеди эти равно предписаны всем. Значит, и означенное предостережение касательно веры равно относится ко всем же; значит, как никому не позволительно раздражать друг друга или завидовать друг другу, так никому же не позволительно и принимать что-нибудь такое, чего не благовествует повсюду Церковь кафолическая.
Или, может быть, анафематствовать тех, которые возвестили бы то, что не было возвещено, повелевалось только в те времена, а ныне уже не повелевается? Если так, то выходит, что и следующее, сказанное там же Апостолом: говорю же, духом ходите и похотей плотских не совершайте (Гал. 5:16), повелевалось только в те времена, а ныне уже не повелевается. Если же думать так нечестиво и вместе пагубно, то необходимо следует, что как это последнее должно быть исполняемо во все времена, так и узаконенное касательно неизменяемости веры повелено на все же времена. Следовательно, возвещать христианам православным что-нибудь такое, чего не приняли они, никогда не позволялось, никогда не позволяется, никогда не будет позволяться, и анафематствовать тех, которые возвещают что-либо кроме раз и навсегда принятого всегда должно было, всегда должно и всегда будет должно. А когда так; то кто или столь дерзновенен, что возвестит что-нибудь такое, что не возвещено в Церкви, или столь легкомыслен, что примет что-нибудь такое, чего не принял от Церкви? Сосуд избранный (Деян.9:15), учитель языков (Гал.2:9), труба апостольская, провозвестник вселенский, таинник Небесный – апостол Павел – не один раз, но дважды, и всем, и навсегда, и повсюду громогласно вопит через писания свои: "кто бы ни возвестил новое учение, да будет предан анафеме"!
А на другой стороне некие жабы и собачонки и мухи издыхающие (Еккл.10:1), каковы пелагиане, покрикивают и говорят православным: "мы учредители, мы начальники, мы истолкователи; осуждайте, что содержите, содержите, что осуждали, отвергайте древнюю веру, установления отцов, предания предков, и вместо их примите"... А что примите, страшусь выговорить; ибо оно так высокомерно, что его нельзя, по моему мнению, не только утверждать, но даже опровергать без греха.
X. Для чего же, спросит кто-нибудь, попускает иногда Бог, что некоторые знаменитые, поставленные в Церкви, лица возвещают православным новое? Вопрос справедливый и стоющий того, чтобы рассмотреть его тщательнее и пространнее. Только, решить его надобно не от своего ума, но на основании свидетельства из Закона Божественного, образца учительства церковного. Посему послушаем святого Моисея. Он вразумит нас, для чего попускается иногда мужам ученым и за благодать ведения называемым у Апостола даже пророками (1 Кор. 14:29) высказывать новые учения иносказательно, называемые обыкновенно в Ветхом завете богами иными (Втор.13:2), по той, конечно, причине, что еретики почитают мнения их точно так же, как язычники почитают богов своих.
Блаженный Моисей пишет во Второзаконии: если востанет среди тебя пророк или сновидец, говорящий тебе (Втор.13:1), то есть поставленный в Церкви учитель, которого ученики или слушатели его считают учащим по какому-то откровению. Что далее? И предскажет, говорит, знамение и чудо, и сбудется сказанное им (Втор.13:1.2). Сим обозначается какой-то поистине великий и столь сведущий учитель, что последователи его считают не только познавшим человеческое, но и могущим предузнавать то, что выше человека, каковы были, как хвастают ученики их, Валентин, Донат, Фотин, Аполинарий и прочие им подобные. Что потом? И скажет тебе, говорит: идем, и последуем богам иным, которых ты не знаешь, и послужим им (Втор.13:2). Кто это боги иные, если не заблуждения чуждые, тебе не ведомые прежде, то есть новые и неслыханные? И послужим им, то есть поверим им, последуем им. Что, наконец? Да не послушаешь, говорит, слов пророка того, или сновидца (Втор.13:3). Почему же, скажи мне, не воспрещается Богом учить тому, что Богом же воспрещается слушать? Ибо, - отвечает, - искушает [21] вас Господь Бог ваш, да явно будет, любите ли Его, или нет, всем сердцем и всею душою вашей (Втор. 13:3). Вот яснее дня стало видно, почему промысел Божий попускает иногда некоторым учителям церковным возвещать новые какие-нибудь учения! Да искушает вас, - говорит, - Господь Бог ваш. И подлинно, большое испытание (искушение), когда тот, кого ты считаешь пророком, учеником пророческим, учителем и защитником истины, кого ты весьма почтил и полюбил, вдруг скрытно вводит вредные заблуждения, которых ты ни узнать скоро не в состоянии, потому что предубежден в пользу древнего учительства, ни осудить охотно не считаешь позволительным, потому что удерживаешься от того привязанностью к древнему учителю.
XI. После сего кто-нибудь потребует, может быть, чтобы истина содержащаяся в словах святого Моисея пояснена была какими-нибудь примерами церковными. Требование справедливое и заслуживающее того, чтобы немедленно удовлетворить ему.
Начнем же с ближайшего и известного. Какое, думаем, было в недавнее время искушение, когда несчастный Несторий, превратившись вдруг из овцы в волка, начал терзать стадо Христово, когда большинство даже угрызаемых им считали его овцой и потому более терпели от угрызений его? Ибо мог ли кто легко прийти к мысли, что погрешает тот, кто избран по решению верховной власти, к кому весьма привержены священники, кто, пользуясь большой любовью святых и величайшим уважением народа, каждый день всенародно изъяснял глаголы Божии и опровергал всякие вредные заблуждения иудеев и язычников? Как, наконец, не мог удостоверить всякого, что поучает правому, проповедует правое, мыслит правое тот, кто, в видах открыть слух к одной своей ереси, нападал на богохульства всех ересей? Но это-то и было то, о чем говорит Моисей: искушает вас Господь Бог ваш, любите ли Его, или нет.
Но оставим Нестория, который всегда более удивлял, нежели приносил пользы, более славен был, нежели опытен, более по человеческому благоволению возвысился на время во мнении толпы, нежели по Божию. Вспомним лучше о тех, которые, имея большой успех и обширную деятельность, послужили для людей, православных в немалое искушение. Так, предки наши говорят, что в Паннонии Фотин был искушением для Церкви Сирмийской, в которой он, после того, как включен был в число священников по большой любви к нему всех и управлял ею несколько времени, как православный, вдруг, будто злой пророк или сновидец, обозначаемый Моисеем, начал убеждать вверенный ему народ Божий, да последует богам иным, то есть чуждым заблуждениям, дотоле неизвестным ему. Но это дело обыкновенное. Пагубно же то, что к беззаконию такому он употреблял несредственные пособия; ибо имел большие дарования, был отлично учен и обладал великим даром слова, потому что пространно и сильно состязался и писал на обоих языках, как видно это из оставшихся от него сочинений, написанных частью на греческом, частью на латинском языке. Но хорошо, что порученные ему овцы Христовы, весьма бдительные и осторожные в отношении к кафолической вере, скоро обратили внимание на глаголы предостерегающего Моисея, и хотя удивлялись красноречию пророка и пастыря своего, однако и искушение уразумели; ибо за кем следовали прежде, как за овном стада, того стали наконец бегать, как волка.
И не один Фотин, но и Аполинарий вразумляет нас примером своим относительно опасности означенного искушения церковного и вместе напоминает нам о тщательнейшем хранении веры. Ибо и он породил для слушателей своих большие смятения и большие бедствия; потому что в одну сторону влек их авторитет Церкви, а в другую привычка к учителю, так что они, колеблясь и носясь между тою и другою, постоянно недоумевали, куда им лучше пристать.
Подумают, что Фотин был из числа таких мужей, что его без труда можно было презреть? Напротив, он был так велик и славен, что ему большей частью чрезвычайно скоро верилось. Ибо кто лучше его по проницательности ума, по трудолюбию, по учености? Как много ересей подавил он большими сочинениями, сколько опроверг он враждебных вере заблуждений, доказательством этого служит превосходное и огромное сочинение, заключающее в себе не менее тридцати книг, в которых он большой грудой доказательств разбил безумные клеветы Порфирия. Долго припоминать обо всех сочинениях его, которыми он поистине мог бы сравниться с превосходнейшими строителями (1Кор. 3:10) церкви, если бы, увлекаясь непотребной страстью к еретической пытливости, не выдумал что-то новое, чем и труды свои все осквернил, как бы примесью какой-нибудь проказы, и сделал то, чтобы учение его называлось не столько строением, сколько искушением церкви.
XII. После сего потребуют, может быть, чтобы изложены были мною ереси вышеупомянутых лиц, то есть Нестория, Аполинария и Фотина. Это не относится к предмету настоящего занятия нашего; ибо мы предположили не описывать заблуждения каждого, но представить в пример немногих, дабы ясно и наглядно показать справедливость слов Моисея о том, что если когда какой учитель церковный и даже пророк, при истолковании тайн пророческих, покушается вводить в Церковь Божию что-нибудь новое, то это попускается Промыслом Божиим с той целью, чтобы искусить нас. Посему мнения вышеупомянутых еретиков, то есть Фотина, Аполинария, Нестория, полезно будет изложить вкратце в виде отступления.
Итак, учение Фотина состоит в следующем. Он говорит, что Бог один и единствен, и что Его должно исповедовать по-иудейски. Полноту Троицы он отвергает и думает, что нет ни лица Бога Слова, ни лица Духа Святого. Христа же он признает только единственным человеком, получившим начало бытия от Марии, и всячески поучает, что мы должны чтить одно лицо Бога Отца и одного Христа человека. Так учит Фотин.
Аполинарий выдает себя признающим единство Троицы; но он признает его не вполне так, как признает здравая вера. Относительно же воплощения Господня он богохульствует явно; ибо говорит, что во плоти Спасителя нашего или вовсе не было души человеческой, или же была она, но без ума и рассудка. Сверх сего, он говорит, что плоть Господа не от плоти святой Девы Марии воспринята, но сошла в Деву с Неба, и, как непостоянный всегда в мыслях, утверждает то – что она совечна Богу Слову, то – что она образована из Божества Слова. Он не хотел допускать, что во Христе две сущности, одна Божеская, а другая человеческая, одна от Отца, а другая от Матери, но самое естество Слова считал рассеченным на части, как будто одна часть его осталась в Боге, а другая преложилась в плоть – так что, тогда как истина говорит, что из двух сущностей Один Христос, – он, противоборник истины, утверждает, что из единого Божества Христова образовались две сущности. Таково учение Аполинария.
А Несторий страждет недугом, противоположным Аполинариеву. Притворяясь, будто различает во Христе две сущности, он вдруг вводит два лица, и по неслыханному злочестию допускает двух Сынов Божиих, двух Христов; одного Бога, а другого человека, одного от Отца, а другого от Матери родившегося. Поэтому-то и утверждает он, что святую Марию должно называть не Богородицею, но Христородицей, потому, что от нее родился будто бы не Христос-Бог, но Христос-человек. Если же кому приходит на мысль, что в сочинениях своих он говорит об одном Христе и возвещает об одном лице Христа, тот не должен легко верить этому. Так говорит он или как искусный обманщик, чтобы через добро удобнее внушить и зло, как говорит Апостол: посредством доброго причинил мне смерть (Рим. 7:13), или, с целью обольстить, притворяется, как сказали мы, в некоторых местах сочинений своих признающим одного Христа и одно лицо Христово, или же внушает, что два лица соединились в одного Христа уже после того, как Дева родила, так однако, что во время зачатия или рождения Девического и несколько после было, как утверждает он, два Христа, что то есть Христос родился сначала человеком обыкновенным и единственным и несоединенным еще со Словом Божиим единством лица, но после сошло в Него лицо воспринимающего Слова, и хотя теперь, по восприятии, пребывает он в славе Бога, однако, некогда не было никакой, по-видимому, разности между Ним и прочими людьми.
XIII. Вот что лают против православной веры бешеные псы: Несторий, Аполинарий и Фотин! Фотин не признает Троицы; Аполинарий называет естество Слова преложимым, не исповедует, что во Христе две сущности, отрицает или всю душу Христа или же ум и рассудок в ней и утверждает, что вместо ума было Слово Божие; Несторий уверяет, что или всегда есть или некогда было два Христа.
Церковь же вселенская, право мысля и о Боге и о Спасителе нашем, не изрекает хулы ни относительно таинства Троицы, ни относительно воплощения Христова. Она чтит и одно Божество в полноте Троицы, и равенство Троицы в одном и том же величестве, и исповедует, что Исус Христос один, а не два, и что Он – Бог и вместе Человек. В нем, по вере её, лицо одно; но сущности две, – две сущности, но лицо одно: две сущности потому, что Слово Божие неизменяемо, так что не может превратиться в плоть; лицо одно потому, что исповедание двух Сынов показывало бы, что Церковь чтит четверицу, а не Троицу.
Но стоит труда представить это раздельнее и выразительнее. В Боге сущность одна, но три Лица; во Христе две сущности, но Лицо одно. В Троице Иный и Иный, а не иное и иное, в Спасителе же иное и иное, а не Иный и Иный. Как в Троице Иный и Иный, а не иное и иное? Потому то есть, что иное Лицо Отца, иное Лицо Сына, иное Лицо Духа Святого, но естество Отца и Сына и Святого Духа не иное и иное, но одно и то же. Как в Спасителе иное и иное, а не Иный и Иный? Потому то есть, что иная сущность Божества, а иная сущность человечества; но Божество и человечество – не иный и иный, но один и тот же Христос, один и тот же Сын Божий и одно и то же лицо одного и того же Христа, Сына Божия.