Лосенок продолжал волочь по степи на аркане тестя. Снова, уже в который раз положив, на всякий случай, для Степи на язык весеннюю песню, он в мечтах занялся Серах — представил картинно, как он ей «покажет». Он распалялся. Но вышло в его картинках, что он не бьет жену, а ласкает. Грубо и неистово. И такое желание Булана удваивалось тем, что был он сейчас хмельно сыт.
Перед тем как отправить стражников во главе с Арс Тарханом по кочевьям ловить проповедника-еретика Вениамина, толстый Гер Фанхас, староста всех базаров и Белого храма, накормил всех стражников билеуром — остатками жертвенного мяса. За зиму, как и все в городе, подтянувшие животы стражники быстро почувствовали себя от мяса пьяными, как от выстоянного кумыса. А ведь еще и кумыс был.. И кроме кормежки, все стражники вместе с Арс Тарханом получили солунге (денежное жалованье), которое тоже Гер Фанхас выдавал от имени рахданитов — богатых купцов. При дележе солунге достался Булану хорошенький, совсем необрезанный серебряный дирхем. Выдавай жалованье сам Иосиф Управитель Богатством, то уж тот наверняка бы все монетки лично слегка пообстриг ножницами, собирая стружку себе в тигль. Но Гер Фанхас оказался щедрее. Булана же он приветил особо. «О смелый стражник! А я знаю твою жену Серах! Какая резвая женщина! И волосы как южная ночь! Верно, ты хороший наездник, раз такую оседлал! Я на тебя смотрю — думаю: ты вправду хороший наездник, мне еще пригодишься!» — и он так ласково потрепал Булана ладонью, как жеребца по холке, что даже растаяло что-то внутри Булана и стали мокрыми его шея и уши, а губы онемели. Как будто ему достался кусок жира из накопленного необъятным Фанхасовым телом. Совсем растаял, размечтавшись: вдруг он будет служить у Фанхаса?..
|
|
Булана чуть не выбило из седла. Конь резко встал, потому что волочившееся на аркане тело пленника крепко зацепилось за колючую траву, и Булану пришлось дергать аркан обеими руками, вытаскивая окровавленное тело Вениамина из колючих объятий.
Дерезун (колючая трава) никак не хотела отдавать Булану его «красного голыша». Появилась стая ворон, с карканьем вороны кружили низко-низко над окровавленным стариком, словно дожидаясь, когда он станет падалью и его тело можно будет беспрепятственно растерзать. Ворон слеталось все больше и больше.
В этот момент конь под Буланом прянул ушами и рванул, едва не порвав аркан. Булан насторожился, стал внимательно оглядывать степь.
То, что Булан увидел, заставило его резко осадить коня и, замерев, крепко зажать под коленом тамарисковый кол. Страх, который теперь сковал его, был уже не от разыгравшегося воображения. Страх катился пыльным облачком на Лосенка и имел вполне реальные очертания стаи степных волков.
— Коромут — немного времени! — произнес про себя Булан. Как бы уже приказывая себе самому, тихо вслух повторил:
— Коромут, смелый, храбрый, отчаянный Булан! Немного времени возьми, воин.
А значило это: возьми себя в руки, подумай, подумай! вспомни, что у тебя есть мужская печень! и только не торопись — обдумай свои действия хорошенько!
Но о чем было думать? Каждый кочевник усваивал с детства, что можно только в безумии одному выходить в степь весной, когда серые хищники злобствуют после голодной зимы. Но однако уже второй раз Булан понадеялся на авось. В первый раз пронесло. А теперь, когда расплата пришла, в Булане остался только инстинкт. Такой, как у тех серых зверей, которые с облачком пыли накатывали на него.
|
|
Он собирался с духом, и он трезвел на глазах. Хотя медленно росшая борода даже теми двумя клоками, которые были положены лосям, еще не пробилась на его круглом и гладком, совсем юношеском лице, однако успел он уже стать достаточно опытным пастухом, охотником и воином, чтобы понять, что даже в минуту смертельной опасности сначала лучше потерять немного времени, чтобы собраться с мыслями и холодным, несуетливым умом принять решение, а не мчаться галопом в первую же попавшуюся глупость.
Но время шло, а он только все щупал и щупал рукой тамарисковый кол, зажатый под коленом. По тамарисковому колу обязаны были брать с собой, выезжая в открытую степь, все воины кочевников. Воткнули колья — и вот уже ограда вокруг лагеря, а при случае, когда сраженье доходило до рукопашной, кольями было удобно драться. Отбиваться от наседавших врагов. Но поможет ли сейчас кол?
Ему все-таки пришлось пару раз сильно ущипнуть себя за ладони, чтобы ноги не цепенели.
Волки летели на Булана сбоку, убыстряя бег, все ближе и ближе, извиваясь, будто йори (гремучие стрелы), серыми и черными спинами. Еще не разбредшаяся на весеннюю любовь и, значит, голодная и беспощадная стая. Стая шла с севера; видимо, проделала немалый путь из своих мест, добираясь за добычей сюда, навстречу весне.
Булан чувствовал, как окаменела у него спина. Не уйти им с конем уже от стаи. Сейчас от всех троих — самого Булана, его коня и от Буланова тестя, злосчастного старика, которого они с конем столько протащили на аркане, — не останется ни косточки на помятом каракане, низкорослом темно-буром золотарнике.
|
|
Или все-таки попытаться скакать к реке, спастись в воде?
Нет, опытный волчий вожак вои уже разворачивает стаю, отрезая добыче путь.
Булан ухмыльнулся, твердо и громко, чтобы слышала вся Степь, сказал: «Быстро же ты меня настигла, степная владычица Ашина-Волчица! А я-то еще, неразумный, хорохорился. А ты наслала на меня обыкновенную никудышную стаю. Ха! Разве будет великая Волчица унижать свое достоинство до самоличной расправы с каким-то жалким Лосенком?! Ты соблюдаешь свое положение, Волчица, и твоя, Серах, взяла. Не Рус я, не положено тебе взойти с прахом мужа на костер. Детей-то у тебя нет. Обрадуешься, что вдовой стала. С вдовы какой спрос? К Иосифу жить переедешь! К Иосифу ночью проще бегать...»
Булан вынул из-под колена тамарисковый кол и положил кол на руку. Плюнул. Провели суетливого пастуха умные, сильные, богатые люди. Туда тебе, глупый, шальной Лосенок, и дорога! Коли попал в хукерчины к чужому роду, надо было не зевать, смотреть в оба! А ведь теперь доложит Арс Тархан и на собрании Сильных Степи, и в Блуднице (духовной академии), что так, мол, и так, приказал я своему заводному Булану, родичу Вениамина, его зятю, доставить оскорблявшего Степь Вениамина в город на честный суд. Однако разгневанная Степь, видимо, сама решила расправу над Вениамином учинить, потому что волки Вениамина вместе с зятем Буланом разорвали. Вот как хитро Арс Тархан всем доложит.
Булан скривил лицо. Что же ему теперь делать? По обряду, ему надлежало попросить помощи у своего тотемного зверя — у Лосихи. Однако что. Лосиха, хоть и с ветвистыми рогами, против бродячей стаи волков?! Да и станет ли Лосиха защищать человека, отбившегося от своего рода, к другому прибившегося. Не унизится Лосиха, чтобы бодать волков из-за хукер чин а каких-то арсиев!
— А-а, все ты, старый, смрадный кусок мяса! — громко набросился Булан на Вениамина. — Это из-за тебя дернуло меня тащиться через степь, хоть знал я, что еще и снег не везде сошел, и не все волки разбрелись из стай?! Это все ты, треклятый старый кувшин. Я с тебя твою жалкую кожу содрал, так ты вздумал меня в отместку погубить. Это тебя, наслушавшись, забыл свою волчью спесь наследник Токг Тегин! О Ненгду Кутук — счастливый дух, при моих злосчастных обстоятельствах ты один помог бы мне, несчастному, но ты побоишься заразиться смрадом?! Теперь кувшин поганый хочет властителей Степи — прекрасных серых отважных волков всех хочет перезаразить!...
Булан еще пытался схитрить: припугнуть волков заразой. Он считал такой свой ход само собой разумеющимся: раз Арс Тархан сумел перевести гнев Ашины-волчицы на своего приказного, то почему бы и ему, в свою очередь, не попытаться перевести ее гнев на «кувшина»?!
А волки уже приблизились на расстояние полета стрелы.
Булан поискал глазами вожака, снова упрятал под колено тамарисковый кол, взял лук и тщательно прицелился.
Однако тут же упрятал лук обратно за спину. Что зря тратить стрелу?! Раз от самого него ни косточки не останется, то пусть хоть его, Буланов, лук, как положено, люди, рыдая, со стрелами похоронят!
Булан помнил, что вожак у волков вовсе не обладает такой же священной силой, как Каган. Если враг убивает Кагана, то все его бойцы бросаются врассыпную. Но стая из-за гибели вожака не кинется врассыпную. А вот если чуть промажешь, не убьешь вожака наповал, то умирать он, разъяренный, пойдет на стрелявшего. И умирающего волка уж никакой тамарисковый кол не отгонит. Прочь стрелы — надеяться только на кол! Все-таки в древнем воинском обычае Степи есть толк. Сколько раз Булан бранился на всех и вся, таща увесистый кол за собою! Но за частоколом из тамарисковых копий отбивался не однажды в степи при неожиданном набеге отряд стражников. «Послужи мне, тамарисковый кол, напоследок! Помоги мне умереть не как слабому коровьему пастуху, а как достойному своих предков и сыновей свободному воину», — помолился колу, как Небу, Булан.
Волки надвигались.
Лосенок все еще разговаривал сам с собой. Обычно в степи почитались длинные песни и короткие речи. Булан даже и самого принца-наследника считал за домокчи (болтуна), потому что тот все пытался долго объяснять, вместо того чтобы кратко приказывать. Однако сейчас Булан вдруг подумал, что, может быть, был не совсем прав к принцу: поболтать — неплохое средство, заговаривающее от страха.
А волки были уже совсем рядом. Булан уже ясно видел их вывалившиеся языки, с которых бело-серыми хлопьями, как талый снег, скатывалась пена; видел оскаленные пасти.
Волки уже почти достали старика. И только тогда Булан начал действовать.
Он оглушительно свистнул — так, будто звал своего верного пса, увлекшегося разорением гнезд и забывшего про службу при охотнике. На самом деле пса у Булана не было, ему нечем было бы прокормить пса, но он хотел внушить волкам, что действует не один.
А зубы переднего волка уже готовы были впиться в старика. И в этот миг Булан, будто вылавливая большую рыбу из воды, взялся за аркан и одним сильным махом подтянул к себе. Он вырвал «мясо» из-под самого носа вожака волков и, когда этот кусок мяса плюхался рядом с ним, разглядел удивленно-благодарные глаза Вениамина, уже считавшего себя растерзанным волками. Однако старик напрасно удивился на Буланову помощь и благодарил. Булан не искал этой благодарности. Для него Вениамин сейчас был только вонючим куском мяса, не больше. Но Булан просто уже успел рассчитать, что попытка бросить волкам на поживу этот единственный имевшийся у него «кусок мяса», а самому, пока волки терзают «кувшина», ускакать выйдет пустой. Ускакать не удастся. Волков слишком много, а до спасительной реки слишком далеко, чтобы хилая жертва как-то попридержала стаю.
Булан решил уложить приманку рядом с собой: старик весь в крови, почти без кожи, и волки, естественно, будут кидаться на старика первого, а тем временем Булан надеялся хотя бы хорошенько отдубасить их тамарисковым колом. Победа, конечно, будет не велика, но когда Булан отлетит, то хоть будет ему что сказать праматери Лосихе на Откане (кладбище предков). Можно будет погордиться: мол, не сдался я Ашине-волчнце, а отстаивал твою, Лосиха, честь, тоже порядком сделал больно печени серых кулов — зависимых от Волчицы; а потому, мол, в ином мире зачисляй меня, Лосиха, не в безропотные хукерчины, а в каткулдукчи — свободные воины!
Булан сразу не подтащил «кувшина» к себе, а дожидался последнего момента не без уловки: хотел хоть немного сбить волков с хода, чтобы они не со всего разбегу налетели и не свалили сразу с коня, а немного сбились, поворачивай.
Теперь старик лежал у Булана под копытами коня. Булан быстро вытащил унувчи китукай — кривой нож для заточки стрел. Он собрался выпустить из старика немного свежей крови, чтобы приманка пахла острее, и затем отъехать чуть в сторону, как раз на длину тамарискового кола.
Старик, однако, не понял намерения Булана. Он вдруг зашевелился пошатываясь, поднялся и протянул руку к ножу — так, словно не сомневался, что Булан отдает ему нож для защиты от волков.
Булан ножа не отдал. А если он промахнется тамарисковым колом и какой волк успеет в него самого вцепиться, то как тогда без ножа? Самому нож нужен!
Однако и пускать кровь из старика Булан уже не стал — засунул нож обратно себе за пояс.
Он едва успел шага на два отъехать от старика и обхватить тамарисковый кол ладонями покрепче, как молодой рослый волк, опередив стаю прыжков на десять, не то чтобы подлетел, а, как стрела, пущенная рукой боко — силача, врезался в «старое мясо».
От удара старик упал. Но и волк, сбив старика, тоже не удержался, с клочком стариковского тела в зубах покатился дальше по траве — серо-черным, как грязь, комком. Тамарисковый кол хрястнул по этому грязному комку, вминаясь, как в глину. Волк с переломленным хребтом даже не успел взвыть, жалуясь Ашине-Волчице и зовя на помощь товарищей. Сдох мгновенно.
Но тут же конь под Буланом вздыбился и едва не понес. Лосенку пришлось, усмиряя коня, вцепиться левой рукой в узду. Кол у него остался в правой руке. Однако, может быть, в волнении коня как раз и оказалась для него удача: уж не сама ли праматерь Лосиха, опекая потомка, спугнула вовремя коня. Вожак и еще трое матерых волков, державшихся за ним впритык, метились не на приманку — не на старое мясо, а в шею коня. И теперь все четверо промахнулись, пролетев под копытами коня и захватив только куски хеликебечи — набрюшника.
«Вот, а я еще хотел поменять сегодня тебя потихоньку от Аре Тархана на отнятого коня, о моя Конгкор, желтая лошадь! — ласково подумал Булан. — Глупый я: полагал, что масть у тебя не годна для боевого коня.
Я ведь взял тебя, Конгкор, лишь потому, что нельзя хукерчину ломаться: хорошо хоть желтую лошадь начальник выделил. А вот ты, Конгкор, какая прыткая! И не трусиха».
Два волка помоложе, бежавшие вслед за промахнувшейся первой четверкой, растерялись, невольно сбавили ход и, получив от Булана по хребтам тамарисковым колом, тоже откатились. Эти успели немного поскулить, издыхая: ведь Булан бил их одной рукой.
Стая стала. Четыре промахнувшихся волка торопливо жевали доставшиеся им куски кожаной хеликебечи. Видно, очень вся стая была голодна.
Булан перевел дух.
— Эй, кувшин, поднимайся! Молись своему Неизреченному богу. А ну, где твоя хуриер — молитва? — Лосенок теперь понукал лежавшего у его ног старика, как пса. Своего пса! Он сам не мог понять: отчего он это делает? То ли от самодовольства, что отбил первое нападение серых «заводных» Волчицы? То ли от животного страха?
Страха в пылу подготовки к бою Лосенок все-таки не успел вкусить, как следует, от головы до пяток. Зато теперь в передышке он слышал, как стучат его зубы. Его печень свело. Ему надо было отвлечься, поговорить. Наверняка он сейчас разговаривал бы с верным псом, если бы пес у него был. Но пса не было. И заговорил он, вместо пса, с «кувшином», который к тому же еще считался его тестем.
— Молись, кувшин! — Лосенок легонько ткнул старика тамарисковым колом и осклабился. Смех, однако, получился у Лосенка каким-то деланным. Он думал: «Вот и решать мне Небо ничего не дало. Избавило меня от решения. Само Небо отводит от меня коангшиу, вонь. Я теперь уже никогда не буду нюхать смрада от дочки этого «тузурке», не задохнусь. Ах, как я всегда хотел от Серах задохнуться!..»
Булан хотел посмеяться над собой, но в горле встал ком. Любил он свою Серах.
Он замахнулся было, чтобы отвести душу на тесте. Но не ударил — рука была бессильной, слабой, рука не хотела бить.
— Видишь, я отбил у серых тварей время на молитву нам обоим!
Он так и сказал: «нам обоим!» Он сейчас думал о торексенах — своих законных сыновьях. Эх, не родятся уже никогда у него сыновья от Серах. А то бы, подумал Булан, бегали бы внуки вот к этому деду. Последнее бы от себя старик им отдавал. Добрый он все-таки старик! Хоть и вот в положении старого, вонючего куска мяса... У-у кувшин! Сколько Булан из-за него стыда имеет?! Думаете, он, Булан, не понял, что мулла с мечети пару дней назад нарочно в сторону его, Булановой, юрты кричал про всякий смрад, идущий по степи от «кувшинов»? Был бы Вениамин, конечно, не еретик-проповедник, а с деньгами, то так бы мулла не закричал. Побоялся бы, лисица, что снесет Иосиф минарет с его мечети за оскорбление чужих богов.
Булан потеребил старика:
— Кувшин! Слышишь? Я тебе говорю! Ты должен успеть сотворить молитву, прежде чем разорвут нас. Со второго нападения уж непременно нас разорвут. Серые твари дважды не промахиваются! Молись быстрее! Я вот и сам хорошенько бы помолился. Но думаю, Лосиха, моя праматерь, если и приходила мне помочь, то уже ушла из-за того, что возле меня пахнет твоим смрадом! Ты, кувшин, отпугнул своим смрадом мою заступницу, поэтому молись за нас хоть своему богу. И за меня своему богу помолись!
Зачем Булан вдруг приказал такое «кувшину»? Что это вдруг стал примазываться к Неизреченному богу этих смрадных тузурке? Неужели он так боялся волков?! Или он подумал, что таким хитрым образом оставляет для себя возможность там, в ином мире встретиться с Серах, змеинокудрой дочкой этого кувшина? Там, в ином мире все люди, известно, направляются за получением райских благ каждый по своим богам. А Лосенок втайне уже хотел к чужому богу. Из-за Серах...
Старик чуть приподнялся и смотрел на Лосенка. Еще совсем недавно, когда Лосенок, забыв, что перед ним его тесть, творил «красного голыша», равномерно щелкал хлыстом, заживо обдирая кожу с Вениамина, в глазах старика было такое беззащитное удивление. Это будто однажды шел по берегу, мимо стада, пригнанного на водопой, человек, а на него вдруг налетела ватага бездельников, истомившихся подпасков-малосмышленышей, и ни с того ни с сего начала над ним издеваться и бить его, как щенка.
Подростки так пытались выпить чужого животного страху, как пьянящего напитка. От этого напитка хмелели и в кураже кричали: «Вот какие мы сильные! Видите, как мы умеем бить!»
Сейчас, сам испытывая животный страх, Лосенок заглядывал в глаза поднявшемуся на локтях старику. Неужели старик обижался? Но за что?! Если Лосенок избил старика, так ведь на вполне законном основании. Ведь не он же, Булан, попал на позволяющий унижать и бить аркан?
Лосенок примирительно сказал:
— Однако не толчись зря, кувшин, — не мни степь попусту. Вставай-ка на колени... И хорошенько за меня помолись: это я ведь не дал тебя разорвать серым тварям — защитил!
Лосенок усмехнулся. Как приятно, оказывается, произносить такое: «защитил!» Он вроде как уже и сам поверил в то, что защитил этот «старый, вонючий кусок мяса». А поверив, снисходительно пожурил себя: «Конечно, это отец моей Серах... Однако все равно я глупость сделал, что «вонь» защищал... Глупый я, за доброту свою страдаю... Смотри, Неизреченный бог, видишь, какой я добрый к «кувшинам»?» Это был первый мосток, который Лосенок кинул для своего пути к Неизреченному богу...
Старик встал на колени.
Однако, вместо того чтобы упереться лбом в землю, согласно обычаю молитвы своей веры, как ожидал Булан, Вениамин протянул к Булану руку:
— Дай лук!
— Вот те на! А я-то думал, что у тебя во рту уже давно обрубок?!
В степи был обычай, следуя которому, чтобы не выдать свой «дом», пленник сам откусывал себе язык и уже после этого не боялся пыток.
Булан осклабился. Вокруг них были волки. Волки должны были вот-вот снова напасть. Но Булан похохатывал. Еще бы. На Откан (кладбище предков) к праматери Лосихе он теперь притащится с крепким пленным — не о каким-нибудь безъязыким. Он теперь сможет сказать Лосихе: «Смотри, великая Лосиха! Меня волки растерзали. Но я тоже волкам сдачи успел дать, и вот пленный у меня — ого-го. С языком! Чтобы привести такого к полному повиновению, много надо было иметь доблести. Уж теперь непременно делай меня, Лосиха, в ином мире каким-нибудь начальником!..»
Булан попробовал еще хохотнуть и слегка ударил старика по спине тамарисковым колом — легонько ударил, только чтобы Лосиха, если она сейчас за ним смотрит, видела, что он, Булан, не давал потачки своему пленнику.
Между тем волки легли на брюхо и медленно подползали со всех сторон к Лосенку, его желтой лошади и старику Вениамину. Неторопливо сжимали кольцо вокруг своей добычи.
Лосенок выругался.
Волки ползли столь показно осторожно, будто боялись спугнуть добычу. Неужели серые твари принимали его за какого-нибудь ничтожного унена (хорька), способного юркнуть в нору?! Какой позор для воина!.. Булан вслух возмутился, громко выругался, а в его печени жалко стонало: «Ах, если бы ускользнуть сейчас в нору! Почему не роют люди себе нор?!»
Старик Вениамин потянулся к нему всем телом, протянул руки. Булан хмыкнул, ожидая мольбы о пощаде, но услышал:
— Добчиту кор!
Булан даже поперхнулся. «Добчиту кор» было именем боевого лука степняков. Выходило, что этот презренный «кувшин» прекрасно разбирается в оружии кочевников. Ничего себе кул (зависимый) сейчас у Булана оказался — даже лук держать в руках хочет! Ну, это уж слишком?! Владеть добчиту кор (боевым луком) считалось высшим искусством для каткаллукчи (воина). Умереть с таким луком в руках — нет большей чести!..
— Э-э, жалкое мясо! Из добчиту кор стреляют без промаха! Это не лук, чтобы как-нибудь одождить противника стрелами. Из добчиту кор стреляют метко! А метко стрелять — это тебе не дирхемы в меняльне пересчитывать. Тут другой глаз надо — не жадный, а зоркий!.. Тьфу на тебя, коангшиу! Смрад!.. Тухлое мясо!..
Булан вылил на Вениамина весь привычный набор ругательств, извергавшийся начальниками на него самого. Ругал старика он скорее уже в свое удовольствие. Вроде как ласкал ругательствами своего кула. Ругал и ждал, когда кул возмутится: «Ах, зять мой! Что ты меня попрекаешь меняльней? Ты же ходил в мой двор и отлично знаешь, что никакой меняльни у меня никогда не было. И что ты называешь меня «коангшиу»?! Ты же спишь с моей дочерью! Я понимаю: не нравятся людям рахданиты — купцы, которые, усевшись на деньги, высокомерно кряхтят, как на отхожем месте. Поэтому и стали говорить люди про рахданитов, что они воняют. Но я-то... Что ты меня все за мою высокую шапку поносишь?! Я же не осуждаю твою шапку кривую!» — так должен был возмутиться скул».
И, верный своим проповедям, Вениамин должен был бы добавить: «Перед богом все равны. Всем бог един, — а к людям только разных пророков он посылает — к кому кого надлежит направить по обстоятельствам...»
Хитер Булан. «Умно я про меняльню упомянул, как будто она у старика была. Для «кувшинов» меняльня — признак положения. Вот сейчас в иной мир перейдем, так, может быть, Вениамину его бог, наконец, меняльню и выделит...» думал Булан. Он даже на мгновенье забыл про волков: так увлекся меняльной на Небе.
А волки подползали и подползали. Уже ближние из них подтянули задние ноги, изготавливаясь к прыжку.
— Добчиту кор! Уилсосынкор! Ноорчак! — старик снова требовательно протянул худые руки. Он точно называл все, что он хотел получить от Булана для военной стрельбы: лук с крышкой, берестяной колчан, боевую стрелу.
Булан старался не слушать старика. Он внимательно оценивал шкуры волков. Нет! Если бы далее ему и повезло, и он снял бы эти шкуры, то ими нельзя было бы застелить юрту. Его Серах намечталась о шкурах. Она говорит, что Ишу Иосифа Управителя в юрту пригласить нельзя, потому что шкур нет. Сразу увидит, что Булан и не воин, и не охотник. А тут сколько шкур. Но у всех какие-то свалявшиеся, и ребра проступают. Плохие шкуры! Нельзя шкуры весной брать!
Старик тем временем под нос Булану стал совать свои ладони. «У меня крепкие руки. Не изнеженные!» — словно говорил Вениамин, показывая свои ладони изъеденные солью, с многочисленными шрамами.
— Чем хвастаешься? — зло отмахнулся Булан. — Руками человека без достоинства?.. Кто хвастается мозолями? — Он боялся, что бог тоже разглядит, какие рабочие ладони у Кула, и уж ни за что не выделит ему меняльню.
Волки же снова начали подползать. Видно, они теперь хотели занять позицию поудобнее, чтобы уж прыгать всем сразу, наверняка. И тогда у Лосенка сдала его храбрая мужская печень. Он ухватился за соломинку. Еще раз смачно сплюнув (должен же был он показать, что для него, каткулдукчи — воина и коренного степняка, «кувшин» все равно останется «кувшином»?!). Булан все-таки снял с себя лук и колчан и, не глядя, отвернувшись, — будто это не он, Булан, а кто-то другой докатился до такого позора, что отдает другому свой боевой лук, — передал свое оружие Вениамину. Он подумал вдруг, что там, на Небе, куда они сейчас отлетят, он скажет своей Серах, когда праматерь Лосиха пришлет ее к нему: «Я хорошо похоронил твоего отца. Лук ему в руки положил. Как воину!»
Старик «кувшин», оставаясь на коленях, тем временем сноровисто упер концом в землю лук, твердо положил стрелу. Натянул тетиву. Теперь было впечатление, что этот Буланов «кул» и на коленях-то оказался лишь из-за того, что так ему удобнее стрелять из лука.
Волки замерли перед прыжком. Лосенок крепче ухватил свой кол.
— Стреляй наверняка. А то раненые серые твари разорвут нас прежде, чем сами издохнут, — буркнул сквозь зубы Вениамину не потому, что надеялся, что «кулу» поможет совет, а потому, что все-таки хотел уйти в иной мир, командуя.
Вениамин не ответил, Булан отметил, что, прицелившись, он немного сдвинул стрелу, сделав поправку на ветер.
Желтая лошадь под Буланом перестала дрожать и встала как вкопанная. Лошадь тоже чувствовала, что сейчас начнется последнее волчье нападение.
Но волки не прыгнули.
Они вздыбили шерсть и подняли к небу морды.
— Ну, теперь еще и слушать ваше пение придется, серые. Пугать будете? — тревожно сказал вслух Лосенок и на всякий случай взял покрепче каадар (узду). Он знал, что лошадь сейчас может струсить и понести. Правда, Конгкор хорошо показала себя при первом волчьем нападении. Желтая лошадь надеялась на своего хозяина и не попыталась самостоятельно спасаться бегством. Однако Булан помнил, что даже умело обученные кони не выдерживали волчьего могильного воя и, надеясь только на свои копыта, глупо бросались бежать прочь, порой даже проламывая тамарисковый частокол, нарочно выстроенный от волков воинами. Кони надеялись на быстроту своих копыт. А волкам что? Волкам только такого и надо было: в открытой степи волки косулю загоняют, а не то что какую-нибудь желтую лошадь.
— Эй, не пугайте! Я вижу, что вы сами, серые, струсили. Вот сейчас споете песню своей Ашине, чтобы она вооружила вас мужеством! — громко рассудил вслух Булан и поймал себя на том, что говорит уже не только для волков, но и для Вениамина. Булан презирал себя за это (нашел для кого говорить про мужество? — для кувшина!), однако он теперь не мог не приободрить тузурке, потому что раз уж дал ему свой лук, то как ни думай о тузурке, но стал тот вроде бы уже не только кулом — зависимым, но его, Булановым, Котонином Заводным, — его Охранником Спины. А это уже было доверие: за спину свою каждый человек больше всего боится!
Волки держали морды к небу, но все еще не выли. Видно, и у них тоже, как у каткулдукчи — бойцов, выдерживался порядок и никак не полагалось младшим подавать голос раньше старших и вожака.
Однако стая, настигшая Булана, явно давно не ела, и некоторые молодые волки даже только в предвкушении добычи уже скулили и облизывались.
Булан покосился на Вениамина. «А может быть, все-таки изловчиться — бросить серым тварям этот старый, вонючий, никуда не годный кусок мяса, а самому довериться коню? Ведь бывает чудо: убегает быстрый конь. А Конгор — Желтая лошадь хорошо уже себя показала. Шибко бежать будет — себя ведь будет спасать! Понимающая лошадь! Что, если она успеет доскакать до реки?.. Да и волки, видать, измотанные, отощавшие. После первого нападения сникли — может, довольствуется их вожак старым мясом?..»