| PREMIERE PARTIE | ЧАСТЬ ПЕРВАЯ | |||
| CHAPITRE I | ГЛАВА ПЕРВАЯ | |||
| Cela lui arrivait pratiquement tous les matins, à présent. A moins qu'il ne se soit sérieusement enivré la veille et que l'effort de se lever, de se doucher, de se vêtir ne devienne si flou, si inconscient presque, qu'il le fasse à tâtons, privé ou plutôt soulagé de lui-même par sa fatigue. Mais les autres jours étaient plus fréquents et plus durs: il se réveillait à l'aube, le cœur battant de peur – de ce qu'il ne pouvait appeler autrement, déjà, que sa peur de la vie – et il attendait le récitatif dans sa tête de ses angoisses, de ses échecs, du lourd calvaire de la journée à venir. Son cœur battait, il essayait de se replonger dans le sommeil, il essayait de s'oublier. En vain. Il s'asseyait alors dans son lit, attrapait la bouteille d'eau à son côté, avalait une gorgée tiède, fade, lamentable comme lui paraissait sa vie depuis trois mois et il pensait «mais qu'est-ce que j'ai, qu'est-ce que j'ai?» avec un mélange de désolation et de fureur car il était orgueilleux. Et l'éventualité, pourtant si souvent rencontrée chez les autres, chez des gens qu'il estimait vraiment, d'une dépression nerveuse, l'humiliait comme une claque. Il ne s'était jamais intéressé beaucoup à lui-même depuis son adolescence, sa vie lui ayant suffi, et de se trouver brusquement confronté à ce personnage maladif, falot et exaspéré le remplissait d'une terreur superstitieuse. C'était donc lui, cet homme de trente-cinq ans qui tremblait sans raison au bord d'un lit, au petit matin? C'était là que l'avaient mené trente ans de rires, d'insouciance et parfois de chagrins d'amour? Il se replongeait sur l'oreiller, il l'étreignait contre sa joue comme s'il eût été, par sa fonction, détenteur du bienheureux sommeil. Mais ses yeux restaient ouverts. Et il avait froid, et il tirait la couverture, et il avait trop chaud, et il la repoussait, et il ne pouvait empêcher en lui ce grelottement, ce demi-désespoir, cette complète désolation. | Теперь это случалось с ним чуть не каждый день. Если только накануне он не напивался до того, что утром вставал с постели, словно в зыбком тумане, шел под душ, бессознательно, машинально одевался, и сама усталость освобождала его тогда от бремени собственного «я». Но чаще бывало другое, мучительное: он просыпался на рассвете и сердце колотилось от страха, от того, что он уже не мог называть иначе, чем страх перед жизнью, и он ждал: вот-вот речитативом заговорят в его мозгу тревоги, неудачи, голгофа начавшегося дня. Сердце колотилось; он пытался заснуть, пробовал забыться. Тщетно. Тогда он садился на постели, хватал не глядя стоявшую под рукой бутылку минеральной воды, отпивал глоток безвкусной, тепловатой, мерзкой жидкости – такой же мерзкой, какою представлялась ему собственная жизнь в последние три месяца. «Да что же это со мной? Что?» – спрашивал он себя с отчаянием и яростью, так как был самолюбив. И хотя ему нередко приходилось наблюдать у других, искренне уважаемых им людей нервную депрессию, подобная слабость казалась ему оскорбительной, как пощечина. С юных лет он не слишком задумывался над самим собой, для него вполне достаточно было внешней стороны жизни, а когда он вдруг заглянул в себя и увидел, каким болезненным, немощным, раздражительным существом он стал, то почувствовал суеверный ужас. Неужели этот тридцатипятилетний мужчина, который чуть свет садится на кровати и без всякой видимой причины нервически вздрагивает, неужели это и есть он? Неужели к этому привели его три десятилетия беззаботной жизни, полной веселья, смеха и лишь изредка омрачаемой любовными горестями? Он уткнулся головой в подушку, прижался к ней щекой, словно подушка обязана была дарить блаженный сон. Но глаз он так и не сомкнул. То ему становилось холодно и он кутался в одеяло, то он задыхался от жары и сбрасывал все с себя, но так и не мог укротить внутренней дрожи, чего-то схожего с тоской и безысход-ным отчаянием. | |||
| Bien sûr, il aurait dû se retourner vers Éloïse et faire l'amour avec elle. Mais il ne pouvait pas. Cela faisait trois mois qu'il ne l'avait pas touchée, trois mois d'ailleurs qu'ils n'en parlaient pas. La belle Éloïse... C'était curieux comme elle supportait cela. Comme si elle flairait quelque chose chez lui de malade, d'étranger, comme si elle avait pitié de lui. Et l'idée de sa pitié le ravageait bien plus que sa colère ou son éventuelle trahison. Que n'eût-il donné pour avoir envie d'elle, s'abattre sur elle, dans cette chaleur d'un corps différent, faire des gestes violents, s'oublier enfin dans autre chose que le sommeil... Mais il ne pouvait pas. Et les quelques tentatives timides qu'elle avait osées l'avaient dégoûté d'elle d'une manière incroyable. Lui qui avait tant aimé l'amour et qui avait pu le faire indifféremment dans les circonstances les plus ridicules ou les plus bizarres, se retrouvait impuissant, au fond d'un lit, près d'une femme qui lui plaisait, qui était belle et que, en plus, il aimait bien. | Конечно, ничто не мешало ему повернуться к Элоизе и заняться любовью. Но он не мог. Три месяца он не прикасался к ней, три месяца об этом и речи не было. Красавица Элоиза!.. Любопытно, как она с этим мирится… Будто чует в нем чтото болезненное, странное, будто жалеет его. И мысль об этой жалости угнетала больше, чем ее гнев или возможная измена. Чего бы он не дал, чтобы захотеть ее, чтобы броситься к ней, уйти в это всегда новое тепло женского тела, неистовствовать, забыться – только уже не сном. Но как раз этого он и не мог. А несколько робких попыток, на которые она отважилась, окончательно отвратили его от Элоизы. Он, который так любил любовь и мог отдаваться ей при любых обстоятельствах, даже самых странных и нелепых, оказывался бессильным в постели рядом с женщиной, нравившейся ему, женщиной красивой и к тому же действительно им любимой. | |||
| D'ailleurs, il exagérait. Ils avaient fait l'amour, une fois, trois semaines plus tôt, après la fameuse soirée chez Jean. Mais il ne s'en souvenait pas. Il avait trop bu, ce soir-là – et pour cause –, et il se rappelait juste une mêlée noire et confuse dans son grand lit et le soulagement au réveil d'avoir gagné un point. Comme si la brève seconde de plaisir donné et reçu eût été une revanche contre des nuits de malaise, de mauvaises excuses et de fausse désinvolture. Ce n'était pas brillant. La vie, qui lui avait jusque-là tout donné – du moins le pensait-il et c'était une des raisons de ses succès –, la vie se retirait de lui comme la mer brusquement recule et délaisse un rocher trop longtemps caressé. L'idée de lui-même en vieux rocher le fit rire un instant, d'un petit rire amer. Mais en effet, la vie s'enfuyait de lui, lui semblait-il, comme par une blessure secrète. Le temps ne passait plus: il disparaissait. Et il pouvait bien se dire, se répéter les avantages de sa vie présente: bon physique, métier amusant, succès de toute espèce, cela lui apparaissait aussi fade, aussi dénué d'intérêt que les litanies à la Sainte Vierge. Morts... les mots étaient morts. | Впрочем, он преувеличивал. Как-то раз, три недели назад, после знаменитой вечеринки у Жана, он овладел ею. Но теперь это уже забылось. Он слишком много выпил в тот вечер – на что были свои причины,– ему смутно помнилась лишь грубая схватка на широкой постели и приятная мысль при пробуждении, что очко выиграно. Словно краткий миг наслаждения мог быть реваншем за тягостные ночи без сна, за неловкие оправдания и напускную развязность. Конечно, не бог весть что. Жизнь, которая прежде была так щедра к нему – по крайней мере он так считал, и это было одной из причин его успехов,– вдруг отступила от него, как отступает море в часы отлива, оставив одинокой скалу, к которой оно так долго ластилось. Представив себя в образе одинокого старика утеса, он даже рассмеялся коротким, горьким смешком. Но ведь действительно, думалось ему, жизнь покидала его, словно кровь, вытекающая из тайной раны. Время уже не шло, а исчезало куда-то. Сколько бы он ни твердил себе, сколько ни убеждал себя, что еще и сейчас у него есть много завидного: выигрышная внешность, интересная профессия, успехи в разных областях, – все эти утешения казались ему столь же пустыми, столь же никчемными, как слова церковных акафистов… Мертвые, мертвые слова. | |||
| La soirée chez Jean avait de plus projeté un aspect physiologique répugnant sur tout cela. Il était sorti du salon un moment et dans les vestiaires s'était repeigné et lavé les mains. C'est alors que le savon lui avait échappé, était tombé par terre, sous le lavabo, et qu'il s'était baissé pour le ramasser. Le savon gisait sous un tuyau, s'y cachait, semblait-il, c'était un savon rosé et – trouva-t-il brusquement – un savon obscène. Il avait avancé la main pour le ramasser, et il n'avait pas pu. Comme si une bête sournoise et nocturne attendait dans l'ombre le contact de sa main et une brusque horreur le figeait sur place. Il s'était relevé, transpirant, et s'était fixé dans la glace, avec, surgie du fond de son intelligence, une sorte de curiosité détachée qui avait vite rendu sa place à la terreur. Il s'était accroupi à nouveau, après avoir respiré une bonne fois comme un plongeur, et il avait attrapé le savon. Mais il l'avait jeté aussitôt dans la cuvette, comme à la campagne on rejette un reptile endormi qu'on a pris pour un bout de bois et il avait dû se passer de l'eau froide sur le visage, une bonne minute. C'est alors qu'il avait pensé que «c'était autre chose que le foie, la fatigue ou l'époque actuelle». C'est alors qu'il avait admis que «cela» existait vraiment et qu'il était malade. | Вдобавок вечеринка у Жана обнаружила, сколько отвратительной физиологичности было в его переживаниях. Он на минуту вышел из гостиной и отправился в ванную комнату вымыть руки и причесаться. Тут у него выскользнуло из рук мыло и упало на пол, под умывальник; он нагнулся, хотел поднять. Мыло лежало под водопроводной трубой, розовый брусочек как будто прятался там; и вдруг эта розовость показалась ему непристойной, он протянул было руку, чтобы взять его, и не смог. Словно то было маленькое ночное животное, притаившееся во мраке и готовое поползти по его руке. Жиль застыл на месте от ужаса. А когда распрямился, весь в поту, и увидел себя в зеркале, в глубине его сознания вдруг проснулось какое-то отрешенное любопытство, и чувство страха встало на свое место. Он вновь присел на корточки и, глубоко вздохнув, как пловец перед прыжком с трамплина, схватил розовый обмылок. Но тотчас же швырнул его в раковину, как отшвыривают уснувшую змею, которую приняли за сухой сучок; целую минуту после этого он плескал себе в лицо холодной водой. Вот тогда-то и пришла мысль, что виной всему надо считать не печень, не переутомление, не «нынешние времена», а нечто совсем другое. Вот тогда-то он и признал, что «это» в самом деле случилось: он болен. | |||
| Mais que faire? Qui est plus seul qu'un homme qui a pris le parti de la gaieté, du bonheur, d'un cynisme affectueux – et qui l'a pris, en plus, naturellement, par instinct – et à qui tout échappe d'un coup, à Paris, en l'an de grâce 1967? L'idée d'un psychiatre l'humiliait et, même, il la refusait profondément par un orgueil de l'esprit dont il n'était pas loin de penser que c'était le meilleur de lui-même. Il ne pouvait donc que se taire. Et continuer. Enfin essayer de continuer. De plus, la foi aveugle qu'il avait toujours eue dans la vie et ses hasards lui faisait apparaître tout cela comme temporaire. Le temps, le seul maître qu'il se reconnût, avait brisé ses amours, ses bonheurs, ses chagrins, parfois ses idées, il n'y avait pas de raison qu'il ne brise pas de même «cette chose-là». Mais «cette chose-là» était incolore, innommable, il ne savait pas ce que c'était. Et peut-être le temps n'a-t-il de pouvoir que sur ce que l'on connaît. | Но что же теперь делать? Найдется ли на свете более одинокое существо, чем человек, принявший решение жить весело, счастливо с благодушным цинизмом, человек, пришедший к такому решению самым естественным путем – инстинктивно – и вдруг оставшийся с пустыми руками, да еще в Париже, в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году нашей эры? Обратиться к психиатру представлялось ему унизительным, и он решительно отверг эту мысль – из гордости, которую он склонен был считать одним из лучших свойств своей натуры. Значит, оставалось только одно – молчать. И продолжать это существование. Вернее, попытаться продолжать. Кроме того, сохраняя прежнюю слепую веру в жизнь с ее счастливыми случайностями, он надеялся, что все это ненадолго. Время – единственный властитель, которого он признавал, унесло его любовные утехи, его радости, горести, даже некоторые взгляды, и не было оснований сомневаться, что оно справится и с «этой штукой». Но «эта штука» была чем-то безликим, безымянным, он не знал, что это, в сущности, такое. А ведь, может быть, время имеет власть только над тем, что ты сам осознал. | |||
| CHAPITRE II | ГЛАВА ВТОРАЯ | |||
| Il travaillait à la rubrique des Affaires étrangères et il avait passé toute la matinée au journal. Le monde était plein d'événements sanglants, absurdes qui éveillaient chez ses confrères une horreur satisfaite qui l'exaspérait. Jadis, trois mois avant, il aurait aimé s'exclamer avec eux, s'indigner mais là, il ne pouvait pas. Il se sentait même légèrement vexé qu'on essayât ainsi, au Moyen-Orient, aux U.S.A. ou ailleurs de le distraire de son vrai drame: lui. | Он работал в международном отделе газеты и в этот день все утро провел в редакции. В мире происходили кровавые, немыслимые события, пробуждавшие у его собратьев щекочущее чувство ужаса, и это раздражало его. Не так давно, всего три месяца назад, он охотно ахал бы с ними, выражал бы свое негодование, а теперь не мог. Ему было даже чуть досадно оттого, что этими событиями, происходившими на Среднем Востоке, или в США, или еще где-то, как бы пытались отвлечь его внимание от подлинной драмы – его собственной. | |||
| La terre bougeait dans le chaos, et qui aurait eu l'envie, ou le temps, de se pencher sur ses petits problèmes? Et pourtant combien d'heures avait-il passées lui-même à écouter des discours désespérés, des aveux d'échec, combien de faux sauvetages n'avait-il effectués? Non. Les gens marchaient autour de lui, les yeux brillants d'excitation et il était seul, aussi dépourvu de conviction tout à coup qu'un chien égaré, aussi égoïste que certains vieillards, aussi nul. Il décida brusquement d'aller voir Jean, à l'étage au-dessus, et de lui parler. Jean était le seul homme assez détaché, assez sensible aussi à une certaine proximité du malheur, qu'il connût à ce moment-là. | Планета Земля вращалась в хаосе – у кого теперь могло возникнуть желание или нашлось бы время поинтересоваться его жалкими проблемами? Но разве мало часов потратил он сам, выслушивая мрачные исповеди и признания неудачников? Разве мало он совершил пресловутых подвигов спасения? И что же? Вокруг ходят люди с блестящими от возбуждения глазами, и только он один вдруг растерялся, точно заблудившийся пес, стал таким же эгоистом, как иные старики, таким же никчемным, как они. Внезапно у него возникло желание подняться этажом выше, к Жану, и поговорить с ним. Ему казалось, что из всех его знакомых только Жан способен отвлечься от своих забот и посочувствовать ему. | |||
| A trente-cinq ans, il était encore beau. Cet «encore» tenait au fait qu'il avait été d'une rare beauté à vingt ans, beauté dont il n'avait jamais eu conscience d'ailleurs mais dont il s'était joyeusement servi et qui avait indistinctement fait envie longtemps aux femmes comme aux hommes – ces derniers en vain. Quinze ans plus tard, il était plus maigre, plus mâle, mais avec quelque chose encore dans sa démarche, ses gestes, de l'adolescent triomphant qu'il avait été. Et Jean qui l'avait follement aimé, en ce temps-là, sans le lui dire et sans d'ailleurs se le dire à lui-même, eut un petit choc au cœur en le voyant entrer. Cette maigreur, ces yeux bleus, ces cheveux noirs un peu longs, cette nervosité... Il devenait d'ailleurs de plus en plus nerveux, il fallait que lui, Jean, s'en occupe. Mais il ne pouvait s'y résoudre: Gilles avait été si longtemps pour lui le symbole du bonheur, de l'insouciance, qu'il répugnait à lui parler, comme on répugne à s'attaquer à une image. Et si l'image s'effritait... si lui, Jean, depuis toujours rond, chauve et déchiré par la vie, découvrait qu'il n'y a pas d'homme «forcément» heureux? Il n'en était plus à une illusion perdue mais celle-ci lui paraissait par sa naïveté même une des plus dures à perdre. Il poussa une chaise vers Gilles qui s'assit précautionneusement car la pièce était littéralement pleine de dossiers en vrac, sur les bureaux, par terre, sur la cheminée et il lui tendit une cigarette. La fenêtre ouvrait sur une vue de toits gris, bleus, un univers de gouttières, d'antennes de télévision qui avait longtemps ravi Gilles. Mais il ne les regarda pas. | В тридцать пять лет Жиль Лантье все еще был красив. «Все еще» – потому что в двадцать он отличался редкостной красотой, которую, впрочем, никогда не сознавал, хотя и весело пользовался ею, пленяя и женщин и мужчин (последних-бескорыстно). Теперь, пятнадцать лет спустя, он похудел, приобрел более мужественный облик, но в его походке, в движениях осталось что-то от победоносной юности. У Жана, который в прежние времена просто обожал его, хотя никогда ему этого не говорил, да и себе самому в этом не признавался, дрогнуло сердце, когда вошел Жиль. Эта худоба, эти синие глаза, эти черные, слишком длинные волосы, эта нервозность… Право, он становился все более и более нервным, и другу следовало бы им заняться. Но он все не мог решиться: Жиль так долго был для него символом счастья и беззаботности, что он не решался заговорить об этом, как не решаешься посягнуть на давно и прочно сложившийся образ… Что, если он рассыплется прахом… и Жану, который с незапамятных времен был круглым, лысым, задерганным жизнью, придется убедиться, что на свете не существует прирожденных счастливцев? Жан уже утратил немало иллюзий, но вот с этой иллюзией, быть может ввиду ее наивности, ему особенно жалко было расстаться. Он пододвинул стул, и Жиль осторожно опустился на сиденье, так как в комнате негде было повернуться из-за папок с мате-риалами, громоздившихся на письменных столах, на полу, на ка-мине. Жан протянул ему сигарету. Из окна открывался вид на серые и голубые крыши, на царство водосточных желобов, труб и телевизионных антенн, еще недавно восхищавшее Жиля. Но теперь он даже не посмотрел в ту сторону. | |||
| – Alors? dit Jean. C'est bien, tout ça, hein? | – Ну как? – сказал Жан. – Как тебе нравится, а? | |||
| – Tu parles de l'assassinat? Oui, on peut dire que c'est du joli. | – Ты это об убийстве? Да, можно сказать, ловко состряпали! | |||
| Puis il se tut, baissa les yeux. Une minute passa et Jean, dans un dernier effort, rangea quelques dossiers en sifflotant comme si un silence d'une minute eût été normal entre eux. Enfin, il se résigna; une grande bonté montait en lui: il se rappelait la chaleur de Gilles, sa gentillesse, son attention quand sa propre femme l'avait quitté, il se trouvait brusquement affreusement égoïste. Cela faisait deux mois qu'il sentait Gilles malheureux, deux mois qu'il évitait de lui en parler. C'était beaucoup trop pour un ami. Néanmoins puisque Gilles lui laissait, ou plutôt lui imposait l'attaque, il ne put se retenir d'organiser une légère mise en scène. On en est tous là après trente ans: tout événement, qu'il soit d'ordre mondial ou affectif, exige presque un certain sens du théâtre pour qu'on puisse en profiter vraiment ou en être vraiment atteint. Donc Jean écrasa sa cigarette à demi consumée dans le cendrier, s'assit et croisa les mains. Il fixa Gilles une seconde, toussa et dit sobrement: | И Жиль замолчал, опустив глаза. Прошла минута, Жан, желая оттянуть объяснение, приводил в порядок папки на столе и при этом насвистывал, как будто целая минута молчания была естественной при их встречах. Наконец он решился – природная доброта возобладала надо всем остальным, он вспомнил, как был внимателен и ласков с ним Жиль в те дни, когда от него, Жана, ушла жена, и вдруг почувствовал себя последним эгоистом. Вот уже два месяца c Жилем творится что-то неладное – Жан это чувствовал, но все два месяца избегал разговоров по душам. Нечего сказать, хорош друг! Но теперь, когда Жиль предоставлял ему право, вернее, откровенно вынуждал его начать атаку, он не мог удержаться от маленькой инсценировки. Все мы таковы после тридцати: любое событие, затрагивает ли оно весь мир или только мир наших чувств, требует некоторой театрализации, для того чтобы оно пошло нам на пользу или дошло до нас. И вот Жан раздавил в пепельнице недокуренную сигарету, сел и скрестил на груди руки. Пристально посмотрев Жилю в лицо, он откашлялся и сказал: | |||
| – Alors? | – Ну как? | |||
| – Alors quoi? dit Gilles. Finalement, il avait envie de partir tout en sachant qu'il ne partirait pas, qu'il avait tout fait pour acculer Jean à son questionnaire. Et pire, il en ressentait déjà un soulagement. | – Что как? – отозвался Жиль. Ему хотелось уйти, но он уже знал, что не уйдет, что он сам вынудил Жана начать расспросы и, хуже того: у него даже стало легче на душе. | |||
| – Alors, ça ne va pas, n'est-ce pas? | – Ну как? Не клеятся дела? | |||
| – Non. | – Не клеятся. | |||
| – Depuis un mois ou deux, hein? | – Уже месяца два? Верно? | |||
| – Trois. | – Три месяца. | |||
| Jean avait donné ce délai un peu au hasard pour montrer à Gilles qu'il lui prêtait attention et que s'il ne lui en avait pas parlé plus tôt ce n'était que par pudeur. Mais Gilles pensa aussitôt: «Voilà, il fait le perspicace, le malin, et en plus il se trompe d'un mois.» Il reprit: | Жан определил срок наугад, просто хотел показать, что душевное состояние Жиля не осталось незамеченным и если он до сих. пор об этом не заговаривал, то лишь из деликатности. Но Жиль тотчас подумал: «Строит из себя проницательного человека, хитрюга, а сам на целый месяц ошибся…» Но вслух сказал: | |||
| – Cela fait trois mois que je... que je vis mal. | – Да, уже три месяца мне скверно. | |||
| – Raisons précises? demanda Jean en rallumant une cigarette d'un geste bref. | – Конкретные причины? – спросил Жан и резким движением поднес зажигалку к сигарете. | |||
| Un instant Gilles le haït: qu'il quitte ce ton d'officier de police, ce ton de type expert qui ne s'attendrit pas, qu'il cesse cette comédie. Mais à la fois il fallait qu'il parle, un courant tiède, facile, irrésistible le traînait vers les confidences. | В эту минуту Жиль возненавидел его: «Хоть бы оставил этот тон полицейского чиновника, этакого многоопытного субъекта, которого не разжалобишь. Хоть бы не ломал комедию». Но вместе с тем ему хотелось выговориться – непреодолимая, теплая волна подхватила его и повлекла к откровенности. | |||
| – Aucune. | – Причин – никаких. | |||
| – C'est plus grave, dit Jean. | – Вот это уже серьезнее,– бросил Жан. | |||
| – Ça peut dépendre, dit Gilles. | – Ну, все зависит…– возразил Жиль. | |||
| L'agressivité de sa voix arracha Jean à son rôle de psychiatre. Il se leva, fit le tour de la table et mit la main sur l'épaule de Gilles en marmonnant «mon pauvre vieux, va», ce qui, comble de l'horreur, fit monter des larmes aux yeux de Gilles. Décidément, il n'en pouvait plus. Il tendit la main vers le bureau, attrapa un crayon Bic et se mit à faire rentrer et sortir la mine avec le plus grand intérêt. | Неприязненный его тон сразу вывел Жана из роли бесстрастного психиатра; он встал, обогнул стол и, положив руку на плечо Жиля, ласково забормотал: «Ну ничего, ничего, старик», и от этого у Жиля, к великому его ужасу, на глазах выступили слезы. Решительно он никуда не годится. Он протянул руку, взял со стола шариковую ручку и, нажимая на головку, принялся сосредоточенно выдвигать и убирать стержень. | |||
| – Qu'est-ce qui ne va pas, mon petit? demanda Jean. Tu es sûr que tu n'es pas malade? | – Что же у тебя не ладится, старик? – спросил Жан. – Может, ты болен? | |||
| – Rien. Je n'ai rien. Je n'ai plus envie de rien, c'est tout. C'est une maladie à la mode, non? | – Нет, не болен. Просто мне ничего на свете не хочется, вот и все. Кажется, модная болезнь, да? | |||
| Il tenta un bref ricanement. En fait, que ce fût aussi fréquent et pratiquement homologué parmi les médecins de tous bords ne le rassurait pas. Cela l'eût plutôt vexé. Il aurait pu au moins, faute de mieux, se sentir un cas. | Он даже попытался ухмыльнуться. Но, в сущности, ему отнюдь не было легче оттого, что его душевное состояние оказалось. явлением распространенным и официально признанным во врачебном мире. Скорее, было даже обидно. Раз уж на то пошло, он предпочел бы считаться «редким случаем». | |||
| – Voilà, reprit-il avec effort. Je n'ai plus envie de travailler, je n'ai plus envie de faire l'amour, je n'ai plus envie de bouger. Ma seule envie, c'est de passer mes journées, seul dans mon lit, les draps sur ma tête. Je... | – Так вот, – с усилием заговорил он. – Мне больше вообще ничего не хочется. Не хочется работать, не хочется любить, не хочется двигаться – только бы лежать в постели целыми днями одному, укрывшись с головой одеялом. Я… | |||
| – Tu as essayé? | – А ты пробовал? | |||
| – Bien sûr. Mais pas longtemps. J'avais envie de me tuer, le soir à neuf heures. Le lit me semblait sale, ma propre odeur m'exaspérait et je détestais ma marque de cigarettes. Tu trouves ça normal? | – Конечно. Хватало ненадолго. К девяти часам вечера меня уже тянуло покончить с собой. Простыни и подушки казались мне грязными, мой собственный запах – омерзительным, обычные мои сигареты – просто гадостью. Это, по-твоему, в порядке вещей? | |||
| Jean grogna, plus choqué par ces détails de misère mentale qu'il ne l'eût été par des détails obscènes et fit un dernier effort vers une explication logique: | Жан буркнул что-то невнятное: эти подробности, указывавшие на психический надлом, коробили его больше, чем любые непристойные подробности, и он в последний раз попытался найти логическое объяснение. | |||
| – Et Eloïse? | – А как с Элоизой? | |||
| – Eloïse? Elle me supporte. Elle n'a jamais eu grand-chose à me dire, tu sais. Elle m'aime bien. De plus, je suis impuissant. Pas seulement avec elle, non, en général. Enfin, presque. De toute façon, même si j'y arrive, ça m'ennuie. Alors... | – Что с Элоизой? Терпит меня. Как тебе известно, нам с ней, в общем-то, не о чем разговаривать. Но она меня действительно любит. А я, знаешь ли, выдохся. И не только с ней, а вообще. Ну, почти что. Если даже что-то и получается, мне скучно. Так что… | |||
| – Ça, ce n'est pas grave, dit Jean. Ça s'arrange. | – Ну, это не страшно. Наладится. | |||
| Il essayait de rire, de ramener l'affaire à une histoire de petit coq blessé dans son amour-propre. | И Жан попробовал было засмеяться, свести все дело к уязвленному самолюбию ослабевшего петушка. | |||
| – Tu devrais voir un bon médecin, prendre des vitamines, de l'air et dans quinze jours, tu recommenceras à courir le guilledou. | – Тебе надо посоветоваться с хорошим врачом, попринимать витамины, подышать чистым воздухом – и через две недели опять начнешь за курочками гоняться. | |||
| Gilles leva les yeux. Il était hors de lui: | Жиль вскинул на него глаза. Он даже зашелся от злости. | |||
| – Mais ne ramène pas tout à ça. Je m'en fiche, tu comprends, je m'en fiche. Je n'ai envie de rien, tu comprends: pas seulement des femmes. Je n'ai pas envie d'exister. Tu connais des vitamines pour ça? | – Да не своди ты все к этому. Мне на это наплевать, понимаешь? Наплевать! Мне ничего не хочется, понимаешь? Не только женщин. Мне жить не хочется. Существуют для таких случаев витамины? | |||
| Il y eut un silence. | Наступило молчание. | |||
| – Un scotch? dit Jean. | – Выпьешь виски? – спросил Жан. | |||
| Il ouvrit un tiroir, sortit une bouteille, l'offrit à Gilles qui en but une gorgée, machinalement. Il frissonna, secoua la tête: | Открыв ящик стола, он извлек бутылку шотландского виски и протянул ее Жилю; тот машинально отпил глоток и, вздрогнув, замотал головой. | |||
| – Cela non plus ne me sert plus de rien. Sauf à dormir, à m'abrutir à mort. L'alcool n'est plus gai. Et de toute manière ce ne serait pas une vraie solution, si? | – Мне теперь и спиртное не помогает. Разве что надраться до полусмерти и заснуть. Алкоголь меня больше не возбуждает. И уж, во всяком случае, не в нем же искать выход, верно? | |||
| Jean prit la bouteille à son tour, en but une grande gorgée: | Жан взял у него бутылку и отпил большой глоток. | |||
| – Viens, dit-il, on va se balader. Ils sortirent. Paris était ravissant, bleu à pleurer en ce début de printemps. Et les rues étaient les mêmes, avec les mêmes bistrots: le Sloop où ils allaient boire en chœur, en cas de grand événement, le tabac où Gilles allait donner des coups de téléphone en cachette à Maria, du temps qu'il l'aimait. Mon Dieu, il se rappelait ses tremblements d'alors, cette chaleur dans la cabine, la façon dont il relisait sans les comprendre les graffiti du mur tandis que le téléphone sonnait, sonnait et ne répondait pas. Comme il souffrait, comme il prenait l'air dégagé devant la patronne en lui demandant un verre, après, qu'il avalait d'un coup, le cœur convulsé de peine, de rage, comme il vivait! Et cette période atroce où sa vie était subordonnée à quelqu'un et par ce quelqu'un piétinée, lui apparaissait presque enviable comparée à maintenant. Il était blessé mais du moins cette blessure avait-elle un visage. | – Пойдем, – сказал он. – Пошатаемся немного. Они вышли. Париж был восхитителен до слез в горле своей ранней весенней голубизной. И улицы были все те же, прежние, и те же были на них бистро, тот же ресторан «Шлюп», куда они обычно ходили всей братией отмечать какое-нибудь событие, и тот же бар, куда Жиль бегал тайком звонить по телефону Марии в те времена, когда любил ее. Боже мой, вспомнить только, как его тогда трясло в душной телефонной будке и как он читал и перечитывал, не понимая, надписи на стенке, а телефон все звонил и звонил, и никто не брал трубку! Как он мучился, как старался напускать на себя развязность, когда, положив трубку, заказывал хозяйке стаканчик у стойки, выпивал его залпом, как щемило у него сердце, щемило от тоски, от бешенства, но он жил тогда! И хотя он был порабощен в ту страшную пору, хотя его топтали ногами, это была почти завидная участь по сравнению с теперешним его прозябанием. Пусть его ранили, но, по крайней мере, хоть ясно было, в чем причина этой боли. | |||
| – Et si l'on partait? dit Jean. On se trouverait bien un reportage à faire quelque part, quinze jours? | – А что, если поехать куда-нибудь? – сказал Жан. – Взять недели на две командировку для репортажа. | |||
| – Je n'en ai pas envie, dit Gilles. L'idée d'un avion à heure fixe, d'hôtels inconnus, de gens à voir... non, je ne peux pas... Et les bagages... ah non. | – Неохота,-ответил Жиль.-Как подумаю о самолетах, о расписаниях, о незнакомых гостиницах, о людях, у которых надо брать интервью… Нет, я не в силах… Да еще с чемоданом возиться… Ох, нет! | |||
| Jean lui lança un regard oblique, se demandant une seconde s'il n'exagérait pas. Gilles aimait assez les comédies dans le temps, d'autant plus que chacun s'y prêtait. Mais là, il avait un visage de peur, de dégoût qui convainquit Jean. | Жан искоса поглядел на него и на мгновение подумал, уж не ломает ли его друг комедию. Жиль, случалось, любил поиграть, тем более что все обычно попадались на эту удочку. Но сейчас на его лице был написан такой искренний страх, такое неподдельное отвращение, что Жан поверил. | |||
| – Et si on passait une soirée avec deux filles, comme dans le vieux temps, toi et moi? Comme si on était deux paysans qui s'encanaillent... Non, c'est idiot... Et ton livre? Ton reportage sur l'Amérique? | – А то давай проведем вечер с девочками, как в доброе старое время. Как будто мы с тобой деревенские парни, решившие погулять в столице… Нет, это чепуха… А как твоя книга? Твой репортаж об Америке? | |||
| – Il y en a eu cinquante déjà, et meilleurs. Et me crois-tu capable d'écrire deux lignes intéressantes alors que je ne m'intéresse à rien? | – Уже штук пятьдесят таких книг написано, и куда лучше моей. Неужели ты думаешь, что я способен написать хотя бы две интересные строчки, когда меня ничто не интересует? | |||
| L'idée de ce livre l'achevait. C'était vrai qu'il avait voulu écrire un reportage sur les U.S.A. qu'il connaissait bien, c'était vrai qu'il en avait rêvé, qu'il avait même fait un plan. Et vrai aussi qu'il eût été à présent incapable d'en écrire une ligne ni de développer une idée à ce sujet. Mais qu'est-ce qui lui arrivait à la fin? De quoi le punissait-on? Et qui? Il avait toujours été fraternel avec ses amis et plutôt tendre avec les femmes. Il n'avait jamais délibérément fait de mal à qui que ce soit. Pourquoi recevait-il sa vie à la tête, à trente-cinq ans, comme un boomerang empoisonné? | Мысль о книге окончательно доконала его. Действительно, он намеревался написать книгу очерков о США, так как хорошо знал эту страну, действительно мечтал написать-даже составил план. Но теперь – и это была истинная правда – он не мог бы написать ни единой строчки или развить какую-либо мысль. Да что же, в конце концов, с ним такое? За что он наказан? И кем? Он всегда относился по-братски к своим друзьям, а с женщинами был даже нежен. Он никогда и никому сознательно не причинял зла. Почему же в тридцать пять лет жизнь, как отравленный бумеранг, ударила его? | |||
| – Je vais te dire ce que tu as, dit la voix de Jean près de lui, une voix apaisante, insupportable. Tu es fatigué, tu... | – Я сейчас скажу, что с тобой,– загудел возле него голос Жана, успокаивающий, невыносимый голос.– Ты переутомился, у тебя… | |||
| – Tu ne vas pas me dire ce que j'ai! hurla Gilles brusquement au milieu de la rue, tu ne vas pas me le dire parce que tu ne le sais pas! Parce que «moi», je ne le sais pas! Et de plus, ajouta-t-il avec une parfaite mauvaise foi, je veux que tu me fiches la paix!... | – Не смей говорить, что со мной,– заорал вдруг Жиль на всю улицу,– не смей говорить, потому что ты не знаешь! Потому что я сам, слышишь, я сам этого не знаю! А главное,– окончательно теряя терпение, добавил: – Отвяжись ты от меня! | |||
| Les gens les regardaient et il rougit soudain, tendit la main vers le revers de la veste de Jean comme pour ajouter quelque chose puis se détourna et partit très vite, vers les quais, sans dire «au revoir». | Прохожие смотрели на них; Жиль вдруг покраснел, схватил Жана за лацканы пиджака, хотел было что-то добавить, но круто повернулся и, не попрощавшись, быстро зашагал к набережной. | |||
| CHAPITRE III | ГЛАВА ТРЕТЬЯ | |||
| Éloïse l'attendait, Éloïse l'attendait toujours. Elle était mannequin dans une maison de couture, ne réussissait pas trop bien et s'était avec enthousiasme installée chez lui deux ans auparavant, un soir que le souvenir de Maria le faisait trop souffrir et qu'il ne supportait plus la solitude. Elle était brune ou blonde ou rousse selon les trimestres, pour des raisons de photogénie qu'il avait renoncé à élucider, avec des yeux bleus fort beaux, un joli corps et une bonne humeur inaltérable. Ils s'étaient très bien entendus sur un certain plan, longtemps, mais à présent, il se demandait avec angoisse que lui dire, comment passer la soirée avec elle. Il pouvait toujours prétexter un dîner dehors et sortir sans elle, elle ne s'en formaliserait pas, mais il n'avait pas envie de réaffronter la rue, la nuit, Paris, il avait envie de se terrer et d'être seul. | Элоиза ждала его. Элоиза всегда его ждала. Она работала манекенщицей в крупном доме моделей, не очень преуспевала в жизни и с восторгом поселилась у Жиля два года назад, в тот вечер, когда его особенно мучили воспоминания о Марии и он уже больше не мог выносить одиночества. Элоиза была то брюнеткой, то блондинкой, то рыжеволосой, меняя цвет волос каждые три месяца по соображениям фотогеничности, чего Жиль никак не мог взять в толк. Глаза у нее были очень красивые, ярко-синие, прекрасная фигура и неизменно хорошее настроение. Долгое время они в известном плане превосходно ладили друг с другом, но теперь Жиль с тоской думал, как провести с ней вечер, что ей сказать. Конечно, он мог бы уйти из дому один – под предлогом, что его пригласили на ужин, она бы не обиделась, но его совсем не соблазняла еще одна встреча с Парижем, с улицей, с ночным мраком, ему хотелось забиться в угол и побыть одному. | |||
| Il habitait un petit appartement de trois pièces, rue Monsieur-le-Prince, qu'il n'avait jamais fini d'aménager. Il y avait au départ, avec enthousiasme, accroché des étagères, installé une chaîne de stéréophonie, une bibliothèque, la télévision, bref des dizaines de gadgets qui sont censés vous rendre la vie agréable et enrichissante. Objets qu'il regardait avec ennui aujourd'hui, incapable même de prendre un livre, lui qui s'était nourri de littérature des journées durant. Éloïse regardait la télévision quand il entra, un journal à la main, afin de ne pas manquer surtout une de ces admirables émissions, et elle se leva d'un bond pour l'embrasser, l'air joyeux: un bond qui lui parut à lui exagéré et ridicule, très «la vraie petite femme». Il alla vers le bar, ou plus exactement la table roulante qui en tenait lieu et se servit un whisky sans en avoir envie. Puis il alla s'asseoir dans le fauteuil jumeau de celui d'Éloïse et fixa à son tour d'un air intéressé le petit écran. Éloïse s'arracha une seconde à sa contemplation et tourna la tête vers lui: | Он жил на улице Дофина в трехкомнатной квартире, которую так и не обставил как следует. Вначале он с энтузиазмом прибивал полки, делал проводку для стереофонической радиолы, выбирал место для книжного шкафа, для телевизора – словом, с увлечением обзаводился всякими модными новшествами, которые, как принято считать, делают человеческую жизнь приятной и обогащают ее. А теперь он с досадой смотрел на все эти вещи и не в силах был даже взять с полки книгу – это он-то, целыми днями пичкавший себя литературой! Когда он вошел, Элоиза смотрела телевизор, не выпуская из рук газеты, чтобы не пропустить какой-нибудь сногсшибательной передачи, а увидев Жиля, вскочила и с веселой улыбкой тотчас подбежала поцеловать его – эта поспешность показалась ему неестественной и смешной, слишком в духе «твоя маленькая женушка». Он направился к бару – вернее, к столику на колесиках, служившему баром,– и налил себе виски, хотя пить ему совсем не хотелось. Потом уселся в такое же кресло, как Элоиза, и тоже уставился с заинтересованным видом на экран телевизора. Оторвавшись на миг от захватывающего зрелища, Элоиза повернулась к нему. | |||
| – Bonne journée? | – Удачный был день? | |||
| – Très. Et toi? | – Очень. А у тебя? | |||
| – Moi aussi. | – Тоже. | |||
| Soulagée, semblait-il, elle se rabattit sur le poste. De jeunes inconnus essayaient de former un mot avec des lettres en bois que la meneuse de jeu, un doux sourire aux lèvres, leur offrait en pagaille. Gilles alluma une cigarette, ferma les yeux. | И она, казалось с облегчением, снова воззрилась на экран. Там какие-то молодые люди пытались составить слово из деревянных букв, которые дикторша с милой улыбкой разбросала перед ними Жиль закурил сигарету, закрыл глаза. | |||
| – Je crois que c'est «pharmacie», dit Éloïse. | – По-моему, это «аптека», – сказала Элоиза. | |||
| – Pardon? | – Прости? | |||
| – Je crois que c'est «pharmacie» le mot qu'ils cherchent. | – Мне кажется, что слово, которое им надо составить,– «аптека». | |||
| – C'est bien possible, dit-il. | – Вполне возможно,-согласился Жиль. | |||
| Il referma les yeux. Puis il essaya de boire une gorgée de son verre. Il était déjà tiède. Il le reposa sur la moquette. | И он снова закрыл глаза. Потом попробовал сделать еще глоток. Но виски уже успело согреться. Жиль поставил стакан на пол, затянутый ковролином. | |||
| – Nicolas a téléphoné, il demande si on veut le rejoindre au Club, ce soir. Qu'est-ce que tu en penses? | – Звонил Никола, спрашивал, не хотим ли мы поужинать сегодня с ним в клубе. Как ты думаешь? | |||
| – On verra, dit-il, je viens de rentrer. | – Там видно будет,– ответил Жиль.– Ведь я только что вернулся. | |||
| – Sinon, il y a du veau froid dans le frigidaire. Et le feuilleton à la télé. | – Но если тебе не хочется выходить, у нас в холодильнике есть телятина. Можно ужинать и смотреть сериал по телевизору. | |||
| «Parfait, pensa-t-il. Joli choix. Ou je dîne avec Nicolas qui m'expliquera une fois de plus que si le cinéma n'était pas pourri, il aurait depuis longtemps fait son chef-d'œuvre. Ou bien je regarde une ânerie dans mon fauteuil en mangeant du veau froid. Quelle horreur!» Mais enfin, dans le temps, il sortait, il avait des amis, il s'amusait, il rencontrait des gens nouveaux, chaque nuit était une fête!... Où étaient ses amis? Il savait bien où ils étaient et qu'il n'avait qu'à tendre la main vers le téléphone. Eux s'étaient lassés de le faire sans résultat depuis trois mois, c'était tout. Mais il avait beau chercher un nom, un visage qu'il eût aimé voir, il n'en trouvait pas. Seule, cette loque de Nicolas s'accrochait. Et pour cause: il ne devait pas avoir de quoi payer ses verres. Le téléphone sonna et il ne bougea pas. Il y avait eu un temps où il bondissait vers le téléphone: c'était l'amour ou la fortune ou l'aventure qui l'appelait, il en était sûr. Mais maintenant c'était Elo'ïse qui décrochait. Elle cria de la chambre: | «Отлично,– подумал он.– Богатый выбор: либо ужинать с Никола, который в сотый раз будет объяснять, что, если бы наше кино не было так продажно, он, Никола, давно бы создал шедевр. Либо сидеть дома и смотреть по телевизору глупейшую передачу, закусывая холодной телятиной. Ужас!» Но ведь прежде он выходил по вечерам, у него были друзья, он развлекал
Поиск по сайту©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование. Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных |
Поиск по сайту: Читайте также: Деталирование сборочного чертежа Когда производственнику особенно важно наличие гибких производственных мощностей? Собственные движения и пространственные скорости звезд |
Un peu de soleil dans l’eau froide / Немного солнца в холодной воде
|
|
|
|