1. The part that got me was a lady sitting next to me that cried all through the goddam picture. The phonier it got, the more she cried. You'd have thought she did it because she was kind-hearted as hell, but I was sitting right next to her, and she wasn't. She had this little kid with her that was bored as hell and had to go to the bathroom, but she wouldn't take him. She kept telling him to sit still and behave himself. She was about as kind-hearted as a goddam wolf. You take somebody that cries their goddam eyes out over phoney stuff in the movies, and nine times out of ten they're mean bastards at heart. I'm not kidding.
Дамочка, которая сидела рядом со мной и лила слезы всю эту дерьмовую картину напролет, меня просто достала. Чем больше липы на экране, тем она горше рыдала. Уж такая добренькая, дальше некуда, но я-то сидел рядом, меня не проведешь. С ней был пацан, и он просто одурел от этой пошлятины и хотел в уборную, но куда там. Она только дергала его и шипела, чтобы он сидел смирно и вел себя прилично. Добрая, прямо как зверюга. Вообще из десяти человек, которые распускают сопли на какой-нибудь вшивой кинушке, девять наверняка просто подлые ублюдки. Честное слово.
2. В одном хуторе увидел я русский христианский постоялый двор и, обрадовавшись ему, зашел туда переночевать. Здесь я увидел хозяина - старика, по-видимому, зажиточного, и услышал, что он одной со мной Орловской губернии. Как скоро вошел я в горницу, то первый вопрос его был: "Какой ты веры?" Я отвечал, что православной, христианской. "Какое у вас православие! - с усмешкой сказал он. - У вас православие-то только на языке, а в делах-то у вас басурманское поверье. Знаю, брат, вашу-то веру! Меня самого один ученый поп соблазнил было и ввел во искушение, и я пришел в вашу церковь, да, побывши полгода, опять возвратился в наше согласие. В вашу церковь соблазнительно прийти: службу Божию дьячки кое-как бормочут и все с пропусками и с беспонятицей; а певчие-то по селам не лучше, как в корчмах; а народ-то стоит, как попало - мужчины вместе с женщинами, во время службы разговаривают, вертятся по сторонам, оглядываются и ходят взад и вперед. Так что это за служба Божия? Это один только грех! А у нас-то как благочестиво служба-то: внятно, без пропуска, пение-то умилительно, да и народ стоит тихо... Именно, как придешь в нашу церковь, то чувствуешь, что на службу Божию пришел; а в вашу церковь пришедши, не образумишься, куда пришел: в храм или на базар!.. "
Слушая это, я понял, что сей старик старообрядец, и сам в себе подумал, что нельзя обращать старообрядцев к истинной церкви до тех пор, покуда у нас не исправится церковное богослужение. Старообрядец ничего внутреннего не знает, он опирается на наружности, а у нас-то и небрегут о ней.
At one farm I noticed a Russian Christian inn and I was glad to see it. Here I saw the host, an old man with a well-to-do air and who, I learned, came from the same government that I did - the Orlovsky. Directly I went into the room, his first question was: ‘What religion are you?’ I replied that I was a Christian and pravoslavny.
‘Pravoslavny, indeed,’ said he with a laugh. ‘You people are pravoslavny only in word -- in act you are heathen. I know all about your religion, brother. A learned priest once tempted me and I tried it. I joined your church and stayed in it for six months. After that I came to the ways of our society. To join your Church is just a snare. The readers mumble the service all anyhow, with things missed out and things, you can't understand. And the sitting is no better than you hear in a pub. And the people stand all in a huddle, men and women all mixed up; they talk while the service is going on, turn round and stare about, walk to and fro. What sort of worship do you call that? It's just a sin! Now, with us how devout the service is; you can hear what's said, nothing is missed out, the singing is most moving and the people stand quietly, the men by themselves, the women by themselves. Really and truly, when you come into a church of ours, you feel you have come to the worship of God; but in one of yours you can't imagine what you've come to Church or to market!’
From all this I saw that the old man was a diehard raskolnik. I just thought to myself that it will be impossible to convert the Old Believers to the true Church until church services are put right among us. The raskolnik knows nothing of the inner life; he relies upon externals, and it is about them that we are careless.
3. 'Who gives a damn about parades?' Lieutenant Engle said. Actually, no one but Lieutenant Scheisskopf really gave a damn about the, parades, least of all the bloated colonel with the big moustache, who was chairman of the Action Board and began bellowing at Clevinger the moment Clevinger stepped gingerly into the room to plead innocent to the charges Lieutenant Scheisskopf had lodged against him. The colonel beat his fist down the table and hurt his hand and became so further enraged with Clevinger that he beat his fist down upon the table even harder and hurt his hand some more. Lieutenant Scheisskopf glared at Clevinger with tight lips, mortified by the poor impression Clevinger was making.
'In sixty days you'll be fighting Billy Petrolle,' the colonel with the big fat moustache roared. 'And you think it's a big fat joke.'
'I don't think it's a joke, sir,' Clevinger replied.
'Don't interrupt.'
'Yes, sir.'
'And sir superior offices when you do,' ordered Major Metcalf.
'Yes, sir.'
'Weren't you just ordered not to interrupt?' Major Metcalf inquired coldly.
'But I didn't interrupt, sir,' Clevinger protested.
'No. And you didn't sir me either. Add that to the charges against him,' Major Metcalf directed the corporal who could take shorthand. 'Failure to sir superior offices when not interrupting them.'
- Кому нужны эти парады! — возразил лейтенант Энгл.
И в самом деле, кроме лейтенанта Шейскопфа, парады были никому не нужны. Меньше всего они были нужны тучному полковнику с большими пышными усами - председателю дисциплинарной комиссии. Полковник начал орать на Клевинджера, едва тот, робко войдя в комнату, заявил, что не считает себя виновным в злодеяниях, которые приписывает ему лейтенант Шейскопф. Полковник ударил кулаком по столу, основательно ушиб руку, еще сильнее ударил кулаком по столу и еще сильнее ушиб руку. Лейтенант Шейскопф глядел на Клевинджера, поджав губы. Он был огорчен, что его кадет производит жалкое впечатление.
- Через шестьдесят дней вам предстоит с оружием в руках сражаться с макаронниками! - ревел полковник с большими пышными усами. - Вы думаете, это вам шуточки?
- Я не считаю это шуточками, сэр, — ответил Клевинджер.
- Не перебивайте!
- Слушаюсь, сэр.
- И говорите "сэр", когда не перебиваете, -приказал майор Меткаф.
- Слушаюсь, сэр.
- Вы не слыхали, что вам было приказано? Не перебивать! - сухо заметил майор Меткаф.
- Но я не перебиваю, сэр, - запротестовал Клевинджер.
- Верно. Но вы и "сэр" при этом не говорите. Добавьте это к выдвинутым против него обвинениям, - приказал майор Меткаф капралу, который знал стенографию. "Не говорит "сэр" вышестоящим офицерам, когда не перебивает их".