Предварительное знакомство и осмотр Элькиных достопримечательностей заняли в общей сложности девять с половиной минут, пять из которых ушло на ее раздевание.
Она ужас как не любила эту процедуру, особенно когда попадался клиент с изучающими глазами холостого гинеколога, вернувшегося на рабочее место после длительного отпуска. В любовных романах такой взор называется «проникающим до глубины души». Мужчина, представившийся просто Костей, смотрел на Эльку именно так.
– Ну‑с, приступим! – бодро воскликнул он, когда с формальностями было покончено, деловито установил Эльку в популярную позу уличной собачки и в два счета овладел ею сзади.
Живчик – так она его классифицировала. Вечный бодрячок, напористый, кипучий, но зато быстро остывающий. Такие во время долгих перерывов много балагурят и хвастаются. Не худший вариант. В сравнении с настырным свиноводом – сущий ангел.
Воспоминание о случившемся в гостинице заставило Эльку поморщиться. Еще никогда в жизни не доводилось ей видеть так много крови сразу, и впечатление оказалось слишком ярким, чтобы его можно было загнать в самый дальний уголок сознания.
– Ты двигайся, – капризно потребовал просто Костя. – Я не куклу покупал.
Не куклу он покупал, видите ли! А кого? Рабыню? Наложницу? Так тех, наверное, кормят, прежде чем пользовать. Элька упрямо склонила голову и продолжала неподвижно стоять на четвереньках, лишь покачиваясь в такт азартным толчкам сзади.
– Давай! – понукал ее расходившийся Костя, наращивая темп и слегка покряхтывая от усилий. – Давай, милая, шевелись!
Кобылу нашел! Элька неожиданно высвободилась, развернулась к нему лицом и задиристо толкнула в оба плеча, опрокинув на спину.
– Ты чего? – озадаченно спросил он, лупая своими блекло‑голубыми глазами, напоминающими выцветшую джинсовую ткань.
– А вот чего…
С проворством ведьмы она оседлала Костю и изобразила на нем привычную ритмичную скачку, которая лично ее никогда никуда не приводила. И все же управлять раскормленным жеребцом было приятнее, чем самой изображать покорную лошадку. Он просил: давай? На! Поехали! Слегка откинувшись назад и запрокинув голову, чтобы не видеть, кто там находится внизу, Элька задала своему клиенту такого жару, что он и двух минут не выдержал, сдался, оповестив об этом протяжным сдавленным стоном.
Финиш! Победно усмехнувшись, она ловко спрыгнула на пол и полюбовалась перекошенной физиономией Кости, жадно хватающего ртом воздух. Оттого, что Элька смотрела на него, распластанного на кровати, с высоты своего роста, он казался ей поверженным врагом. Они все были ее врагами, все мужики без исключения. Даже те, кто пытался быть нежным или пьяно признавался в любви. Особенно последние. Лирики в грошовых презервативах. Романтики анального секса. Поэты минета.
– А ты ничего, – признал оклемавшийся Костя, поощрительно глядя на нее снизу вверх. – При фигуре, при мордашке… Очень даже симпатичная.
Вместо того, чтобы расцвести майской розой, Элька по‑осеннему пасмурно спросила:
– Чем‑нибудь угостишь симпатичную? Или программой не предусмотрено?
– Коньяк и апельсины. На большее не рассчитывай. Я убежденный холостяк, и этим все сказано.
– Тащи коньяк и апельсины, – милостиво разрешила Элька. – Сойдет.
Когда клиент встал и принялся брезгливо избавлять свое поникшее достоинство от резинки, она поспешно отвернулась. Это был явно не тот Костя, который приводил в Одессу шаланды, полные кефали, и заставлял биндюжников вставать при своем появлении. Скорее он смахивал на Карлсона без пропеллера. Стандартный мужчина в полном расцвете сил. До габаритов свиновода ему было далеко, но слеплен он был из того же рыхлого теста.
Пока он возился на кухне, Элька прошлась по комнатам, привычно прикидывая стоимость обстановки. Сумма получалась не то чтобы внушительная, но и немалая. Значительно превышающая все то, что она сумела заработать известным местом. Телевизор с суперплоским экраном, компьютер, музыкальный центр, светлая мебель из настоящего дерева.
– А кондиционером почему не обзавелся? – полюбопытствовала она, продолжая обход.
– Зима на носу, – пояснил Костя из кухни. – Летом установлю «Тошибу», круче не бывает.
Установит, завистливо подумала Элька. И еще всякой всячины накупит. Этот не пропадет, поотирается своей волосатой задницей в нужном месте в нужное время и огребет деньжат. А от моей задницы, хоть она в тысячу раз привлекательнее, проку мало. Добавить ему в коньяк клофелина, что ли? – внезапно озлобилась Элька. Она уже направилась к сумочке, когда вспомнила, что избавилась от уличающего ее снадобья еще вчера. Бутылкой же орудовать больше не хотелось. Так что повезло хозяину квартиры. Дважды повезло – если бы не необходимость перекантоваться где‑нибудь до утра, никогда не поимел бы он Эльку.
– Заждалась?
Он возник в спальне с подносом в руках, такой вальяжный и самодовольный, что Эльке вдруг захотелось дернуть его за причинное место, чтобы увидеть растерянное выражение на его физиономии. Уронит поднос, заорет благим матом. Прольется отвратная «Плиска», которую только безнадежный оптимист осмелится назвать коньяком, покатятся по ковру апельсины. Вот будет цирк!
Благоразумно спрятав руки за спину, она ответила:
– Прямо извелась вся. Лицо не сильно осунулось?
– Куда уж сильнее, – парировал он. – Лучше питаться надо, золотце.
– От твоего угощения не очень‑то поправишься, – хмыкнула она.
– Зато витамины. Выбирай. – Он протянул к ней поднос с оранжевыми цитрусами и невольно задрал голову, оценивая стать гостьи. – Ну ты и вымахала! Какой у тебя рост?
– Метр семьдесят.
– Не может быть, – усомнился Костя. – У меня метр семьдесят три. А ты выше.
– Я не выше, – сказала Элька. – Это ты ниже.
– Не понял.
– И не надо понимать. Наливай. Отметим наше знакомство.
Поднос с выпивкой и фруктами был установлен на кровати, а Элька и Костя устроились по обе стороны от него – прямо два голубка, собравшиеся поворковать немного, прежде чем один начнет топтать другого. Ощипанные догола голубки с пупыристой кожей. Представив себе эту идиллическую картину, Элька фыркнула и пожаловалась:
– Прохладно тут у тебя. Я наброшу что‑нибудь?
– Обязательно, – кивнул Костя. – Утром. В шесть часов ноль ноль минут.
– Чтобы деньги зря не пропадали?
– Чтобы помнила, кто есть кто.
– Кто есть ху, – поправила Элька. – Это мне и так известно.
С этими словами она в один присест выпила свою порцию и скривилась, не столько от резкого коньячного духа, сколько из отвращения к своему подневольному положению.
– Я тост, между прочим, хотел сказать, – слегка обиделся Костя, проводив взглядом метнувшуюся туда‑сюда стопку.
– Говори, – снисходительно согласилась Элька. – Я могу выпить еще, наливай. Вот только апельсинчик почищу.
Его светло‑голубые глаза взмыли к подвесному потолку, порыскали там, выискивая подходящие слова, и вернулись обратно.
– Хоть ты и вредная, но… – произнес он, прежде чем влить в себя коньяк. Потом передернулся весь и добавил: – Ух‑х!
Это и был обещанный тост. Произнеся его, Костя уставился на Эльку, причем глядел не в ее глаза, а на пару грудей, словно сравнивая одну с другой, прежде чем выбрать, какой именно закусить. «Сейчас опять начнется, – обреченно подумала она. – Разговорить его нужно, подпоить. Терпеть пьяные откровения легче, чем все остальное».
Поглощая дольку за долькой почти безвкусного и совсем не сочного апельсина, она поинтересовалась:
– Ты вообще кто?
Костя вылакал еще полстакана, впился зубами в неочищенный апельсин и ответил:
– Гум‑гум‑гум.
Ей стопочку отвел, а сам емкостью повместительнее орудовал, жадюга. И по этой примечательной детали Элька догадалась, что означала его полупрожеванная фраза.
– Коммерсант, что ли?
– Ну да. – Костя чему‑то засмеялся, и это получилось у него довольно пакостно. – Сегодня с утра стал миллионером, например, – сообщил он после короткой паузы, уже без особого веселья, а потом и вовсе помрачнел прямо на глазах, скис. Жизненной энергии в нем осталось не больше, чем в свернувшемся молоке.
– Ты – миллионер? – переспросила Элька, не скрывая своего недоверия.
– Уже нет. – Тон у него был прямо‑таки замогильный.
Таким хорошо выражать президентские соболезнования народу.
– Чем же ты торгуешь, если не секрет? – продолжала Элька интервьюировать его, намереваясь растянуть диалог до бесконечности. – Что покупаешь, что продаешь?
– А что попало. Взять хотя бы сервисные услуги. Широкий спектр.
– Это как?
Костя несколько оживился, вылил в глотку очередную порцию коньяка и с чавканьем вгрызся в свой апельсин, который и без того выглядел так, словно его терзала свинья. После чего, утирая подбородок, пояснил с мечтательным выражением лица:
– Представь себе, что сейчас лето, разгар сезона абитуриентов. А во всех газетах объявления: такая‑то фирма проводит платные курсы с гарантией поступления в любой, – он многозначительно поднял палец, – в любой вуз страны. Желающих, допустим, сотня набралась. С носа по три штуки – получается триста тысяч рублей. Учреждение фирмы, аренда помещения, зарплата преподавателям – минус 100 000. Чистыми остается столько же. Вот тебе и полноценный летний отдых в любой точке земного шара, – закончил Костя свой короткий доклад на мажорной ноте.
Элька задумчиво сузила глаза, пошевелила губами и подытожила:
– Если от трехсот тысяч отнять сто, получится двести. С арифметикой ты явно не дружишь.
Костя захохотал так радостно, точно его сразу во всех укромных местах пощекотали.
– Так ведь одна половина абитуриентов поступает, а другая – нет! – воскликнул он. – Теория вероятности, пятьдесят на пятьдесят. Чтобы не было осложнений с законом и крутыми папашами, я неудачникам денежки возвращаю, все чин‑чинарем. Но остальные‑то все‑таки поступают! Тем более что учеба сейчас платная, конкурсы не в каждом вузе.
– Лихо, – оценила Элька. – А как ты граждан осенью обуваешь, в данный момент?
Костя снова насупился и демонстративно сунул в зубы сигарету, давая этим понять, что новых откровений не будет. Лицо у него стало злым и недружелюбным, как это обычно бывает спросонья.
«Похоже, дядечка тоже напоролся на чьи‑то сервисные услуги, – определила Элька. – Как бы не взялся на мне отыгрываться. Эх, скорее бы утро. Вагончик тронется, перрон останется. Заплеванный, грязный перрон такого же грязного города Курганска».
Докурив несколькими жадными затяжками сигарету до самого фильтра, Костя прикончил остатки «Плиски», посопел немного и глухо признался:
– Кинули меня. Как последнего лоха кинули.
– Бывает, – осторожно посочувствовала Элька. – У нас тоже всякое случается. То бандитский субботник, то грузинский хор… А однажды меня на какую‑то военную базу завезли. Офицеры там квасили по‑черному. Меня трое суток продержали, потом домой пешком отправили. Расплатились консервированной ветчиной, прикинь! Дали сумку, а в ней промасленные банки!
Костя проявил к ее рассказу неожиданный интерес:
– И много их там было?
– Говорю же: полная сумка. Килограммов сорок весила, пришлось в лесу бросить.
– Я не о том! – Костя досадливо поморщился. – Офицеров этих, их много было?
Бросив украдкой взгляд на встрепенувшийся указатель Костиного нездорового интереса, который медленно возрастал прямо на глазах, Элька сообразила, что ее занесло не в ту степь и попыталась исправить положение:
– Один был. Генерал старенький, седой весь. У него ничего толком и не получилось.
– У меня получится, – пообещал Костя.
Голубизна его глаз окончательно поблекла, окантовка зрачков смазалась. Надо понимать, дрянная «Плиска», выпитая почти натощак, запоздало шибанула клиента по мозгам, рождая там пьяные идеи и фантазии, требующие немедленного воплощения в жизнь.
Элька вздрогнула, когда чужие липкие руки, обильно сдобренные коньяком и апельсиновым соком, легли на ее плечи.
– Иди сюда, киска, – предложил он утробным голосом. – Помурлыкаем…
– Поднос убери. Резинку надень. – Элькин голос звучал монотонно, словно она была медсестрой, готовящей пациента к осточертевшей процедуре. – Теперь ложись на спину.
– Нет, – Костя покачал головой. – Это мы уже проходили, хватит.
– Тогда я лягу.
– И это не катит. Пойдем…
Ухватив Эльку за локоть, он вытащил ее на середину спальни. Здесь, развернув ее к себе лицом, он опять положил ей руки на плечи, давая понять настойчивым нажимом, что желает видеть ее перед собой коленопреклоненную, а не возвышающуюся во весь рост.
Неохотно подчинившись, она оказалась в униженном положении кающейся распутницы, на темечко которой в знак отпущения грехов возложена милостивая длань священника. Ритуальный обряд, позволяющий любому, самому захудалому мужчине восторжествовать над женщиной, которая во сто крат его краше и лучше.
До отправления поезда оставалось еще много времени, но Элька вдруг поняла, что должна ощутить себя свободной и независимой прямо сейчас, если хочет попрощаться с прошлым с гордо поднятой головой.
– Знаешь, – сказала она, сбросив резким движением Костину руку, – ты можешь запросто научиться обслуживать себя самостоятельно.
– Что ты сказала?
– Я сказала: сам. У тебя должно получиться, если хорошенько потренируешься. Главное, добиться гибкости позвоночника.
– Ах ты тварь!
Костя занес правую руку для пощечины. Элька совсем не по‑христиански приготовилась уклониться и одновременно начала приподниматься, чтобы приготовиться к отпору. Так оба и замерли, застигнутые врасплох внезапным шумом на лоджии, соседствующей со спальней. Грохот, а потом перезвон бьющегося стекла – посреди ночи это прозвучало довольно‑таки впечатляюще.
– Кот? – со слабой надеждой спросила Элька, хотя устроить такой тарарам было под силу только слону в посудной лавке.
– Какой еще кот, в задницу! – прошипел Костя. – Нет у меня никакого кота!
И он, и Элька во все глаза смотрели на темные окна лоджии, затуманенные прозрачными гардинами, но разглядеть им ничего не удавалось. Зато они отлично слышали, как там продолжают звякать и тренькать уже мелкие осколки. Очень скоро на лоджии кто‑то шумно затопал, завозился, а потом к стеклу снаружи прилипла молодая мужская физиономия. Белая на фоне черного, она смотрелась не менее эффектно, чем полная луна в ночном небе.
– Открывайте! – голос прозвучал глухо, как если бы незнакомец говорил сквозь подушку.
Эльке неожиданно вспомнился фильм про оживших мертвецов. Она увидела, как Костю медленно повлекло к двери лоджии, точно он был бестолковым карпом, подтягиваемым за невидимую леску навстречу неминуемой гибели. Она хотела остановить его предупреждающим криком, но заметила за стеклом прижатую к нему вплотную внушительную железяку с идеально круглым отверстием и сообразила, что оттуда в любой момент могут вылететь пули. Тупая Костина покорность стала вполне объяснимой. Под прицелом поневоле сомнамбулой станешь, никакого гипнотизера не нужно.
Сердце у Эльки затрепыхалось, как воробышек, зажатый в неумолимо сжимающейся пятерне.
Забыв обо всем, она оцепенело наблюдала, как Костя открывает дверь. Потом в спальню вместе со сквозняком проник высокий широкоплечий парень с короткой светлой стрижкой и посмотрел прямо на нее.
Глаза, с открытым взглядом которых пришлось столкнуться Эльке, оказались не просто голубыми, как у того же Кости, а васильковыми, с тем ярким оттенком синевы, который можно увидеть редким погожим днем в конце осени. Вспомнив, что она совсем раздета, Элька невольно поежилась. Такие же необыкновенно чистые и ясные глаза были когда‑то у ее Антошки, и воспоминание об этом, как всегда, оказалось болезненным. Зато на смену расслабляющей растерянности сразу пришел холодный расчет, без которого красивой одинокой девушке не выжить в этом мире.
Заставив себя не увлекаться синими глазами, Элька стала приглядываться к их обладателю, стараясь правильно оценить, какую опасность он собой представляет.
Выглядел парень так, словно вышел прогуляться на улицу, а не собрался грабить чужую квартиру. Ни маски, ни перчаток, ни зловещей гримасы на лице. Эльке даже показалось, что он готов смущенно улыбнуться, извиниться за свое вторжение и вновь раствориться в ночи.
Но незваный гость никуда не делся, как и автомат, тускло поблескивающий на уровне его живота. Почему‑то Элька заметила этот грозный предмет не сразу, а когда заметила, испугалась его не так сильно, как при виде гантели, которую парень держал в свободной руке. Она была ярко‑желтая, с черными отметинами облупившейся краски, а в придачу окроплена кровью. Но хуже всего оказалось то, что набалдашник железяки был местами облеплен чем‑то очень смахивающим на человеческие волосы.
Эльку била мелкая дрожь, а парень с окровавленной гантелью молча переводил взгляд с нее на Костю, как бы решая про себя, кому из них раскроить череп в первую очередь.
«Кто он? – лихорадочно соображала она. – Обычный грабитель? Серийный маньяк? Братан бандита, опоенного клофелином? Или наемник пузатого свиновода?» Парень мог оказаться кем угодно, и оттого, что цель его визита оставалась полнейшей загадкой, Эльке стало страшно вдвойне.
Покосившись на хозяина квартиры, она поняла, что тот вообще парализован ужасом. «Значит, это по его душу пришли, – предположила Элька. – Парень явился за какими‑то недополученными сервисными услугами. Обманутый абитуриент, восстанавливающий справедливость с помощью гантели. Меня он не тронет, нет, не тронет. Нужно только держаться от Кости подальше: мол, моя хата с краю».
Медленно, подчеркнуто плавно Элька поднялась на ноги, попятилась к кровати и улеглась, натянув одеяло до подбородка.
«Я просто лежу, отдыхаю и никому не мешаю. Можете выяснять отношения, бить стекла, колотить друг друга тяжелыми предметами по голове. Можете даже устроить небольшую перестрелку. Сколько угодно, на здоровье. Но лично я в этом не участвую. Меня вообще здесь нет».
Парень, которому невольно пришлось следить за перемещением Элькиной голой фигуры по комнате, сначала порозовел, а под конец и вовсе разрумянился до некоторого сходства с созревающим помидором.
– Ты тоже ложись, – сказал он Косте подсевшим голосом. Гантель с тяжелым стуком примостилась на тумбочку, а автомат, перехваченный обеими руками, повелительно повел стволом в направлении кровати.
– Зачем? – тупо спросил Костя. С парой своих выступающих вперед зубов он напоминал откормленного суслика, страдающего оттого, что не может немедленно спрятаться в укромную норку.
Парень увидел его состояние и произнес успокаивающим тоном:
– Лежать – оно удобнее. И перед глазами маячить не будешь… Я тут это… перекантуюсь немного и уйду. Договорились?
Почему‑то при этом он посмотрел на Эльку, и она снова обратила внимание на глубокую синеву его зрачков.
– Конечно, конечно, – быстро согласился Костя и тут же юркнул под одеяло, тесня холодным задом Эльку к стене.
Был он при этом так настойчив, словно намеревался осуществить на практике один из заумных способов любви, описанных в «Камасутре».
Слегка наподдав ему коленкой, чтобы угомонился, Элька начала постепенно успокаиваться. Гость не был ни налетчиком, ни киллером. Несмотря на весь свой арсенал, он чувствовал себя очень неуверенно, а еще он легко смущался, прямо как красная девица. Нет, не чужие шкуры он явился дырявить, а спасал свою собственную. Конечно, если за ним гналась милиция, то существовала опасность оказаться заложницей, но Элька мало верила в такой оборот. У парня было слишком добродушное и простоватое лицо для отчаянного террориста. Такому отпустить волосы подлиннее – и можно Иванушек‑дурачков изображать в детских постановках. Интернациональный типаж.
– Ты кто? – спросила она парня, смелея с каждой минутой.
– Я? Получается, сосед ваш.
– И как тебя зовут, сосед? – Элька заинтересованно приподнялась на локте, как бы забыв поправить одеяло, соскользнувшее с плеча.
Парень отвел глаза и буркнул:
– Петр я.
– Петя?
– Петр! – упрямо поправил он. – Петями петушков в деревне зовут.
Элька тихонько засмеялась, но, спохватившись, представилась с достоинством царицы, принимающей посла в собственном будуаре:
– Элеонора. А рядом со мной Константин.
Голос у нее получился грудной, тон – величавый. Даже сама восхитилась. А на парня по имени Петр она произвела совсем уж неизгладимое впечатление, это было заметно невооруженным глазом.
– Я его знаю, Константина твоего, – неожиданно сказал парень без особого восторга от своего открытия. – Он сегодня у нас в офисе был.
– Точно! – обрадовался Костя так, словно встретил земляка за тридевять земель от родины. Но в следующую секунду его голос уже потускнел: – Ты ведь охранник Лехмана, так? Где он сам? Куда делся?
Насторожившаяся Элька, внимательно следившая за этим диалогом, заметила, что при упоминании нерусской фамилии настроение у парня тоже испортилось. Словно черт был некстати помянут или вообще олигарх какой.
– Далеко теперь Лехман, – проворчал он. – Отсюда не видно.
– Смылся?
– Убили его. Сегодня днем.
– Понятно, – протянул Костя, хотя по его лицу было видно, что он сообщению не поверил.
Парень постоял немного, пытаясь хмурить пшеничные брови, а потом, как бы спохватившись, шагнул к выключателю и спросил извиняющимся тоном, совершенно не вязавшимся с автоматом и окровавленной гантелью:
– Я свет погашу, ладно?
– Гаси! – отозвалась с напускным весельем Элька вместо заторможенного хозяина квартиры. – Темнота – друг молодежи. – Услышав смущенное хмыканье парня в нахлынувшем мраке, она радушно предложила: – Иди к нам, не стесняйся. Кровать здесь широкая, все поместимся. Костя тебе не откажет, да, Костя?
Уловив раздраженное, но опасливо приглушенное сопение соседа, Элька откинулась на подушку и зашлась злорадным хохотом, дивясь тому, как сильно смахивает ее смех на рыдания.
Если бы ее мог услышать в этот момент Антошка, он вскинул бы на нее незрячие глаза и спросил: «Почему ты плачешь, мама? Тебе плохо?» Только не слышал ее сынишка. Слишком далеко он находился. И надежда обнять его уже послезавтра вдруг показалась Эльке несбыточной мечтой.
Глава 6
Кровавая головоломка
Петин сон никогда не бывал чуток и тревожен. Честно говоря, обычно он попросту отрубался и дрых без задних ног, реагируя на окружающую действительность не более живо, чем любой неодушевленный предмет.
Так было и в родной Еленовке, и в ПТУ, и на срочной службе. Вечная проблема в разных местах разрешалась по‑разному. Дома батя будил сына посредством холодной воды, которую бесцеремонно лил на него из носика чайника. Дружки‑пэтэушники выносили соню вместе с кроватью в коридор общаги и там выставляли на всеобщее обозрение, причем, как правило, без трусов, что значительно повышало его рейтинг среди немногочисленных девчат. В армейской казарме Петру делали «велосипед», то есть вставляли между пальцами его ног горящие спички и, покатываясь от смеха, наблюдали, как он энергично вращает несуществующие педали. Но этот аттракцион был популярен лишь до тех пор, пока Петр спросонок не сломал челюсть самому азартному и веселому зрителю, а случилось это уже на второй неделе доблестной службы.
Со временем он приучился вставать вовремя, при необходимости даже в шесть часов утра, если перед сном отдавал мозгу соответствующий приказ, представляя себе при этом циферблат часов с замершими в нужном положении стрелками. Но в промежутках между укладыванием в постель и пробуждением Петр по‑прежнему становился чурбан чурбаном, из которого хоть Буратино вытесывай – не пикнет даже. Эта особенность Петиного организма могла бы дорого ему обойтись той темной ночкой, когда он провалился в забытье, совершенно обессиленный испытаниями, выпавшими на его долю днем.
Спасла Петра заурядная упаковка сосисок, которую он сохранил на сердце как память о покойной Юлечке. Было чем ее помянуть по православной традиции.
Сосиски эти, скользкие, окрашенные в цвет отмороженных пальцев, если и были куриными, как гласила надпись на пакете, то готовили их не из мяса, а из натурального дерьма, выработанного на птицеферме. Но Петр слишком хотел есть, чтобы вникать в такие подробности. Кроме того, он ведь вырос в деревне, где любые колбасные изделия считались наипервейшим лакомством, поэтому и накинулся на угощение с остервенением изголодавшегося кота.
Расплата за жадность и неосмотрительность наступила ночью. Началось все с тревожного сна с погонями, завершившегося бесконечно долгим падением с высоты, от которого Петины внутренности разом перевернулись. Его подбросило на диване так, словно он действительно сверзился на него из поднебесья. Рот был полон кислой слюны, тело снаружи покрылось испариной, а изнутри его пронзала режущая боль во взбунтовавшемся желудке.
Не успев даже зажечь свет, Петр ринулся в туалет, и если бы на короткий марш‑бросок потребовалось хотя бы одним скачком больше, он мог бы не успеть донести свою беду до места назначения.
Последовавшие приступы были столь бурными и многократными, что, когда Петра проняло от желудка до распоследней тощей кишки, он так и остался сидеть на унитазе со слабой улыбкой много выстрадавшего, но по‑своему счастливого человека. Отдаляться от туалета было рановато, да Петр и не спешил никуда. После многолетних мытарств в неблагоустроенных общественных сортирах он научился ценить все прелести такого вот маленького замкнутого мирка, где никто не мог нарушить его мечтательный покой.
Прежние хозяева квартиры оборудовали туалет уютным настенным бра в виде увядшего тюльпана, целой портретной галереей известных артистов и стопочкой ветхих журналов «За рулем», изданных еще до Петиного рождения. Сам он дополнил интерьер парой пятикилограммовых гантелей, занявших почетное место по обе стороны от унитаза. Артистов разглядывать во время вдумчивых посиделок было скучно и как‑то неловко. Журналы вообще не привлекали Петино внимание, поскольку автомобили там были представлены безнадежно устаревшие, а непосредственно печатным словом он мозги забивать не любил, намереваясь сохранить их в почти первозданном виде на потом. Оставались нехитрые упражнения с гантелями, которые, как полагал Петр, даже способствовали процессу отправления организма. Получалось сочетание полезного с не менее полезным.
Скупо радуясь накатившему умиротворению, он нагнулся было за гантелями, как вдруг замер, гадая, почудился ли ему посторонний шум или он действительно имел место. Крак! Навострив уши, Петр определил источник происхождения звука: дверной замок, в скважине которого проскрежетал вставленный ключ. Тихий, вкрадчивый скрежет повторялся вновь и вновь. Впечатление было такое, что входную дверь пытается открыть пьянчуга, неспособный подобрать нужный ключ даже с десятой попытки.
Если бы не приключение по дороге в аэропорт, Петр немедленно отправился бы выяснять, кто и зачем пытается проникнуть в его жилище. Окажись это владелец квартиры, не избежать бы ему пары десятков нелестных эпитетов за столь позднее вторжение. И Петр, поспешно приведя себя в порядок, уже намеревался кинуться на бытовые разборки, когда вдруг вспомнил, что случается в кино со свидетелями заказных убийств. Ведь Лехмана с его секретаршей завалили не просто так, от нечего делать. А потом золотозубый автоматчик преследовал Петра тоже не из безобидного желания посостязаться с ним в беге по пересеченной местности.
Неприятно стало Петру, очень неуютно и одиноко, особенно когда в звенящей тишине едва слышно пропели петли открываемой двери: здра‑а‑а‑асте!. Сжав в правой руке гантель и погасив бра, чтобы не привлечь внимания неизвестного взломщика светом, пробивающимся сквозь щели, он выпрямился и затаил дыхание.
Входную дверь за собой не захлопнули, а осторожно притворили. Потом под ногами ночного гостя несколько раз скрипнули половицы, он приближался, отчего Петру вдруг страстно захотелось снова опуститься на унитаз.
Незнакомец с сиплым дыханием заядлого курильщика остановился совсем рядом – в тесном закутке между туалетом и комнатой. Здесь он замер, наверное, давая глазам привыкнуть к темноте, как тоскливо догадался Петр. Когда за дверью раздалось тихое металлическое клацанье, ему стало окончательно ясно, что отсидеться в уборной не удастся: обыск однокомнатной квартиры должен был занять гораздо меньше времени, чем предполагал провести Петр на этом свете.
Сознание того, что его снова собираются лишить жизни, как какого‑то безропотного бычка на бойне, внезапно придало ему столько сил и решимости, что моментально переполнившая Петра энергия вырвалась наружу с совершенно дикарским воплем, пронзившим ночную тишину:
– Ии‑ии‑ээ‑ЭЭ‑ЭХ!!!
Еще только заведя этот клич, он пинком распахнул дверь, на середине выдоха определил в темноте примерное местонахождение незнакомца, а завершающую ноту совместил со взмахом гантелью. Инстинкт подсказал ему, что необходимо прежде всего ошеломить, парализовать противника, и тот же звериный инстинкт направил во мраке его руку, сжимающую чугунный снаряд.
Удар пришелся вскользь, лишь задев обращенный к Петру затылок по касательной, прежде чем обрушиться на подвернувшееся правое плечо, но все же удар этот выбил из незнакомца сдавленное оханье, а из его рук – увесистый металлический предмет, грюкнувший об пол. Почти без размаха Петр вторично двинул гантелью, на этот раз наискось, снизу вверх, прямо в обращенное навстречу неожиданной угрозе лицо. Прошуршали по обоям пальцы, пытающиеся ухватиться за стену прихожей, потому что удар отшвырнул темную фигуру сразу на несколько шагов. Петр не отставал, еще дважды успел добавить падающему куда попало, кажется, по рукам, прикрывающим голову.
В электрическом свете, залившем прихожую по мановению Петиного пальца, он увидел распростертого на полу чернявого мужчину, того самого, который утром манил его к себе на пустынной дороге, предлагая самому подставиться под автоматную очередь. Тогда он скалил свои сверкающие фиксы. Теперь один выбитый золотой зуб прилип к его подбородку, залитому густой кровью. Автомат тоже никуда не делся, валялся поодаль, а без него чернявый выглядел слабым, жалким и беззащитным мужичонкой лет пятидесяти, в котором, столкнись с ним нос к носу в обычной обстановке, и не заподозришь лихого разбойничка.
Петр смотался в комнату и быстро оделся, не спуская глаз с тщедушного противника. Догадываясь, что в квартире засиживаться больше ни к чему, натянул куртку, снова вооружился гантелью и осторожно пнул ботинком распростертое на полу тело:
– Ну, ты! Кончай придуриваться!
Мужичок приоткрыл глаза и поискал мутным взглядом того, кто к нему обращается. Обнаружив перед собой Петра, он ничуть не удивился, а только выплюнул очередной золотой зуб и страдальчески шмыгнул распухшим носом.
– Граблю сломал, – пожаловался он, слегка пришепетывая по причине частичной утраты четкости дикции.
Петр успел бросить недоумевающий взгляд по сторонам, прежде чем сообразил, что речь идет о руке, которую чернявый бережно прижимал к тщедушной груди.
– Так тебе и надо! – выпалил он. – Зачем приперся? Я что, в ментовку побежал показания давать? Нет! Я домой пришел и спать лег. А ты опять со своим автоматом лезешь! У, гад!..
Петр мстительно замахнулся, заставив мужичка проворно заслониться уцелевшей рукой и затараторить успокаивающим тоном:
– Братишка! Ты что, братишка! Хорош меня по балде долбить. Я не дуб, ты не дятел.
– Любоваться на тебя прикажешь? – спросил слегка поостывший Петр. – Зачем шефа моего убил? С кого мне теперь зарплату получать, с тебя?
– Зарплату? – Мужичок вдруг стал таким озадаченным, что даже кровь, набегающую изо рта, перестал сплевывать на пол. – Тебе разве всего этого лавешника хрустящего мало?
Теперь наступил черед Петра удивляться:
– Какого еще лавешника?
Мужичок странно посмотрел на него и осторожно спросил:
– Ты, что ли, не в курсах? Разве вы не вместе за бугор намылились?
– А ну, кончай загадками говорить! – рассердился Петр, снова занося гантель. – Лавешник какой‑то выдумал! Вот дам сейчас по башке, чтобы не умничал! Насмерть зашибу!
Он не слишком‑то и притворялся, между прочим. Хотя чернявый изъяснялся вполне доходчивым языком, в его манере общения проскальзывало что‑то блатное, пальцы его рук синели наколками, а от него самого исходил тот самый гниловатый душок зоны, который патологически ненавистен выросшим на воле деревенским жителям. Нет у блатаря более опасного естественного врага, чем деревенский мужик, доведенный до крайности. И состояние у Петра было примерно такое, как у загнанного в угол бугая, готового растоптать или поднять на рога преследующего его волка.
– Э! Э, братишка! – забеспокоился чернявый. – Погоди железякой махать! Кузнец какой выискался! Я ж человек маленький, подневольный. Стингер весь этот зехер затеял, с него и спрашивай.
– Какой еще стингер‑фигингер?
– Дракон крылатый… Ну, пахан мой, понимаешь?
– Батя? – уточнил Петр.
– Такого батю махновцу не пожелаешь, в натуре. Чеченцу лютому такого батю не сосватаешь. Сказано тебе: пахан!
Петр поморщился. С настоящими бандитами и их паханами ему еще сталкиваться не приходилось, и желания такого никогда не возникало. Разумеется, он знал, что существует какой‑то темный мирок всяких там хаз да малин с хавирами, но его воротило уже от одних этих поганых названий. Дружки из ПТУ и армейские товарищи Петра любили щеголять блатными словечками, но лично он не находил в этом ничего привлекательного. Скажешь, к примеру, «хавка», и во рту гадко становится, будто не о нормальной еде речь идет, а о вонючей тюремной баланде. Назовешь девушку «соской» или «мокрощелкой», такой она и покажется – ни радости от нее, ни удовольствия, одна сплошная грязь.
– И что ему нужно, пахану твоему? – угрюмо спросил Петр. – Чего он от меня хочет?
– Ты разве еще не допер? – Чернявый приподнялся на локте и внимательно посмотрел на него. – Не въехал в тему? – На его разбитых губах проступило нечто вроде глумливой усмешечки.
Впечатление было такое, что он допрашивает Петра, а не наоборот. И последнему это не понравилось:
– Опять загадки? А по башке?
Косясь на нависшую над ним пятикилограммовую угрозу, чернявый ответил Петру таким честным и открытым выражением окровавленного лица, что рука просто не поднималась съездить по нему гантелей.
– Что ты, братишка? – запричитал он. – Какие могут быть загадки? Ты спрашиваешь – я отвечаю. Так?
– Ну? – буркнул Петр.
– Чемоданчик помнишь? Тот, с которым от меня на отрыв пошел… – Темные глаза мужичка сделались выжидательно‑колючими.
– Почему не помню? Помню… И как ты, гад, мне вдогонку пулял, тоже не забыл! Я тебе заяц, чтоб на меня охотиться, да?
– Погоди, братишка, – поспешно остановил мужичок закипающего Петра. – Это дело прошлое. И не в тебя я шмалял, а рядом. Чтобы ты угол… ну, чемодан сбросил от страху. – Он говорил уверенно, а потому убедительно.
– Так я его и выбросил, – скучно сказал Петр. – Бежал‑бежал, а потом зашвырнул подальше.
– Куда зашвырнул? – оживился чернявый. – Где?
– А в лесочке каком‑то. За полем. – Петр заскучал так, что даже зевнул во весь рот.
– В каком лесочке? Место хоть запомнил?
– А то! – с достоинством ответил Петр. – Там еще собака валяется.
– Какая собака? – опешил чернявый.
– Дохлая. Неизвестной породы. – Отметив про себя, что собеседник морщится уже не столько от боли, сколько от досады, что ему не удалось выяснить более точные координаты, Петр равнодушно спросил: – Что хоть в этом чемоданчике было? Какие такие сокровища, чтобы людей из‑за них жизни лишать?
– Еще те сокровища! – мрачно произ