ВК «Сбор Рохана»
Presently he came to an open space where a small tent had been set up for the king under a great tree. A large lantern, covered above, was hanging from a bough and cast a pale circle of light below. There sat Théoden and Éomer, and before them on the ground sat a strange squat shape of a man, gnarled as an old stone, and the hairs of his scanty beard straggled on his lumpy chin like dry moss. He was short-legged and fat-armed, thick and stumpy, and clad only with grass about his waist. Merry felt that he had seen him before somewhere, and suddenly he remembered the Púkel-men of Dunharrow. Here was one of those old images brought to life, or maybe a creature descended in true line through endless years from the models used by the forgotten craftsmen long ago.
, and then the Wild Man began to speak, in answer to some question, it seemed. His voice was deep and guttural, yet to Merry’s surprise he spoke the Common Speech, though in a halting fashion, and uncouth words were mingled with it.
‘No, father of Horse-men,’ he said, ‘we fight not. Hunt only. Kill gorgûn in woods, hate orc-folk. You hate gorgûn too. We help as we can. Wild Men have long ears and long eyes; know all paths. Wild Men live here before Stone-houses; before Tall Men come up out of Water.’
‘But our need is for aid in battle,’ said Éomer. ‘How will you and your folk help us?’
‘Bring news,’ said the Wild Man. ‘We look out from hills. We climb big mountain and look down. Stone-city is shut. Fire burns there outside; now inside too. You wish to come there? Then you must be quick. But gorgûn and men out of far-away,’ he waved a short gnarled arm eastward, ‘sit on horse-road. Very many, more than Horse-men.’
‘How do you know that?’ said Éomer.
The old man’s flat face and dark eyes showed nothing, but his voice was sullen with displeasure. ‘Wild men are wild, free, but not children,’ he answered. ‘I am great headman, Ghân-buri-Ghân. I count many things: stars in sky, leaves on trees, men in the dark. You have a score of scores counted ten times and five. They have more. Big fight, and who will win? And many more walk round walls of Stone-houses.’
‘Alas! he speaks all too shrewdly,’ said Théoden. ‘And our scouts say that they have cast trenches and stakes across the road. We cannot sweep them away in sudden onset.’
‘And yet we need great haste,’ said Éomer. ‘Mundburg is on fire!’
‘Let Ghân-buri-Ghân finish!’ said the Wild Man. ‘More than one road he knows. He will lead you by road where no pits are, no gorgûn walk, only Wild Men and beasts. Many paths were made when Stonehouse-folk were stronger. They carved hills as hunters carve beast-flesh. Wild Men think they ate stone for food. They went through Drúadan to Rimmon with great wains. They go no longer. Road is forgotten, but not by Wild Men. Over hill and behind hill it lies still under grass and tree, there behind Rimmon and down to Dîn, and back at the end to Horse-men’s road. Wild Men will show you that road. Then you will kill gorgûn and drive away bad dark with bright iron, and Wild Men can go back to sleep in the wild woods.’
Éomer and the king spoke together in their own tongue. At length Théoden turned to the Wild Man. ‘We will receive your offer,’ he said. ‘For though we leave a host of foes behind, what matter? If the Stone-city falls, then we shall have no returning. If it is saved, then the orc-host itself will be cut off. If you are faithful, Ghân-buri-Ghân, then we will give you rich reward, and you shall have the friendship of the Mark for ever.’
‘Dead men are not friends to living men, and give them no gifts,’ said the Wild Man. ‘But if you live after the Darkness, then leave Wild Men alone in the woods and do not hunt them like beasts any more. Ghân-buri-Ghân will not lead you into trap. He will go himself with father of Horse-men, and if he leads you wrong, you will kill him.’
‘So be it!’ said Théoden.
‘How long will it take to pass by the enemy and come back to the road?’ asked Éomer. ‘We must go at foot-pace, if you guide us; and I doubt not the way is narrow.’
‘Wild Men go quick on feet,’ said Ghân. ‘Way is wide for four horses in Stonewain Valley yonder,’ he waved his hand southwards; ‘but narrow at beginning and at end. Wild Man could walk from here to Dîn between sunrise and noon.’
‘Then we must allow at least seven hours for the leaders,’ said Éomer; ‘but we must reckon rather on some ten hours for all. Things unforeseen may hinder us, and if our host is all strung out, it will be long ere it can be set in order when we issue from the hills. What is the hour now?’
‘Who knows?’ said Théoden. ‘All is night now.’
‘It is all dark, but it is not all night.’ said Ghân. ‘When Sun comes we feel her, even when she is hidden. Already she climbs over East-mountains. It is the opening of day in the sky-fields.’
‘Then we must set out as soon as may be,’ said Éomer. ‘Even so we cannot hope to come to Gondor’s aid today.’
М. Хукер «Толкин русскими глазами»
Pukel-men. Толкин указывает на происхождение этого названия от слова puck — которое «обозначает проказливого духа или одного из мелких домовых, леших и т. п.» в фольклоре Англии, Уэльса, Ирландии, Норвегии и Исландии. В древнеанглийском оно было известно как pыca. Двухметровый невидимый кролик Харви в одноименном фильме (Юниверсал, 1950 г.), с Джимми Стюартом в главной роли, был puka.
В валлийском языке есть два слова, родственных puca: pwcca и bwcca. Обозначают они, по существу, одного и того же духа: в кельтских языках зафиксирован сдвиг согласных «Р>В». Одна из основных характерных черт bwcca — он перестукивается по ночам. В корнуэльских оловянных рудниках, по преданиям, жили гномы — buccas (позже название их было переделано на английский лад — нокеры (knocker (англ.) — стучащий)), которые с помощью стука предупреждали шахтеров о надвигающемся обвале или указывали им на залегающие поблизости рудные жилы. Перестукивание в темноте — настолько распространенная характеристика духов, что она входит в состав голландского названия полтергейста — klopgeest. В голландском языке kloppen — глагол, означающий стучать или производить глухой шум. Слово полтергейст, пришедшее в русский и английский языки из немецкого, также первоначально означало духа, который «перестукивается в ночи». По-немецки poltern — стучать, греметь, барабанить. Подобные духи стали источником для общеизвестной молитвы из старой корнуэльской литании[233]
Литании — Греч. Litaneia — Это Молитвы Или Песнопения, В Католической Традиции Обращенные К Богу, Богоматери И Святым. — Прим. Перев.
об избавлении от обычных в былые времена ночных страхов, которые для многих воплощались в перестукивающихся во тьме духов:
«From ghoulies&ghosties&long-legged beasties,&things that go bump in the night. Good Lord, deliver us!» («От чуда и юда, от леших оттуда и тех, кто шуршит во тьме, о Господи, сохрани нас!» — Пер. автора). Лингвистическая связь между валлийским pwcca/bwcca и русским словом пукать ясно прослеживается благодаря значению, которое это слово имело в XIX столетии — «хлопать, щелкать; лопаться со звуком; стрелять» (Даль, III. 537). В современном языке его употребление редуцировалось до значения «производить неприличные звуки», оставив все свое пугающее прошлое слову пугало.
Толкин также замечает, что производными от puck часто «называют безобразного урода». Описание внешности Pukel-men вполне этому соответствует. Он предоставил переводчику самому решать, сохранить ли корень Pukel или «заменить на аналогичный (желательно родственный) с таким же смыслом».
Бобырь/Уманский опустили этот эпизод вкупе с содержащимся в нем названием.
В своем примечании К&К объясняют это название, интерпретируя Pukel-men как людей-гоблинов, приводя этимологию и ссылаясь на Пака (Puck) Шекспира из пьесы «Сон в летнюю ночь» и персонажа Киплинга из сборника сказок «Пак с холмов Пука» как на примеры употребление слова puca в английской литературе (К&К ВК.605). В тексте, однако, К&К демонстрируют свои глубокие познания в фольклоре, используя для перевода этого названия архаичное слово шишига.
В начале XVII века в России шиш было название, применяемое к бродягам и ворам. К XIX столетию шиш и все производные от него — шишига, шишиган, шишко, шишкун, шишок — были обобщенным названием всех видов нечистой силы, населявшей лес, воду, овины и бани. В те времена, увидев, что вихрем пыль по дороге подняло столбом, люди говорили: «шишига свадьбу играет» (Даль, IV.636). Шишига — очень подходящее название для Pukel-men, не только с точки зрения фольклора, но еще и потому, что точно так же, как puck, оно иногда применялось по отношению к маленьким, уродливым людям.
Английский пука и пак
Английский пука был лесным человекоподобным существом, относящимся к царству фей. Название «пука» образовано от английских слов «spook» — привидение и «Риск»[28].
«Уведенный пукой» было часто употребляемым выражением, означающим человека, сбившегося с пути, которого ввел в заблуждение пука. Хоть английский пука и озорной, но он не распутный.
В самой Британии это существо стало известно как пак, лесное создание, причиняющее различные неприятности[29]. Пак был безвредным эльфом, от его имени образовалось английское слово puckish, что в переводе значит «озорной, проказливый». Эйто утверждает, что именем и характером пака позже был наделен Робин Гудфеллоу[30]. Паку, обладавшему способностью перевоплощаться, нравилось помогать людям, если они ценили и признавали его существование. Однако тех, кто насмехался над своими возлюбленными, пак не любил, а часто даже наказывал.
Паку, внешне напоминавшему пикси своими заостренными ушами, нравилось носить зеленый облегающий костюм. Он дружил со всеми феями и лунными ночами играл на флейте из ивовой веточки, а феи танцевали под его музыку. В отличие от Пана, покровительствовавшего домашним животным, пак оберегал лис, зайцев, белок и других диких животных. Однако пак также уделял внимание и помогал всем растениям и животным, населяющим леса и поля.
Валлийский пука — аналог английского пака. Кум пука считается одним из его любимых мест. Валлийские пука безобразны, сварливы и часто ссорятся между собой. В отличие от других пука, валлийские представители этих существ проникают в дома людей через печную трубу. Валлийцы утверждают, что Шекспир создал образ пака, взяв за основу их пуку.
В скандинавских и германских странах пука известны под именем Корнбок; считается, что у них тело козы, и внешне они, возможно, напоминают фавнов. Они помогают выращивать зерновые и кукурузу, но если у них появляется возможность испортить или украсть урожай, они не преминут им воспользоваться. В древненемецком языке пак известен как путц или бутц, а в Исландии его называют пуки и считают злым духом.
Психологические характеристики: положительные — человек, обладающий искаженным, но безвредным чувством юмора; тот, кто чувствует особую близость с землей и ее созданиями. Отрицательные — тот, кто любит разыгрывать других, но избегает ответственности, если что-то пошло не так, как было задумано.
Магические свойства: флейта, дикие животные, танцы и музыка. Наказание тех, кто бросил возлюбленного. Взывайте к паку, чтобы научиться тонкому чувству юмора. Озорной, но всегда готов помочь.
Оно отсутствует или слабо выражено в различных папуасских и полинезийских областях, но весьма распространенного у большинства островных племен, достигших средней или высшей ступени дикости. На полинезийских островах, где идолопоклонство среди туземного населения было тщательно изучено, в основе его лежит отчетливо выраженная теория вселения духов. Новозеландцы выставляют изображения умерших людей у их могил в память о них, разговаривают с ними, как с живыми, дарят им платья и хранят в своих домах маленьких деревянных идолов, посвященных духам предков. Они совершенно определенно признают, что такой «атуа», или дух предка, входит в самое существо идола для общения с живыми. Жрец многократными заклинаниями может заставить духа войти в идола, которому иногда набрасывает на шею веревку, чтобы привлечь его внимание. Это тот самый «атуа», или дух, который иногда входит не в идола, а в самого жреца, повергает его в судороги и изрекает пророчества его устами. При этом новозеландцы ясно понимают, что предметы их поклонения суть не самые изображения, что последние сами по себе не имеют никакой силы и освящаются только временным присутствием в них духов. Капитан Кук заметил на островах Товарищества, что деревянные фигуры на кладбищах служили не только простыми памятниками, но и жилищем, в котором укрывалась душа умершего.
У Эллиса в описании полинезийского идолопоклонства, которое, по-видимому, относится к той же группе островов, говорится, что священными предметами для местного населения могут быть простые палки, камни и деревянные изображения высотой от шести до восьми футов или стольких же дюймов. Некоторые из этих фигур изображали «тии», божественных духов умерших, другие же «ту», богов высшего разряда и более сильных. В определенное время года или вследствие заклинания жрецов эти духовные существа вселялись в идолов, которые приобретали, таким образом, большую силу. Когда же дух отлетал, идол оставался только священным предметом. Иногда бог, войдя в идола, переселялся из него в тело птицы. Тогда духовное влияние идола могло передаваться ее драгоценным перьям. Последние, приобретая таким путем большую силу, могли переносить ее на других идолов. В сходстве способов, которыми души и другие духи воплощаются в изображения (идолы), а также, по поверьям этих племен, и в человеческие тела, мы видим доказательство тождества души и других духов. Кроме того, здесь описаны настоящие фетиши: перья, камни или чурбаны, а также тщательно сделанные человеческие фигуры – и все это имеет прямое отношение к учению о воплощении духов.
Несмотря на то что ислам запрещает поклонение идолам, на острове Борнео мы встречаем не только идолов, но и ясные представления о воплощении в них духов. У племен Западного Саравака жрицы делают грубые подобия птиц, к которым они одни могут прикасаться. В этих птиц должны вселяться духи, и в великий праздник жатвы их привешивают по десяти и двадцати вместе в длинном общем помещении и тщательно завешивают цветными платками. Некоторые племена даяков изготовляют грубые мужские и женские фигуры и ставят их друг против друга на пути к хуторам. Головы этих идолов убраны украшениями из древесной коры, сбоку у них корзина с бетелем, а в руках короткое деревянное копье. По народному поверью, в этих идолах живут духи, охраняющие хутора и селения от всяческих бед, и горе нечестивцу, который поднимет на них руку: страшная лихорадка и другие тяжкие болезни ожидают его.
Быть может, во всей обширной истории религии нельзя найти столь полного и точного определения теории одушевления идолов богами, как у древнехристианских писателей, описывавших свойства языческих кумиров. Согласно Арнобию, язычники утверждают, что они не поклоняются ни бронзе, ни серебру, ни золоту, из которых сделаны их идолы, а лишь тем существам, которые вследствие священных заклинаний вселились в эти искусственные изображения и живут в них. Августин в следующих словах выражает представления, приписываемые Гермесу Трисмегисту.[135] Этот египтянин, говорит он, считает некоторых идолов созданием верховного божества, а других – изделием человека. «Для него видимые и осязаемые изображения суть как бы тела богов, потому что в них живут вошедшие в них духи, способные вредить людям или исполнять желания тех из них, кто оказывает им божеские почести и поклоняется им должным образом. Искусство соединять этих невидимых духов с видимыми предметами из природного материала и делать их как бы оживленными телами, изображениями, посвященными и подчиненными богам, он называет искусством делать богов. И люди обладают этим великим и чудным даром». Далее, Трисмегист говорит «о статуях, одаренных смыслом и духом и совершающих великие дела, о статуях, предсказывающих будущее через посредство жрецов, снов, жребия и различными другими способами».
Это представление, разделявшееся и древними христианами, с той только разницей, что они видели в духовных существах, обитавших в идолах, не добрых богов, а злых демонов, весьма подробно выяснено у Минуция Феликса в его «Октавии» и представляет любопытное описание анимистической философии христианства начала III в.: «Таким образом, эти нечистые духи, или демоны, о которых говорят маги, философы и Платон, вселены заклинаниями в статуи и в идолов, и их наитием последние приобретают власть настоящих богов. Они по временам вдохновляют жрецов, живут в храмах, руководят полетом птиц, метанием жребия, движениями внутренностей и прорицают будущее в живых словах. Они так же тайно входят в (человеческие) тела, как неуловимые духи, причиняют болезни, тревожат умы, повреждают члены, чтобы обратить людей в своих поклонников. Тучнея от дыма алтарей, на которых им приносятся жертвы от стад, они как бы излечивают недуги, причиненные ими же самими. Они скрываются в сумасшедших, которые прибегают к общественным местам, и даже сами жрецы вне храма также беснуются, бредят, неистово кружатся. Все это известно большинству из вас, и сами бесы часто называют себя, когда мы изгоняем их из тела больного муками слов и огнем молитв. Сам Сатурн, Серапис[136] и Юпитер и все демоны, почитаемые вами, в муках объявляют нам, кто они такие. Конечно, они не могут клеветать на самих себя, в особенности, в присутствии многих из вас. Верьте этим свидетелям, которые сами говорят про себя, что они бесы. Заклинаемые именем единого истинного бога, они содрогаются от ужаса в теле своих несчастных жертв и выходят из них немедленно или же исчезают мало-помалу, смотря по тому, насколько помогает нам вера больного или благодать исцелителя».
Странное впечатление, которое теперь производят на нас подобные слова, весьма знаменательно как один из признаков великого и мирного переворота, совершившегося в анимистической философии современного образованного мира. Множество духовных существ, почитаемых в политеизме и низведенных древними христианами в степень настоящих, но, безусловно, злых духов, перешли с тех пор от объективного существования к субъективному, от духовного значения к идеальному. Путем подобных же изменений и общая теория вселения духов, окончив великую роль, которую она играла долгие века в религии и философии, дошла мало-помалу в пределах образованного мира до полного уничтожения. Учения о проявлении власти богов в болезнях и прорицаниях, бывшие некогда существенной частью высшей философии и до сих пор играющие еще важную роль в низшей культуре, по-видимому, вымирают под влиянием высшей и обращаются лишь в догматические пережитки, сознательные метафоры или народные суеверия. Учение о вселении духов в неодушевленные предметы, или фетишизм, едва ли переступает теперь за пределы варварских стран, если не принимать во внимание поверий сельского населения, которое сохраняет еще следы его в нашей среде вместе со столь многими другими остатками варварской. мысли. Родственная теория духовных влияний, перенесенная в сферу идолопоклонства, хотя все еще продолжает сохранять свою силу у дикарей и варваров и даже оставила много памятников в первых веках цивилизованного мира, исчезла у нас до такой степени, что, кроме ученых, лишь немногие знают о ее существовании в прошлом.
Чтобы ясно представить себе всю глубину умственной пропасти, отделяющей современную философию от первобытной, и чтобы получить возможность оглянуться на тот путь, по которому шаг за шагом двигался человеческий ум, будет полезно взглянуть на те путевые знаки этого движения, которые до сих пор сохранились в языке. Наши современные языки примыкают через средние века к классическим и варварским временам, где следы грубейшего первобытного анимизма вполне очевидны. Мы сохраняем в обыденной жизни и изменяем согласно современным представлениям старые слова и обороты речи, которые переносят нас в прошлое, к рождению философии древних времен.
Мы до сих пор еще говорим о «гении», но уже совершенно в ином смысле. Гений Августа был духом-покровителем, которым клялись и которому приносили жертвы на алтаре, как божеству. На современном языке говорится, что Шекспир, Ньютон или Веллингтон руководились и поддерживались своим гением, но этот гений есть лишь устарелая философская метафора. Таким же образом слово «дух» и родственные ему выражения с удивительным постоянством сохраняют следы, соединяющие представления дикарей (с их наследниками и преемниками) с понятиями современных философов. Философия варваров принимает за истину то, что на цивилизованном языке стало лишь уподоблением. Сиамцы становятся пьяными от духа аррака, который входит в человека вместе с напитком, тогда как мы совершенно в другом смысле до сих пор извлекаем из картофеля и т. д. spiritus vini. Взглянем на изречение, приписываемое Пифагору и приводимое Порфирием: «Звук, издаваемый звенящей медью, есть голос духа, живущего в ней». Эти слова можно принять за изречение какого-нибудь дикарского анимистического философа. Однако, хоть и с иным значением, изменение вызвано столетиями философствования. Окен употребляет выражение, почти тождественное по форме: «То, что звучит, обнаруживает тем свой дух». Мысль дикаря и Порфирия состояла в том, что металл был действительно одушевлен духом металла, отдельным от вещества последнего, но когда современный философ повторяет старую фразу, он имеет в виду только качество металла.