– То есть? – не понял Дорожкин.
– Я владелец заведения, – объяснил мужчина. – Владимир, для вас можно просто, Вова. Ваш рост метр семьдесят шесть, вес восемьдесят пять килограмм?
– Восемьдесят четыре, – поправил Дорожкин гробовщика. – А вам, собственно, зачем?
– А что со здоровьем? – почесал гробовщик тщательно выбритый подбородок. – Не жалуетесь? Язвы там, гастрита нет? Курите? Как с печенью? Хотя нет, белки у вас в порядке. Жаль. А что с предками? Онкология встречалась?
– Вы чего хотите‑то? – попятился от гробовщика Дорожкин.
– Поймите, – гробовщик вздохнул, отчего его нижние веки опустились как минимум на пару миллиметров, – я, лично, желаю вам крепкого здоровья, но обстоятельства…
– Какие обстоятельства? – не понял Дорожкин.
– Разные, – уклончиво моргнул гробовщик. – Ну дорожно‑транспортные происшествия у нас сведены к минимуму, но прочие факторы вполне себе способствуют смертности. К примеру, бытовые ссоры, сердечные заболевания, инсульты, всяческие лихорадки. А лес? Лес – это клещ. А где клещ, там и энцефалит. Впрочем, энцефалит по нынешним временам – это так, баловство. Но даже если вы и не из баловников, в конце концов, имеет место и смерть от естественных причин. Да собственно, почему нет? От естественных причин – моя любимая смерть. Редко до нее, правда, кто доживает…
– Стоп! – ошарашенно поднял руку Дорожкин. – Какое отношение ко всему этому имею я?
– Самое непосредственное, – ухватил Дорожкина за локоть гробовщик. – Вам несказанно повезло. У меня имеется изумительный гробик как раз на вас. Снаружи темно‑синий с волной муар, изнутри бледно‑голубой атлас. Подбивка холлофайбером. Тут вам и мягкость, и тепло, и никакой аллергии. Имеется специальный глазок в крышке. Легко открывается изнутри. И поверх всего ленты под серебро. И все это удовольствие за полцены. Причем, покупая этот гроб до конца сентября, на каждый последующий гроб вы будете иметь скидку еще в пятнадцать процентов.
– Извините. – Дорожкин содрал с локтя кисть гробовщика. – Обязательно. При случае. Но пока у меня несколько иные планы.
– Ну как знаете, – оскорбленно крикнул вслед Дорожкину гробовщик. – В другом месте придется переплачивать, да еще перевозка обойдется в копеечку, а тут все рядом! Не понимают некоторые собственной выгоды…
Дорожкин передернул плечами, еще раз обернулся вслед возвращающемуся в покинутое логово гробовщику и ускорил шаг. Улицу Мертвых хотелось миновать как можно быстрее.
Между тем она оказалась довольно оживленной. Сразу за бывшей водонапорной башней высились три, как понял Дорожкин, обычных для Кузьминска пятиэтажных дома, первые этажи которых занимали соответственно рюмочная, распивочная и шашлычная. Из последней приглушенно доносился шашлычный шлягер «Черные глаза», у второй сидел на скамье аккуратный, но, судя по всему, мертвецки пьяный человек в дорогом костюме, а у первой лицом друг к другу молча стояли трое сутулых и умеренно пузатых стариков. Едва Дорожкин обратил на них внимание, как старики одновременно повернулись в его сторону и с одинаково оттопыренными нижними губами стали сверлить его глазками. Это продолжалось секунд пять, после чего на дряблые лица синхронно наползли гримасы разочарования, три правых руки синхронно махнули в сторону Дорожкина, и безмолвный диалог, глаза в глаза, продолжился.
«Интересно, – подумал Дорожкин, рассматривая на ходу крохотный стадиончик, который, скорее всего, принадлежал школе, доверившей свой фасад не улице Мертвых, а параллельной улице Николая‑угодника, – бывают ли тройные сиамские близнецы? И имеется ли опыт их успешного разделения? И как в таком случае должны делиться органы, которыми изначальное существо укомплектовано не полностью? И не представляют ли собой мифические существа, к примеру трехголовые драконы, образчик сиамского соединения? И можно ли разделить дракона на трех полноценных ящериц? Или с гарантией только на трех огнедышащих змеюк?»
Именно с этой глупой мыслью Дорожкин и вышел к пересечению с широкой улицей Октябрьской революции, обнаружив на ее углу не что иное, как аккуратное здание в три этажа из стекла и бетона с надписью «Управление общественного порядка и общественной безопасности» и светящейся табличкой на высоте трех метров «Участок». У стеклянных дверей здания стоял раскрашенный в защитные цвета уазик и торчали между стальными дугами несколько велосипедов. Сразу за участком, который, как сообразил Дорожкин, и был местом его будущей работы, высилась коробка уже привычной для Кузьминска архитектуры, но тщательно облепленная белыми плитками под мрамор. Над ней колыхалось бело‑сине‑красное полотнище. Напротив участка и здания администрации, вероятно на бывшей площади, бугрился пластиком ангар с бегущими по фасаду огнями, складывающимися в вывеску «Дом быта». За ним виднелся торец следующего ангара, а уже через перекресток призывно горела надпись «Почта. Телеграф». Пару мгновений Дорожкин колебался, не двинуться ли ему именно туда, чтобы позвонить матушке, но решил отложить звонок на будущее, которое хотелось представить с возможно большей отчетливостью. Поэтому он пропустил маршрутку с номером три и зашагал дальше по улице Мертвых. По левую руку начались какие‑то магазинчики или мастерские, а справа, за Домом быта, показался остаток бывшей площади, на краю которой, спиной к дороге, высился памятник, изображающий Иосифа Сталина, согнувшегося в позе мыслителя над зажатой в кулаке трубкой. Сталин был выкрашен серебрянкой, хотя края трубки показались Дорожкину покрытыми копотью. Зато стоявшая посередине площади фигура Ленина была щедро вызолочена. Ленин, вероятно, пытался докричаться через крышу «Дома быта» до мэрии Кузьминска. Судя по всему, напротив Сталина некогда находилась еще какая‑то скульптура, но кто именно должен был замыкать композицию, Дорожкин определить не смог, поскольку весь край площади по улице Николая‑угодника занимал тот самый ангар с надписью «Торговые ряды», торец которого смотрел на здание администрации.
– Чиню велосипеды, – услышал Дорожкин странно знакомый голос, обернулся и увидел мужчину в синем комбинезоне, который чем‑то напомнил ему гробовщика. Разве только вместо страдания на его лице сиял оптимизм, под хитрым прищуром топорщились пшеничные усы, а под усами сверкали золотые зубы. – Чиню велосипеды, – бодро повторил человек в комбинезоне, зловеще наматывая на кулак велосипедную цепь. – Оборудую. Тюнингую. Прицепы, багажники, фаркопы. Ставлю генераторы, моторы. От стиральной машины. К примеру. Проблесковые маячки.
– Где вы видите велосипед? – наклонился, расставив ноги, Дорожкин.
– Продаю велосипеды, – изменил репертуар золотозубый и прищурился. – Бэушные, но с гарантией. Ставлю сигнализацию на велосипеды.
– Сколько? – спросил Дорожкин, прикидывая, что в его коридоре можно хранить их с десяток.
– Всего лишь две тысячи рублей, – оживился золотозубый. – Будете довольны. Еще никто не жаловался. Гарантия.
Дорожкин пошелестел в кармане купюрами, подумал, что вряд ли ему дадут тут умереть с голоду, да и его будущий начальник, малознакомый пока что Марк Содомский, некоторым образом ему должен, и в холодильнике достаточно продуктов на месяц сытого существования, и зашагал вслед за золотозубым к одной из мастерских. Насторожили Дорожкина надписи над входом. На кусках жести нетвердой рукой было выведено масляной краской: «Все виды ремонта», «Велосипеды и все от них и все для них», «Не подмажешь – не поедешь, не заплатишь – не уйдешь», «Урнов и сыновья».
– А дочь? – недоуменно спросил Дорожкин.
– Дочь там, – махнул рукой в сторону гробовой мастерской золотозубый. – У брательника. У меня только сыновья. Александр. Можно просто…
– Саша, – продолжил за него Дорожкин, с интересом вглядываясь в тронутую ржавчиной велосипедную раму, которую золотозубый держал в руках.
– Санек, – поправил его золотозубый.
– Это что? – не понял Дорожкин.
– Велосипед! – гордо сказал мастер. – Кузов, можно сказать. Самой надежной, рамной конструкции. Модель типа «Прогресс». И всего две тысячи рублей. Покраска в любой цвет обойдется вам в копейки – от тысячи рублей. Металлик – тысяча триста. Колеса на выбор. По семьсот пятьдесят. Резина любая. Крылья, багажник, звонок, все сделаем. Да куда вы? Дешевле все равно не найдете! Сейчас даже квартиры голыми продаются!
– Это уж кому как повезет, – крикнул через плечо Дорожкин и поспешил продолжить прогулку, тем более что желудок начинал сигнализировать о пустоте.
Ускорив шаг, Дорожкин миновал улицу Сталина, вдоль которой вытянулось двухэтажное здание ремесленного училища, чугунную ограду, как оказалось, колхозного рынка и подошел к последнему перекрестку. Сразу за ним улицу Мертвых встречал трехметровый бетонный забор, обвитый по верхнему краю колючей проволокой. Там же, за перекрестком, перед ощерившимися видеокамерами тяжелыми воротами, обнаружился памятник то ли Чехову, то ли Циолковскому, правда, в довольно сытый период их жизни. Знаменитый писатель или ученый стоял, согнувшись, подняв над стилизованными очками брови и разведя руки в стороны, словно сию секунду был охвачен внезапным изумлением и пытался произнести что‑то нецензурное. От ворот, следуя изумленному взгляду памятника, начинался и уходил к юго‑востоку проезд Конармии, видимо названный так в честь известного произведения Бабеля, а за ним сиял стеклом тепличный комплекс. Потянувший от него ветерок донес уже знакомый запах мяты. Дорожкин подошел к памятнику, прочитал короткую надпись: «Тюрин Б. А.», снова вспомнил о пустом желудке, потоптался на месте, повернулся и бодро зашагал вдоль бетонного забора по улице Сергия Радонежского, раздумывая о том, что в симпатичном вроде бы городке он обнаружил уже и институт, и телефонные будки в британском стиле, и сумасшедшего велоторговца, и его родственника гробовщика, и некоторое количество любопытных названий и удивительных персонажей, но так и не встретил, не считая «Торговых рядов», ни одной булочной, ни одного ларька и ни одной, хотя бы квасной, бочки. Размышляя так, Дорожкин второй раз пересек улицу Николая‑угодника, дошел до улицы Ленина, которая, как оказалось, упиралась ровнехонько в главные проходные, судя по одной вывеске – промзоны, а по другой – производства «Кузьминский родник». Видеокамеры имелись и здесь, но вместо памятника под их объективами сияли нержавейкой пять автоматов газированной воды. Тут же сидела бабулька, которая меняла сотенные и полусотенные купюры на желтые кругляшки‑десятирублевки, удерживая в свою пользу пять рублей с каждой полусотни. Дорожкин немедленно вспомнил юность, омыл стакан в поднимающихся со дна устройства струях воды и сообразил два двойных мандариновых сиропа. Настроение его улучшилось, дальнейшее пешеходство показалось чрезмерным, поэтому он запрыгнул в подошедшую маршрутку номер четыре, проехал на ней два квартала и вышел в центре города.
Площадь, центр которой занимала огромная клумба с торчащим из нее в виде стелы стеклобетонным термометром, естественно, называлась Советской. Здания, окружающие ее, были похожи на четыре каменных бастиона, помеченных крупными буквами – «NO», «SO», «SW» и «NW». Дорожкин вспомнил совет Фим Фимыча и решительно направился к буквам «SW». Под буквами отыскался уютный пивной ресторанчик, в котором, несмотря на послеобеденное запустение, подавались сырные палочки, вобла, люля‑кебаб и еще куча разных вкусностей под разливное «Тверское» пиво и закольцованную песню «Чистые пруды, застенчивые ивы, как девчонки, смолкли у воды». Дорожкин поморщился, потому как предположил, что Фим Фимыча пленила именно песня, но кружку пива заказал и уже собрался было приложиться к запотевшему стеклу, как дверь ресторанчика скрипнула, и в зал вошла высокая брюнетка с ослепительно красивым, если бы не излишняя жесткость во взгляде, лицом. Она мгновенно нашла взглядом Дорожкина и решительным шагом направилась к нему. Расстегнула короткий блузон, показав полоску обнаженного тела над широким ремнем, сдвинула на бок кобуру, села, выдернула из руки оторопевшего Дорожкина кружку пива, отпила половину, изящно слизнула с верхней губы пену и с ласковой усмешкой сказала:
– Евгений Константинович, сначала инструктаж, а уже потом какие‑то действия. Поэтому для начала – ничего ни у кого не брать и не покупать. Ничего не пробовать, не пить, не есть, здороваться за руку только с проверенными людьми, да и то с оглядкой. После восьми вечера советую на улицу не выходить вовсе. День станет короче – значит, домой бежать раньше. Излишнего любопытства не проявлять. Всякому овощу свое время, а некоторым только глубокая заморозка. Все ясно?
– А вы кто? – растерянно промямлил Дорожкин.
– Я, Евгений Константинович, на ближайшее время твой непосредственный начальник. Старший инспектор управления общественной безопасности – Маргарита Дугина. Для близких, к которым ты, Евгений Константинович, не относишься, Марго. Для тебя – инспектор или Маргарита. Если дело решают секунды – можешь кричать «мама». Вопросы есть?
– Много, – закивал Дорожкин.
– В рабочем порядке, – отрезала Маргарита. – Завтра в девять утра жду в участке.
Глава 5
Наставления и знакомства
Сентябрь оказался самым длинным месяцем в жизни Дорожкина. Тем более что прошел впустую, и к его окончанию Дорожкин не только не почувствовал себя в инспекции тертым калачом, но лишь тому и научился, что удерживать рот в закрытом положении, а глаза в прищуренном. Правда, в начале месяца у него не получалось ни того ни другого. Кроме Дорожкина и Маргариты в инспекции работали еще двое: инспектор Вест Ромашкин и начальник управления Марк Содомский, которого за целый месяц Дорожкин не увидел ни разу и даже подумал, что тот выжидает, когда у его жертвы не только заживет нос, но и очистится память.
Управление общественной безопасности, а проще говоря, инспекция, занимало третий этаж участка, на первом располагались дежурка и обычно пустующий «обезьянник», а на втором властвовал резкий и угловатый, постоянно страдающий от похмелья начальник управления охраны правопорядка, а по его собственному убеждению – начальник полиции, – Николай Сергеевич Кашин. В его подчинении находились четверо полицейских, или, как их с юморком обзывал Кашин, околоточных, с которыми Дорожкин сошелся почти накоротке, потому как перекусить он бегал в дешевую столовку ремесленного училища, где обедали и полицейские и которую они ему, собственно, и присоветовали при первом же знакомстве. Ребятами они все были компанейскими, на жизнь не жаловались, анекдотам Дорожкина смеялись, но к его появлению в городе отнеслись радушно‑безразлично, тем более что на их посменную работу – трое на службе, один в отгуле – появление еще одного инспектора в управлении никак не влияло. Жизнь у них была – не бей сидячего, ходячего и лежачего. Один полицейский постоянно сидел в дежурке, а второй и третий чаще всего околачивались или у кинотеатра, или у стадиона, или на площади, исключая те дни, когда Кашин уходил в глубокий запой и служебный уазик оставался во владении всего участка. В такие дни двое полицейских торчали в дежурке, иногда потягивая пиво, а двое, чаще всего с семьями, тут же собирались на машине Кашина или на рыбалку на Святое озеро, или в лес за грибами, или на шашлыки, или, в соответствии со временем года, на пляж. Конечно, если Маргарита или Марк, как жаловалась четвертка, не забирали машину для каких‑то неотложных поездок. Но обычно ничего подобного не происходило, и жизнь управления общественного порядка текла, как кузьминская речка Малая Сестра после плотины, притормаживая в омутах и ускоряясь на перекатах. Хотя в редкие дни, о которых Дорожкин пока еще находился в неведении, случались и категорические отмены отгулов и выходных, что называлось – «работой по усиленному варианту». Дорожкин, кстати, очень удивился, узнав, что порядок в городе обеспечивается всего лишь четверкой полицейских, на что ему было указано тем же Кашиным категорически, что работать надо «не числом, а умением».
Между командой Кашина и Содомского никаких противоречий не наблюдалось, и не только потому, что Содомский, по еще одному предположению Дорожкина, продолжал кататься в московском метро, а потому как между собой два управления ничего не делили, интересы имели сходные, разве только у полицейских работа была повременная, а у инспекторов, по сомнительным словам Ромашкина, сдельная, то есть связанная с какими‑то неизвестными Дорожкину конкретными делами. Но ни на тех ни на других, как понял Дорожкин, мэр Кузьминска особо не давил, а результатом работы считал общую ситуацию в городе, о которой даже через месяц работы или, что подчеркнуть следует отдельно, через месяц безделья Дорожкин ничего определенного сказать не мог. Более того, он даже не мог сказать, чем все‑таки занимается инспекция по существу.
К девяти часам, когда Дорожкин уже сидел в выделенном ему кабинете, под окном раздавался скрип колес велосипеда Ромашкина, который бросал своего «железного коня» как придется и чинно поднимался на третий этаж, иногда заглядывая в кабинет к Дорожкину и с задумчивым выражением сонного лица произнося при этом: «Ну‑ну». Минут через пять внизу слышались шаги Маргариты. Начальница тоже заглядывала в кабинет к Дорожкину, но никакого инструктажа не совершала, а либо строго приказывала ему быть на связи, либо быть на месте. Иногда она, правда, присаживалась напротив, окидывала Дорожкина презрительным взглядом, произносила нечто ничего не значащее, усмехалась в ответ на попытки подопечного связать между собой несколько слов и удалялась, не заикнувшись о долгожданном инструктаже. На этом чаще всего деятельность инспекции и завершалась. Минут через пять каблуки Маргариты стучали к выходу, чтобы прозвучать точно так же только следующим утром, а Ромашкин вываливался наружу с тонкой белой папкой, в которой, по убеждению Дорожкина, был подшит один и тот же листок бумаги, и, качая головой, снова садился на велосипедное седло. Изредка, чаще всего именно во время очередного запоя Кашина, которых Дорожкин за месяц зафиксировал не менее полудюжины, Ромашкин заходил в инспекцию и по вечерам. В такие дни он прикладывал дрожащую руку к груди и слезно просил Дорожкина сбегать за бутылью пива, после чего рассчитывался с гонцом до копейки, почтительно кланялся ему и опять‑таки удалялся к своему велосипеду. Несколько раз Дорожкин замечал на лице Ромашкина ссадины, которые никак не походили на порезы от неуверенного бритья, а, скорее всего, напоминали хват разъяренной кошки, если бы она была размером с овцу. Иногда что‑то вроде ссадин чудилось Дорожкину и на лице Маргариты, но ни Ромашкин, ни тем более Маргарита даже и не пытались объяснить их происхождение Дорожкину, тем более что и следа от ссадин ни у того ни у другого не оставалось на следующий день. Радовало уже то, что эти отметины не совпадали по времени. То есть если Ромашкин и Маргарита и получали раны в одном и том же месте, то уж никак не во время взаимного обмена любезностями.
Но даже и это не слишком беспокоило Дорожкина. Он был почти уверен, что его коллеги не только отказываются загружать его работой, недоуменно поднимая брови в ответ на робкие просьбы о каких‑то заданиях или поручениях, но и сами не делают ни черта. И это обстоятельство напрягало Дорожкина не на шутку. Весь предыдущий, пусть и не слишком длительный, трудовой опыт Дорожкина свидетельствовал – работа может быть сколь угодно тяжелой и бесконечно долгой, но любое безделье рано или поздно имеет бесславный конец. Именно поэтому все чаще Дорожкин задумывался о том, как тяжело ему будет отвыкать от комфорта и благоденствия, когда его вышибут из предоставленных ему апартаментов, и подобные размышления заставляли его прислушиваться, принюхиваться, приглядываться и присматриваться к происходящему вокруг.
Вообще говоря, чем старательнее Дорожкин пытался погружаться в происходящее, пусть оно и исчерпывалось утренним моционом по дороге на работу и видом из окна его кабинета, тем все более ему казалось, что от него ускользает нечто главное. Все чаще ему представлялось, что он стоит перед ширмой кукольного театра, смотрит скучноватую пьесу и одновременно слышит шорохи и звуки, никак не относящиеся к публичному действу. Город словно играл с Дорожкиным в прятки. Тайно подметал улицы, чтобы Дорожкин мог в очередной раз восхититься их чистотой, улыбался из‑за богатых прилавков действительно недорогих магазинчиков, разливался каким‑то неестественным детским смехом после звонков в близлежащей школе, но при этом старательно дул щеки, чтобы не сказать чего лишнего, или, не дай бог, не фыркнуть в лицо круглолицему младшему инспектору. Город был подобен часам без циферблата и стрелок – внутри него что‑то крутилось и щелкало, но не только не показывало время, но и вовсе не позволяло хотя бы догадаться о предназначении механизма. Город притворялся нормальным городом. И все вокруг Дорожкина притворялись. Маргарита и Ромашкин притворялись, что работают. Околоточные притворялись, что их околачивание имеет смысл. Кашин в перерывах между запоями притворялся, что на нем держится общественный порядок Кузьминска. Водители маршрутки притворялись, что перевозят пассажиров, а пассажиры притворялись, что хотят добраться куда‑нибудь с помощью маршруток. Иначе почему никто не возмущался, когда тот же водила третьего маршрута останавливался у «Торговых рядов» и отправлялся попить пивка? А ведь в автобусе оставалось когда пять человек, а когда и все десять, и все они сидели в нем тихо и не возмущались, пусть даже проводили в железной коробке минут сорок, а когда и целый час. Нет, если Адольфыч не врал, что под Кузьминском находится какое‑то отверстие в тектонической подмосковной плите, то мироздание явно закручивалось над этим отверстием водоворотом.
Насколько проще было в родной деревне. Деревня всегда жила одним днем, причем, скорее даже, не днем сегодняшним, а днем вчерашним. О вчерашнем дне говорили между собой бабки, о нем же сокрушались протрезвевшие поутру мужики, им прикрывались загулявшие на речке или в лесу парни и девчонки. Москва пребывала в завтрашнем дне, любовалась собой завтрашней, спешила в себя завтрашнюю, надеялась на себя завтрашнюю, мечтала о себе завтрашней, говорила о себе завтрашней, а Кузьминск… Он не был ни тем ни другим. Он словно… спал. Спал и спросонок притворялся солидным городом.
«Ничего, – ухмылялся Дорожкин, просыпаясь по утрам в роскошной квартире с крепнущим ощущением того, что спектакль, в котором ему отвели роль статиста без слов, затянулся, – если нельзя объять необъятное, надо дробить его на части и переваривать их по отдельности. Рано или поздно количество перейдет в качество, достаточно будет встряхнуть сосуд, в котором копятся разгаданные пазлы, или собственную голову, как они сами займут положенные им места, создав, таким образом, общую картину действительности».
Раньше, по крайней мере, всегда было именно так. Взять хотя бы все прошлые работы того же Дорожкина. Как бы ни запутывали его предшественники системы учета и отчетности, он всегда наводил в них идеальный порядок. Просто всегда следовал одному и тому же правилу – изучай то, что доступно изучению, сгрызай то, что попадает на зуб, и невозможное станет возможным, а недоступное само собой откроется в самом полном виде.
Вот и теперь ему приходилось заниматься изучением доступного. Во‑первых, он наблюдал за коллегами, отмечая время их появления, гардероб и даже составляя краткий словарь используемых ими слов. Во‑вторых, он смотрел в окно. Подсчитывал скорость движения маршрутных такси, пялился на не слишком многолюдные тротуары, запоминал лица прохожих, таращил глаза на торчащие из‑за высокого забора корпуса промзоны, о которой Дорожкину за месяц жизни в городе не удалось узнать не только ничего определенного, но и ничего абсолютно. Посматривал на часы, заранее предвкушая сытный столовский борщ, который обходился ему в сущие копейки. Интересно, думал Дорожкин в перерывах между сеансами наблюдения, если так вкусно кормят в захудалой столовке провинциальной ремеслухи, как же тогда кормят в столовке этой самой промзоны? И есть ли там столовка? И зачем она нужна, если открытыми ворота промзоны Дорожкин, к примеру, никогда не видел? Кто бы смог прояснить ему этот вопрос? Все шло к тому, что никто. Кого бы он ни спрашивал, что это за предприятие «Кузьминский родник», ему отвечали недоуменным взглядом, а Вест Ромашкин делал испуганные глаза и прикладывал к губам оба указательных пальца сразу.
Но таинственная промзона все‑таки априори относилась к пока еще необъятому необъятному, а вот сами жители города… Нет, на вид они были почти нормальными. Но и они все что‑то недоговаривали. Они не только притворялись добропорядочными горожанами вместе с городом. Они все знали что‑то такое, чего не знал Дорожкин. Видели что‑то такое, чего не мог разглядеть, как ни озирался, он сам. Чувствовали какой‑то запах, и не только запах мяты, которым одаривал город ветер со стороны тепличного комплекса, но и что‑то такое, чего нос Дорожкина уловить был не в состоянии. Он был почти уверен, что все его новые знакомые, а также малознакомые и незнакомые вовсе, немедленно перемигивались друг с другом, стоило ему отвернуться, или презрительно кривили губы, как кривила губы продавщица в булочной, когда Дорожкин покупал половинку черного и направлялся к выходу. Просто продавщицу Дорожкин разглядел в отражении в стеклянной двери, а прочих жителей разглядеть не удавалось, потому что, проходя под окнами его кабинета, они словно знали, что на третьем этаже участка сидит бестолковый младший инспектор и таращит на зрителей закрытого городка Кузьминска недоуменные глаза. И это знание Дорожкин ощущал в полной мере, вздрагивая от беспричинно накатывающего на него холода. Наверное, так же чувствовал бы себя настоящий, живой, из плоти и крови кукольный Петрушка, оказавшись волею случая в каком‑нибудь балагане среди надетых на руки матерчатых муляжей.
Дорожкин изо дня в день смотрел в окно и снова и снова представлял себе, что никакого Кузьминска нет, а он томится в психушке или в самом деле обгорел на лесном пожаре и теперь лежит в рязанской больнице на искусственной вентиляции легких, и все, что видит, есть не что иное, как его медикаментозный бред.
Хотя постепенно он и сам начал привыкать или, точнее сказать, пропитываться бытовым абсурдом Кузьминска. И в самом деле, может быть, причиной его подозрений было именно безделье? Может быть, душевное напряжение Дорожкина объяснялось тем, что в Москве ему не удавалось просидеть целый месяц у окна в бессмысленной праздности? И если ничего странного вокруг не происходило на первый взгляд, первым взглядом следовало и ограничиться?
Горожане мужского пола тянулись по улице Октябрьской революции все к тем же рюмочной, распивочной и шашлычной, кланяясь по пути окнам Кашина, как будто давая ему слово не напиваться до бесчувствия. Женщины с авоськами, наполненными бутылками, баночками и свертками, ежедневно следовали тем же маршрутом, но питейные заведения миновали и шли дальше, куда‑то к церкви или кладбищу, откуда возвращались повеселевшими и налегке. Бесплатные маршрутки курсировали по городу. Дети бежали в школу и возвращались из школы. Полицейские отправлялись за борщом в столовку. Стайки студентов выбегали из ремеслухи к памятнику Сталина покурить и притушить окурки в его трубке. Дородные хозяйки собирались в парикмахерской «Дома быта», чтобы покрасить головы в очередной цвет или побродить по «Торговым рядам», меж которых Дорожкин в первые же дни обнаружил памятник Троцкому, когда‑то располагавшийся напротив памятника Сталину. Бронзовый Троцкий сидел, склонившись над бронзовым столом, и в голове у него виднелся пропил. Дорожкин, который разглядел пропил со второго яруса «Торговых рядов», специально поинтересовался о его предназначении у Веста Ромашкина, на что получил ответ, что в пропиле согласно исторической правде должен был торчать ледоруб, но из‑за ледоруба вся композиция площади распадалась. Акцент получался на не самой значительной фигуре, поэтому ледорубом решили пожертвовать, и теперь он хранится в кабинете у Адольфыча. А потом фигуру Троцкого и вовсе накрыли ангаром, отправили, так сказать, в эмиграцию.
Дорожкин кивал, соглашался, косясь на тонкую белую папку в руках Ромашкина, и думал о том, что не могла же вся уличная городская жизнь предназначаться только для того, чтобы прилипший к окну Дорожкин забивал себе голову домыслами и подозрениями? Ну что особенного в том, что какой‑то мальчишка с ранцем ежедневно вскакивал на один и тот же бордюр, ежедневно проходил по нему ровно тридцать два шага, после чего падал на одном и том же месте, одинаково ныл и одинаково тер ушибленную коленку? Что с того, что трое молчаливых дедов шествовали вниз по Октябрьской улице одним и тем же строем и в одно и то же время с точностью до минуты? Или же газ радон и в самом деле выбирался из земных недр, только влиял он не на горожан, а на самого Дорожкина, забивая ему голову всякой ерундой? Хотя мальчишка все‑таки оказался упрямым, когда Дорожкин выскочил на улицу и подхватил его, не дав ушибить колено, он тут же затрепыхался, вырвался, снова вскочил на бордюр и все‑таки упал через четыре шага, но разбил на этот раз нос. Ну и что?
Да ничего, ответил бы сам себе Дорожкин, если бы кое‑что не было действительно неприятным: почему‑то никто из горожан не рвался разговаривать, а уж тем более знакомиться с Дорожкиным. Даже улыбчивые полицейские смотрели на Дорожкина как на пустое место, и в дежурке, и в столовке, отделываясь от его попыток более близкого знакомства или более тесного общения общими фразами. Что же было говорить о вовсе незнакомых людях? Никто из случайных или неслучайных собеседников никогда не отвечал на поставленные Дорожкиным вопросы, а если уж и выдавал какую‑нибудь тираду, то понять его было невозможно. Или же сам Дорожкин очевидно пасовал перед вполне себе внятными и недвусмысленными ответами? Или ему вообще не стоило открывать рта? Или единственным разговорчивым жителем Кузьминска был его мэр? Даже Фим Фимыч, наполнявший запахом канифоли парадное дома, отделывался от вопросов Дорожкина непонятными прибаутками. Хотя справедливости ради, следовало отметить, что тот же Вест Ромашкин был способен выдавать вполне осмысленную информацию безо всяких вопросов. Так, на второй день службы, когда, якобы по указанию Марка Содомского, он в первый и последний раз устраивал Дорожкину велосипедную обзорную экскурсию по городу, Вест, к примеру, мотнул головой на сидевшего возле распивочной аккуратного пьянчужку и заметил: