— Ладонь. — Она снова поманила его, но на этот раз властным жестом.
Пришлось подчиниться. Ведь она блокировала доступ к его ботинкам.
— Ох, какая приятная рука. — Она пробежала пальцами вдоль его ладони и пересекла ее еле слышными касаниями Пошептала, лаская кругами его запястье. — Очень приятно, — сказала она, прикрыв глаза. — В самом деле приятно. Мужские руки. Им место на женском теле. Они должны дарить удовольствие. Они зажигают огнем плоть.
— По-моему, не очень-то это похоже на предсказание судьбы. — Он попытался высвободиться. Она усилила хватку, держа его одной рукой за запястье, а другой разжимая его пальцы.
Затем повернула его руку и, водрузив ее на один из бугров своей плоти, по его догадкам, грудь, заставила сжать пальцы.
— Нравится тебе это, правда, мистер констебль? Никогда не знал ничего подобного, а?
Это была правда. На ощупь она совсем не походила на женщину. Это было нечто вроде комковатого хлебного теста. Ласкать такую плоть было все равно что месить полужидкую глину.
— Хочешь, заставлю тебя возжелать большего, пупсик? — Ее ресницы были густо заляпаны тушью. От них на ее щеке отпечатался узор из паучьих лапок. Ее грудь поднялась и опустилась в чудовищном вздохе, и в нос ему ударил запах лука. — Рогатый властитель, приготовь его, — забормотала Рита. — Мужик к бабе, плуг на поле, властитель удовольствий и сил жизни. Ааааххх-оооо-уууу.
Он почувствовал ее сосок, огромный и напряженный, и его тело отозвалось, несмотря на отвратительную перспективу… они с ней… он и Рита Яркин… этот кит в розовом тюрбане… эта гора жира с пальцами, которые скользили по его руке, бросили благословение в лицо и стали вкрадчиво спускаться вниз по его груди…
|
|
Он выдернул руку. Ее затуманенные глаза открылись, но она тряхнула головой, и туман исчез. Она взглянула на его лицо и, казалось, прочла то, что он пытался, но не мог скрыть. Она засмеялась, затем загоготала и, уронив голову на кухонный стол, завыла.
— Ты думал… Ты думал… Я и ты… — говорила она между взрывами хохота. Слезы скопились в морщинках у нее под глазами. Наконец она взяла себя в руки. — Я уже сказала вам, мистер Шеферд. Когда я хочу мужика, то получаю это от быка. — Она высморкалась в чайное полотенце сомнительного вида и протянула руку. — Сюда, ко мне. Дайте ее. Больше не стану вас пугать своими шутками, пожалею ваше маленькое нутро.
— Мне пора.
— Еще не пора. — Она щелкнула пальцами, требуя его руку. Она по-прежнему блокировала выход, и он снова подчинился, всем своим видом выражая неудовольствие.
Она потащила его к раковине, где было светлей.
— Хорошие линии, — сказала она. — Приятные знаки рождения и брака. Любовь… — Она заколебалась, нахмурилась и рассеянно дернула себя за бровь. — Встань за мной, — велела она.
— Что?
— Давай. Просунь руку у меня под мышкой, чтобы я могла лучше разглядеть правую сторону. — Когда он заколебался, она прикрикнула: — Я тут не шутки шучу. Делай, что говорят. Быстро.
Ее туша все загораживала, и он ничего не видел, лишь чувствовал, как ее ногти ползают по его ладони Наконец она сжала его руку в кулак и отпустила.
— Так, — отрывисто пробормотала она. — Видно не очень много, зря ворчали. Обычная рука. Ничего выдающегося. Не о чем беспокоиться. — Она повернулась к крану с намерением вымыть три стакана, на которых засохло молоко.
|
|
— Вы выполняете свою часть сделки? — спросил Колин.
— Что такое, милок?
— Вы не расстегнули свой кошелек.
— Да ничего особенного. Вы ведь не верите в такие вещи?
— Зато вы верите, Рита.
— Я много во что верю. Но это ничего не значит.
— Допустим. Тогда скажите мне. Я разберусь.
— Мне показалось, вы очень торопились, мистер констебль. Разве нет?
— Вы уклоняетесь от ответа.
Она пожала плечами.
— Я хочу это знать.
— Вы не можете знать всего, что хотите, милый мой. Но со временем, может, узнаете. — Она подняла стакан и посмотрела его на свет на фоне окна. Он оставался почти таким же грязным Она взяла моющую жидкость и налила несколько капель, после чего принялась мыть стакан губкой, нажимая на нее.
— Что это должно означать?
— Не задавайте наивных вопросов. Вы ведь умный мужчина. Подумайте сами
— Так это и есть ваше гадание по руке? Удобно, нечего сказать. Всю эту чушь вы говорите идиотам в Блэкпуле? И они платят вам денежки?
— Потише, — произнесла она.
— Все это пустая игра. У вас с Полли все заранее рассчитано. Камни, ладони, карты Таро. Высматриваете у клиента слабое место и качаете из него деньги.
— Вы до того невежественны, что я не считаю нужным вам отвечать.
— И это тоже удобный маневр, верно? Подставь другую щеку, но попадание засчитай. Так говорится в вашем Ведовстве? Высохшие бабы, которые живут лишь мыслью, как бы испортить жизнь другим? Чары там, проклятье тут, но какое это имеет значение, ведь если даже кто-то и пострадает, то это сумеет распознать лишь другой посвященный. А вы все держите языки за зубами, не так ли, Рита? Не в этом ли состоит радость вашего шабаша?
|
|
Она продолжала мыть один стакан за другим. У нее отлетел один ноготь. На другом поцарапался лак.
— Любовь и смерть, — произнесла она. — Любовь и смерть. Три раза.
— Что?
— На твоей ладони. Один брак. Но любовь и смерть трижды. Смерть. Повсюду. Ты принадлежишь к жрецам смерти, мистер констебль.
— Ой, неужели.
— Так начертано на твоей ладони, мой мальчик. А линии не лгут.
Глава 16
Прошлую ночь Сент-Джеймс провел в замешательстве. Лежа на постели и глядя сквозь окошко в потолке на звезды, он размышлял об умопомрачительной неудаче их брака. Он знал, что медленный — бег — по — пустому — пляжу — в — страстные — объятия — друг — друга — в — последних — кадрах — картины, такая киношная романтическая версия приводит к романтическим ожиданиям счастья на всю жизнь. Но он также знал, как учит жизнь, безжалостно, дюйм за дюймом, что если счастье и бывает, то длится оно недолго, и если ты открываешь дверь на его ложный стук, то сталкиваешься с вероятностью впустить вместо этого ворчание, злость или враждебность других, требующих при этом внимания. Порой бывает невыносимо тяжко довольствоваться неразберихой жизни Он уже почти пришел к выводу, что единственный разумный способ общения с женщиной — не иметь с ней дела вообще, когда Дебора передвинулась на его край кровати
— Прости, — прошептала она и положила руку ему на грудь. — Ты у меня самый хороший. Ты номер один.
Он повернулся к ней. Она уткнулась лбом в его плечо. Он погладил ее по голове и шее, наслаждаясь тяжестью ее волос и нежной кожей.
— Я рад этому, — шепнул он в ответ, — потому что ты тоже моя пушинка номер один. Всегда была такой, сама знаешй. И всегда будешь.
Он почувствовал, как она зевнула.
— Мне трудно, — промурлыкала она. — Дорога видна, верно, но первый шаг сделать нелегко. Вот я и схожу с ума.
— Так всегда бывает. Вероятно, на этом мы и учимся. — Он обнял ее и понял, что она засыпает. Ему хотелось встряхнуть ее, но он лишь поцеловал ее в голову и отпустил.
За завтраком он все-таки старался быть осторожным, сказав себе, что хотя она и была его Дебора, но она еще и женщина и смена настроений у нее происходит чаще, чем у многих. В большинстве случаев это ему даже нравилось. Газетной передовицы, намекающей на то, что полиция может сфабриковать дело против человека, подозреваемого в принадлежности к ИРА, было достаточно, чтобы вызвать у нее приступ ярости и побудить организовать фотографическую одиссею в Белфаст или Дерри, чтобы «самой выяснить, что к чему». Прочтя сообщение о жестоком обращении с животными, она присоединилась к демонстрации протеста. Как только началась дискриминация больных СПИДом, помчалась в первый же попавшийся хоспис, который принимал волонтеров, готовых помогать этим несчастным. Он никогда не знал, в каком найдет ее настроении, когда спускался по лестнице из своей лаборатории, чтобы вместе с ней сходить на ленч или обед. Единственное, что было определенным в их жизни, это полная неопределенность.
Обычно он наслаждался ее страстной натурой. Она была более живой, чем все, кого он знал. Но полная жизнь предполагала и соответствующие чувства, и если пики ее настроения были окрашены легким безумием и насыщены восторгом, то неминуемые спады лишены всякой надежды. И такие спады беспокоили его, ему хотелось посоветовать ей владеть своими эмоциями. Не надо все принимать так близко к сердцу — вот первый совет, готовый сорваться с его языка. Однако он давным-давно научился свои советы держать при себе. Не принимать все близко к сердцу было для нее все равно что не дышать. Кроме того, ему нравился вихрь эмоций, в котором она жила. Помимо прочего он был лучшим средством от скуки.
Так что когда она сказала, заканчивая клинышки грейпфрута:
— Вот так. Нужно выбрать направление. Мне не нравится, что я барахтаюсь. Пора сузить мое поле зрения. Я должна принять решение и идти вперед, — он осторожно поддержал ее, хотя и не понял, о чем она говорила.
— Хорошо. Это важно, — сказал он и намазал вареньем тост. Она энергично закивала и вонзила ложечку в верхушку вареного яйца, не сказав больше ни слова. Тогда он задумчиво произнес: — Когда вот так барахтаешься, появляется ощущение, что под ногами нет дна, согласна?
— Саймон, так оно и есть. Ты всегда меня понимаешь.
Он мысленно похлопал себя по спине и добавил:
— Выбор направления поможет тебе обрести почву под ногами, не так ли?
— Абсолютно верно. — Довольная, Дебора откусила тост. Она смотрела в окно на серый денек, сырую дорогу и унылые, закопченные дома. Ее глаза зажглись от тех непонятных возможностей, которые ей сулила ледяная погода и унылые окрестности
— Ну, — спросил он, идя по лезвию бритвы между экспансивным выводом и сбором информации, — на чем же ты решила сконцентрировать свое поле зрения?
— Еще не решила, — ответила она.
— А-а.
Она зачерпнула джем и плюхнула себе на тарелку полную ложку.
— Разве что посмотреть, что я делала до сих пор. Пейзажи, натюрморты, портреты. Здания, мосты, интерьер отелей. В общем, сплошная эклектика. Не удивительно, что я не создала себе имени. — Она намазала джем на тост и махнула им в воздухе. — Необходимо решить, какие именно фотографии приносят мне наибольшее удовольствие, и следовать велению сердца. Хватит метаться и хвататься за всевозможные предложения. Я не могу преуспеть во всем. И никто не может. Но я могу преуспеть в чем-то одном Поначалу, когда я училась в школе, мне казалось, что это будут портреты, ну, ты знаешь. Потом увлеклась пейзажами и натюрмортами. А теперь хватаюсь за любое коммерческое предложение. Но так не годится. Пора принимать решение.
Во время утренней прогулки на коммон, общинную площадь, Дебора скормила уткам остатки тоста, и пока они созерцали мемориал Первой мировой войны с одиноким солдатом, склонившим голову и отставившим в сторону винтовку, она болтала о своем искусстве. Натюрморты открывают массу возможностей — известно ли ему, что сейчас делают американцы с живыми и засушенными цветами и краской? Видел ли он этюды из металла, процарапанного, разогретого и протравленного кислотой? Видел ли, как Йошида изображает фрукты? Впрочем, все это кажется ей достаточно далеким. Почти никакого эмоционального риска, когда фотографируешь тюльпан или грушу. Ландшафты привлекательней — как чудесно стать странствующим фотографом и отправляться по желанию заказчика в Африку или на Восток, разве не классно? Но тут необходимо лишь создать композицию, умело использовать освещение, знать фильтры и пленки Вот и вся техника. А вот портреты требуют элемента доверия между художником и моделью. А это уже риск. Портреты принуждают обе стороны выходить за пределы своей личности. Фотографируя тело, изображает и саму личность. Вот настоящая задача. Включая в творческий акт сердце и душу натурщика, завоевывает его доверие, улавливает его истинную суть.
Склонный к некоторому практичному цинизму, Сент-Джеймс не поставил бы даже мало-мальски приличной суммы на большинство людей, обладающих «истинной сутью» под личностной оболочкой. Но он был рад возможности побеседовать с Деборой Он пытался оценить ее слова, тон и эмоциональность — насколько ему придется осторожничать с ответными репликами Накануне вечером она расстроилась из-за его вторжения на ее территорию. И повторения этого не потерпит. Но чем больше она говорила — взвешивая определенный вариант, отвергая его, рассматривая мотивацию каждого, — тем больше он успокаивался. В ней бурлила энергия, которую он не видел за последние десять месяцев. Какими бы ни были мотивы Деборы для начала дискуссии о ее профессиональном будущем, настроение у нее поднялось, и это радовало. Ведь последнее время она постоянно пребывала в депрессии. И когда она взялась за свой штатив и «Хассельблад», заявив, что освещение самое подходящее и ей хочется, чтобы он позировал ей в опустевшем пивном саду возле Крофтерс-Инн, где она могла проверить свои возможности, он с готовностью согласился, и она щелкала его во всевозможных ракурсах больше часа, несмотря на холод, до звонка Линли.
— Видишь ли, я не хочу делать обычные студийные портреты. Не хочу, чтобы ко мне приходили люди и позировали. Я бы не прочь работать, к примеру, на улице, в людных местах, отыскивать интересные лица, — говорила она, когда Бен Рэгг высунулся и сообщил, что инспектор Линли хочет поговорить с мистером Сент-Джеймсом.
Перекрикивая уличный шум, Линли предложил Сент-Джеймсу и Деборе съездить в Брадфорд, в кафедральную церковь.
— Нужно поискать какую-то связь между Сей-джем и Спенс, — пояснил Линли. — Возможно, епископ ее подскажет.
— А у тебя что?
— У меня назначена встреча с коллегами из Клитеро. Потом с судебным патологоанатомом. Это формальность, но без нее не обойдешься.
— Ты виделся с миссис Спенс?
— И с ее дочерью тоже.
— Ну и что скажешь?
— Не знаю. Мне не по себе. Я почти уверен, что эта самая Спенс виновна и что она знала, что делает. Очень сомневаюсь в том, что это обычное убийство. Нужно побольше узнать о Сейдже. Выяснить, почему он уехал из Корнуолла.
— У тебя уже есть какие-то зацепки? В трубке раздался тяжкий вздох.
— Пока нет, Сент-Джеймс.
И вот, с Деборой за рулем их взятой напрокат машины и после предварительного звонка, они одолели значительное расстояние до Брэдфорда, обогнув Пендл-Хилл и проехав северней Кейли.
Секретарь лорда-епископа Брадфордского пригласил их в официальную резиденцию неподалеку от собора пятнадцатого века, где располагались епископские службы. Это был зубастый молодой парень, который нес в руках деловой блокнот в коричневом кожаном переплете и постоянно теребил его золоченые страницы, словно напоминая им, как ограниченно время у епископа и какая это удача, что им выделены целых полчаса. Он привел их не в кабинет, библиотеку или конференц-зал, а через обшитую деревянными панелями резиденцию к задней лестнице, спускавшейся в небольшой персональный гимнастический зал. Помимо зеркала во всю стену там находились велотренажер, гребной тренажер и сложная штуковина для поднимания веса. А также Роберт Гленнавен, епископ Брадфордский, который толкал, двигал, карабкался, истязая свою плоть упражнениями на четвертом тренажере, состоявшем из лестниц и канатов.
— Милорд епископ, — произнес секретарь.
Он представил вошедших, по-военному четко повернулся на каблуках и направился к стулу с прямой спинкой, стоявшему у подножия лестницы. Там он сложил руки на блокноте — теперь уже многозначительно открытом на нужной странице, — снял часы с запястья и пристроил их на колене.
Гленнавен отрывисто кивнул им и провел полотенцем по своей лысой, сияющей от пота голове. На нем были серые тренировочные штаны, выцветшая черная майка с надписью «4 мая», а под ней — «ДЕСЯТЫЙ ДЖОГ-А-ТРОН. ЮНИСЕФ».
— Сейчас у его светлости время для упражнений, — зачем-то объявил секретарь. — Через час у него еще одна встреча, а перед ней ему нужно принять душ. Будьте любезны, помните об этом.
Других мест для сидения, кроме тех, что на тренажерах, тут не оказалось. Сент-Джеймс подумал, скольких неожиданных или нежеланных гостей вынуждают ограничивать свой визит к епископу, не давая им присесть.
— Сердце, — сказал Гленнавен, потыкав большим пальцем в грудь, и тут же повернул шкалу на лестничном тренажере. Говоря это, он отдувался и гримасничал, показывая, что он вовсе не энтузиаст, что у него просто нет выбора. — У меня всего четверть часа. Прошу прощения. Не могу прекратить занятия или уменьшить нагрузки. Так предписал кардиолог. Иногда мне кажется, что он находится в доле с теми садистами, которые придумывают эти адские машины. — Он качал вес, боксировал и продолжал потеть. — По словам диакона, — кивок в сторону секретаря, — Скотленд-Ярд хочет получить информацию в обычной манере о людях, которые к чему-то стремятся в эту новую эпоху. И срочно, еще вчера, если можно.
— Именно так, — согласился Сент-Джеймс.
— Не знаю, смогу ли я быть вам полезен. Вот Доминик, — новый кивок в сторону лестницы, — возможно, скажет вам побольше. Он присутствовал на жюри.
— По вашему предписанию, как я полагаю.
— У вас это обычная процедура — посылать кого-то вместо себя на коронерское жюри?
Он покачал головой:
— До сих пор моих священников не травили. Поэтому такой процедуры у меня нет.
— А если бы кто-то из ваших священников умер при сомнительных обстоятельствах? Вы все равно не присутствовали бы на жюри?
— В зависимости от того, какой священник Если такой, как Сейдж, нет.
Такое начало разговора облегчило задачу Сент-Джеймсу. И он уселся на сиденье весового тренажера. Дебора устроилась на велосипеде. Доминик хмуро взглянул на епископа и постучал по циферблату своих часов.
— Вы полагаете, что этого человека могли отравить преднамеренно? — спросил Сент-Джеймс.
— Нам нужны священники, преданные своей пастве, — произнес епископ, — особенно в приходах, где временные вознаграждения в лучшем случае минимальны. Но у ревнителей есть и свои минусы. Люди обижаются. Ревнители, склонные к фанатизму, держат зеркало и просят людей взглянуть на собственное отражение.
— Сейдж был таким ревнителем?
— В глазах некоторых.
— В ваших?
— Да. Поймите меня правильно, я терпимо отношусь к религиозным активистам. Хотя это и не совсем разумно с политической точки зрения. Он был вполне приличный служитель церкви. Добропорядочный. Хотел как лучше. И все-таки ревнители всегда создают проблемы. Поэтому я и послал на жюри Доминика.
— Мне дали понять, что вы были удовлетворены тем, что услышали, — обратился Сент-Джеймс к диякону.
— Ничто из того, что было зафиксировано судейской стороной, не указывало, что служение мистера Сейджа каким-то образом запятнано. — Монотонная манера диакона, демонстративно подчеркивавшая, что он не желает ни говорить, ни слушать о дурном, ни наступать кому-либо на ноги, несомненно, помогала ему на религиозно-политической арене. Однако она не добавила ничего к тому, что приехавшие уже знали.
— А как сам мистер Сейдж? — поинтересовался Сент-Джеймс.
Диакон провел языком по торчащим вперед зубам и снял ниточку с лацкана своего черного костюма.
— Что именно вы имеете в виду? Какое впечатление он на вас произвел?
— Что касается его паствы и судя по информации, которую я услышал, присутствуя на жюри…
— Не казался ли он вам странным? Или подозрительным? Вы, должно быть, знали его либо слышали о нем на жюри.
— Мы все далеки от совершенства, — чопорно поджав губы, ответил диакон.
— Вообще-то формула «не суди, да не судим будешь» не очень помогает при расследовании безвременной смерти, — заметил Сент-Джеймс.
Диакон вскинул подбородок:
— Если вы надеетесь услышать что-либо пагубное, то должен вам заявить, что не в моих привычках судить собратьев по церкви.
Епископ засмеялся:
— Что за галиматья, Доминик. Обычно ты судишь всех не хуже святого Петра. Выкладывай все, что знаешь.
— Ваша светлость…
— Доминик, ты всегда любил сплетничать. Ладно, хватит увиливать, а то я слезу с этой проклятой машины и надеру тебе уши. Пардон, мадам, — повернулся он к улыбнувшейся Деборе.
Лицо диакона стало таким, словно он понюхал что-то неприятное, но ему велели сделать вид, что это розы.
— Ладно, — сказал он. — По-моему, у мистера Сейджа отсутствовала широта взглядов. Все его суждения были специфически библейскими.
— Я бы не сказал, что для священника это недостаток, — возразил Сент-Джеймс.
— Это один из Наиболее серьезных недостатков, с которым священник может предстать перед своими прихожанами. Строгое толкование и последовательная приверженность Библии могут вызвать серьезное отчуждение у самой паствы, которую он должен всячески увеличивать. Мы не пуритане, мистер Сент-Джеймс. Мы больше не проповедуем с кафедры. И не поощряем религиозную преданность, основанную на страхе.
— Но Сейдж, судя по отзывам, не был пуританином.
— Возможно, в Уинсло этого не замечали. Но наша последняя встреча с ним тут, в Брадфорде, свидетельствует именно об этом. Вокруг этого человека закипал скандал, который рано или поздно должен был закончиться взрывом.
— Скандал? Между Сейджем и паствой? Или одним прихожанином? Вам известно что-либо конкретное?
— Для того, кто провел годы в служении Господу, он не обладал достаточным пониманием конкретных проблем, с которыми сталкивались его прихожане или кто-либо еще. Вот пример: он принял участие в конференции по вопросам брака и семьи за месяц до своей смерти, и, пока профессионал — то есть психолог, здесь, в Брадфорде, — пытался дать нашим братиям некоторые наставления по поводу того, как окормлять прихожан, у которых возникли семейные проблемы, мистер Сейдж пытался затеять дискуссию о женщине, уличенной в измене.
— Женщине?…
— Иоанн, глава восьмая, — сказал епископ. — «Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии…» и так далее. Вы знаете эту историю: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень».
Диакон продолжал так, словно епископ его и не перебивал:
— И вот в самый разгар дискуссии о том, как следует поступать с супругами, чья способность к общению омрачена потребностью контролировать друг друга, Сейдж высказался. По законам евреев женщину, уличенную в прелюбодеянии, следует забросать камнями. Однако Сейдж спросил: правильно ли это? Не следует ли нам, братия, обсудить на нашей конференции дилемму, с которой мы постоянно сталкиваемся — между тем, что морально в глазах общества, и тем, что правильно в глазах Господа?… Ну и все в том же духе, словом, полная чушь. Он не желал вдаваться в конкретику, потому что ему не хватало ума. Ведь если он будет забивать наши головы всякой чепухой, его собственная слабость как пастыря, не говоря уже о его человеческих недостатках, никогда не обнаружится. — В заключение диякон махнул рукой перед носом, словно прогонял докучливую муху, и презрительно фыркнул. — Женщина, уличенная в прелюбодеянии. Надо или не надо побивать камнями грешников на рыночной площади. Господи. Что за бред. И это на пороге двадцать первого века…
— Доминик всегда держит руку на пульсе, — заметил епископ. Диакон надулся.
— Вы не согласны с такой оценкой мистера Сейджа?
— Согласен. Она нелицеприятная, но абсолютно верная. Его фанатизм обладает отчетливым библейским привкусом. И это отталкивает даже служителей церкви. — Диакон кивнул, скромно принимая одобрение епископа.
Гленнавен продолжал качать рычаг на тренажере и потеть. Тренажер постукивал и позвякивал. Епископ тяжело дышал. Сент-Джеймс подумал о странностях религии.
Все разновидности христианства восходят к одному источнику, жизни и словам Назорея. Тем не менее пути поклонения той жизни и тем словам настолько же безграничны в своем разнообразии, как и личности поклоняющихся. Хотя Сент-Джеймс и признавал тот факт, что может вспыхивать недовольство и раздражение по поводу интерпретации и стилей поклонения, все же более вероятно, что священник, чья манера богослужения раздражает прихожан, будет скорей заменен другим, чем уничтожен. Сент-Джон Таунли-Янг, возможно, находил мистера Сейджа слишком «низкоцерковным». Диакон чрезмерным фундаменталистом. Прихожан, возможно, отталкивала его ревностность. Но ни одна из этих причин не казалась достаточной для его убийства. Правда в чем-то другом. Библейский фанатизм не имел никакого отношения к связи между убийцей и жертвой, которую Линли рассчитывал обнаружить.
— Насколько я понимаю, он приехал к вам из Корнуолла, — заметил Сент-Джеймс.
— Да. — Епископ вытер полотенцем лицо и промокнул пот на шее. — Почти двадцать лет там служил. Тут — около трех месяцев. Вначале при мне, пока проходил собеседования. А потом в Уинсло.
— Это обычная процедура, когда священник служит при вас во время процесса собеседований?
— Особый случай, — сказал Гленнавен.
— Почему?
— Любезность для Ладлоу. Сент-Джеймс нахмурился:
— Ладлоу — это город?
— Майкл Ладлоу, — пояснил Доминик. — Епископ Трурский. Он просил его светлость позаботиться о том, чтобы мистер Сейдж… — Диакон напряг память, подыскивая соответствующий эвфемизм. — Он считал, что мистеру Сейджу полезно сменить обстановку. Надеялся, что на новом месте вырастут его шансы на успех.
— Я и не подозревал, что епископа так заботит судьба каждого священника.
— Только этого священника. — На тренажере зазвенел таймер. Гленнавен сказал: — Святые да будут вознаграждены, — взялся за ручку и повернул ее против часовой стрелки. Затем сбавил темп. Его дыхание постепенно успокаивалось. — Одно время Робин Сейдж был архидиаконом у Майкла Ладлоу, — сообщил он. — Первые семь лет своего служения добирался до этого поста. И получил его, когда ему было всего тридцать два года. Неслыханный успех Девизом Сейджа стал carpe diem.
— Совсем не похоже на священника из Уинсло, — пробормотала Дебора.
Гленнавен ответил на ее замечание благосклонным кивком.
— Он добился того, что Майкл не мог без него обойтись. Работал в комитетах, участвовал в политических мероприятиях».
— В одобренных церковью политических мероприятиях, — добавил Доминик.
— Читал лекции в теологических колледжах. Получал тысячи фунтов на поддержку епископской службы и местных храмов. И мог свободно вращаться в любых слоях общества.
— Бриллиант. Чистый воды бриллиант, — бросил Доминик не без иронии.
— И такой человек вдруг удовлетворил жизнью простого деревенского священника, — заметил Сент-Джеймс. — Уму непостижимо!
— Майкл думал точно так же. Ему ужасно не хотелось его терять, но он отпустил его. Это была просьба самого Сейджа. И он направился в Боскасл.
— Но почему?
Епископ вытер руки о полотенце и сложил его.
— Возможно, надеялся отдохнуть в деревне.
— Но почему такая внезапная перемена? Уйти в безвестность с влиятельного поста? Едва ли это можно считать нормальным. Даже для священнослужителя.
— Он ездил по индивидуальному туру в Дамаск незадолго до этого. И потерял там свою жену.
— Каким образом?
— Она погибла на море. Несчастный случай. С тех пор, по словам Майкла, Сейдж изменился до неузнаваемости. Смерть жены он воспринял как Божью кару за свои суетные интересы и решил жить по-другому.
Сент-Джеймс взглянул на Дебору, и они поняли друг друга. Согласно имеющейся у них информации, они полагали, что викарий не был женат. Видимо, Дебора вспомнила тот ноябрьский день, когда первый и единственный раз беседовала с этим человеком.
— Видимо, его стремление к успеху сменилось страстным желанием искупить свою вину, — сказал Сент-Джеймс епископу.
— Но последняя страсть оказалась менее удобной, чем первая. Он сменил девять мест.
— За какое время?
Епископ взглянул на своего секретаря:
— Примерно за десять-пятнадцать лет, да? Доминик кивнул.
— Без всякого успеха? Человек с его талантами?
— Как я уже сказал, страсть не всегда способствует работе. Он превратился в фаната, о чем мы уже упоминали, во многом проявлял нетерпимость, требовал регулярного посещения церкви и был ярым противником секуляризации. Он жил Нагорной Проповедью и хотел, чтобы его примеру следовали и его собратья по церкви, и прихожане. Он твердо верил: что бы ни случилось с человеком, на все воля Господа. Но с этим трудно смириться, когда становишься жертвой бессмысленной трагедии.
— Кстати, как и он сам.
— Он верил, что получил по заслугам.
— «Я был эгоистичен», сказал бы он. — Диакон произнес это, подражая интонации Сейджа. — «Меня волновала лишь моя собственная потребность в славе. Длань Господа направила меня. Вы можете пойти по моим стопам».
— К сожалению, какими бы верными ни казались его слова, они не служат рецептом успеха, — заметил епископ.
— А когда вы узнали о его смерти, вам не пришло в голову, что тут имеется связь?
— Именно поэтому я отправил на жюри Доминика.
— У этого человека были свои внутренние демоны, — произнес Доминик. — Он предпочел бороться с ними на публичном форуме. Искупить свои собственные мирские склонности он мог единственным путем — исправлять каждого на свой лад. Послужило ли это мотивом для его убийства? — Он захлопнул блокнот назначений епископа. Было ясно, что разговор подходит к концу. — Все зависит от реакции того, кого он поучал, как надо правильно жить.
— Саймон, это у меня всегда плохо получалось. Ты же знаешь. — Они наконец остановились в Даунеме, на другой стороне Пендлского леса и, оставив автомобиль возле почты, побрели по спускавшейся вниз тропинке. Обошли вокруг сожженный грозой дуб, от которого остались лишь ствол да несколько обрубков на месте суков, и вернулись к узкому каменному мосту, который только что переехали на машине. Серовато-зеленые склоны горы Пендл-Хилл возвышались вдали, с вершины свешивались вниз гигантские ледяные сосульки. Дебора и Саймон заметили на берегу зеленую лужайку, где речка делала изгиб и скрывалась за аккуратной линией коттеджей, и направились туда. Там у каменной стены виднелась источенная временем скамья, а на траве крякали штук двадцать диких уток, рылись на обочине дороги и гребли перепончатыми лапами по воде.