Настойчивое, уверенное в своем праве желание, не согласное удовлетвориться наихудшим или средним из возможных вариантов. Противостоит вялости (по отношению к себе) и любезности (по отношению к другим).
Тревожность (Anxiété)
Часто синоним страха. Не случайно во многих языках оба эти понятия обозначаются одним и тем же словом. Особенно это характерно для медицинского лексикона, в котором грань между страхом и тревожностью постепенно стирается. Тем не менее тревожность – понятие, более тяготеющее к психологии, чем к философии. Это скорее черта характера, чем экзистенциальная позиция, скорее состояние, чем опыт, а если это и предрасположенность, то скорее патологическая, чем онтологическая. Тревожность – тот же страх, но не замахивающийся столь далеко; это страх перед возможным, а не перед небытием, и потому он ближе к обыкновенному испугу. Это смутная боязнь чего-то определенного, и боязнь этой боязни, и склонность впадать в эту боязнь. Склонный к тревожности человек всегда боится заранее: он три раза проверит, запер ли дверь; на улице ему кажется, что за ним кто-то идет – явно с недоброй целью; он постоянно боится за себя и близких – боится болезни, несчастного случая, неприятностей. Пытаясь бороться с этими страхами, он не жалеет сил на всяческие предосторожности, но от них его тревожность только растет. Ему страшно, что он всего боится, и это ввергает его уже в настоящий ужас.
Но даже патологическая тревожность не всегда бывает беспочвенной. Скорее она является результатом обостренного осознания реальных опасностей, которые окружают нас в жизни, но при этом склонна к явному преувеличению их вероятности и, что самое мучительное, переживает эти опасности еще до того, как они случатся. Тревожность – страх, несоизмеримый и не совпадающий по времени с реальной опасностью.
Противоположностью тревожности является доверие. Средствами борьбы с ней – медицина и активные действия.
Третьего Исключенного (Принцип) (Tiers Exclu, Principe Du -)
В соответствии с принципом третьего исключенного, из двух взаимоисключающих суждений одно является истинным, а другое – ложным, а третьего не дано. Р или не- Р. Либо Бог – поливочный шланг, либо Бог – не поливочный шланг. Это не исключает, что он может быть чем-то еще, но это другое должно подразумевать третий вариант решения вопроса о том, является ли Бог поливочным шлангом. Вопреки распространенному мнению, принцип третьего исключенного отнюдь не служит помехой тонкости и изяществу рассуждения, компромиссу и сложности. Он служит помехой одной только глупости.
Из принципа исключенного третьего следует, что взаимоисключающие суждения не могут оба быть ложными (тогда как принцип непротиворечивости подразумевает, что они оба не могут быть истинными), так что ложность одного из них является достаточным основанием, чтобы судить об истинности второго. На этом основаны многие абсурдные утверждения, в которых истина сияет как своим присутствием, так и своим отсутствием. Ложное – зеркало истинного, как говорил Спиноза.
Троп (Trope)
Стилистическая или логическая фигура, один из видов игры слов или идей.
Всякая ли стилистическая фигура является тропом? Вовсе нет. Троп основан скорее на игре со значениями слов, чем на игре с местом слова в предложении или порядком его употребления. Троп – семантическая фигура. Например, метафора и метонимия суть тропы; хиазм и аккумуляция – нет.
Философское употребление слова «троп» заимствовано из логики, а не из риторики. Троп – это вид аргумента (здесь имеет место не игра слов, а игра идей), что-то вроде фигуры мышления, своего рода расчлененное на составные части рассуждение. Например, словом «троп» называют ту или иную разновидность или фигуру силлогизма. Самые знаменитые тропы принадлежат Энесидему и Агриппе. Они выдержаны в традиции скептиков и заставляют усомниться в справедливости суждения. Троп – отличная боевая машина в войне с догматизмом. Полный список тропов приводят Диоген Лаэртий («О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», IX) и Секст Эмпирик («Пирроновы положения», I). В сводке Энесидема представлено десять тропов, доказывающих, что всякие представления относительны и видоизменяются в зависимости от воспринимающего объекта (человек или животное, тот или иной человек, восприятие осуществляется с помощью того или иного органа чувств и т. д.), а также в зависимости от обстоятельств (местонахождения, расстояния, чистоты вещества, его количества и т. д.), отношения к представлению, частоты наблюдения и от образа жизни. У Агриппы перечень тропов выглядит более компактно и наглядно. Всего их пять: троп разногласия (и среди философов, и среди обычных людей бытует множество различных мнений, так по какой же причине следует отдавать предпочтение какому-то одному из них?); троп отступления до бесконечности (всякое доказательство должно быть доказано с помощью другого доказательства, и так до бесконечности; следовательно, окончательно доказать что бы то ни было невозможно, следовательно, все в мире сомнительно); троп относительности (ничто не может быть осмыслено само по себе, всякое представление относительно к субъекту и обстоятельствам); троп принципов (принципы суть недоказуемые гипотезы: для доказательства чего бы то ни было необходимо прежде установить некие принципы, следовательно, всякое доказательство остается сомнительным); наконец, троп диаллели или порочного круга (попытка доказательства какого-либо положения с помощью другого положения, зависимого от первого; вывод – оба положения не имеют ценности). Эти пять тропов, как и десять тропов Энесидема, имеют цель поставить под сомнение любое суждение. Обойти их невозможно, так что лучше воздерживаться от утверждений догматического характера.
Труд (Travail)
Утомительная или скучная деятельность, которой занима ются ради чего-то другого. Разумеется, в труде можно находить удовольствие, труд даже можно любить. Но это все-таки труд, а не игра, потому что труд ценится не ради труда и не ради доставляемого им удовольствия, а в зависимости от ожидаемого результата (заработной платы, произведенного продукта, прогресса и т. д.), и этот результат должен оправдывать затраченные на труд усилия. Труд – не цель, а средство, и он всегда служит чему-то другому. Доказательством тому служат отпуска и заработная плата. Трудиться, конечно, надо. Но кто из нас согласится трудиться бесплатно? Кто из нас не мечтает об отдыхе, развлечениях, свободе? Труд как таковой не имеет ровно никакого значения. Вот почему за труд платят деньги. Труд – это не ценность. Вот почему он имеет свою цену.
Ценность – это нечто такое, что ценится само по себе. Любовь, щедрость, справедливость, свобода – вот это ценности. Сколько вы запросите за любовь? Тогда это будет уже не любовь, а проституция. Разве для того, чтобы быть щедрым, справедливым, свободным, вы требуете плату? Тогда это будет уже не щедрость, а эгоизм, не справедливость, а торговля, не свобода, а рабство. А за труд? Вы обязательно что-то требуете и поступаете совершенно разумно, да при этом часто клянете себя, что потребовали слишком мало.
Ценность есть нечто такое, что не продается. Как же она может иметь цену? Ценность – это цель, а не средство. Зачем любить? Зачем быть щедрым, справедливым, свободным? Ответа на эти вопросы не существует. Зачем трудиться? А вот на этот вопрос ответ есть, и не один. Чтобы зарабатывать на жизнь, чтобы приносить пользу, чтобы занять свое время, чтобы расти над собой, чтобы быть включенным в общество, чтобы доказать себе и другим, на что ты способен… Даже добровольный труд не служит исключением. Если человек трудится бесплатно, значит, он преследует какую-то свою цель (делает это ради удовольствия, в интересах группы, ради идеи человечности или ради себя). Все это означает, что труд занимает в жизни человека вполне определенное и далеко не первое место.
Но, возразят мне, длительная безработица способна обернуться для безработного настоящей трагедией! Не спорю. Но вовсе не потому, что безработный якобы чувствует ущемленным свое достоинство. Где это видано, чтобы человеческое достоинство зависело от его труда? И почему бы в таком случае не пожалеть какого-нибудь миллиардера, которому трудиться вообще не нужно – вот бедняжка! Так что дело совсем не в этом. Если все люди равны в правах и достоинстве, как мы того хотим, и совершенно правильно хотим, то никак нельзя согласиться с тем, чтобы достоинство каждого из них измерялось пропорционально количеству затраченного им труда, ибо это количество, разумеется, далеко не одинаково. Безработица – большое несчастье, это очевидно, но вовсе не из-за отсутствия труда, а из-за отсутствия денег, вытекающей из этого нищеты, изоляции и отчуждения от общества. Что лучше – жить на проценты с капитала или прозябать на минимальную зарплату? То-то и оно. Вот вам и важность труда.
Аристотель – мыслитель, обладавший гениальным чувством здравого смысла, сказал по этому поводу следующее: «Труд стремится к отдыху, а не отдых к труду». В самом деле, мы вовсе не потому отдыхаем в выходные, что копим силы для труда на всю будущую неделю. И в отпуск мы уходим вовсе не потому, что нашим боссам хочется, чтобы весь следующий год мы трудились еще лучше. Все происходит с точностью «до наоборот». Мы трудимся, чтобы зарабатывать себе на жизнь и отдых, чтобы по вечерам, в выходные, в отпуске иметь возможность отдыхать и развлекаться. Одним словом, мы работаем, чтобы жить. Но жить, чтобы работать – для этого надо быть сумасшедшим.
«Я еще не встречала ни одного человека, – сказала мне как-то одна медсестра, – который перед смертью пожалел бы, что не доработал лишнего часа». Зато сколько тех, кто горько сетует перед смертью, что мало уделял времени детям, что мало видел, мало размышлял, мало любил!
В школах существует «урок труда». Но мало кто знает, что в Библии слово «труд» употребляется как синоним слова «пытка». Конечно, сегодня дела обстоят не так драматично. Этим мы обязаны прогрессу, в том числе развитию техники, и профсоюзной борьбе. Но из этого отнюдь не следует, что нужно совершить поворот на 180о и превращать труд в награду или ценность. Снова повторяю, труд – это средство, и его значение определяется в зависимости от его результатов. Труд оценивается в денежном эквиваленте, но далеко не всегда и далеко не только в нем. Ведь труд появился намного раньше, чем деньги. А разве мало бесплатного труда? Человечество, как учит Маркс, должно прежде всего произвести средства для собственного существования, чего невозможно достичь без преобразования природы и самого себя, то есть без труда. Воздействуя трудом «на внешнюю природу и изменяя ее, – подчеркивает Маркс, – он (человек) в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в ней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти» («Капитал», том I, глава 5). Гуманизируя мир, человек и сам очеловечивается. Но ценность имеет человечность, а вовсе не труд. Вот почему стоит труду из средства превратиться в цель, как он становится бесчеловечным. Маркс называл это явление отчуждением. Отчуждение наступает, когда вместо самоутверждения в процессе труда имеет место самоотрицание работника.
Труп (Cadavre)
Тело существа, в котором остановилась жизнь. На практике и в прямом смысле слово употребляется только по отношению к животным (включая человека). Труп – это реальная смерть, или реальная форма смерти, что, вопреки Эпикуру, отделяет ее от чистого небытия. Впрочем, существо дела от этого не меняется, а существо это есть жизнь. Смерть избавит меня от моего трупа намного раньше, чем об этом позаботятся черви.
Трусость (Lâchetе)
Недостаток храбрости; не чувство страха, а неспособность преодолеть страх и противостоять ему. Трусость это пособничество собственной боязливости, нечто вроде подчинения самому себе. Характерные для труса реакции – бежать или крепко зажмурить глаза. В своем выступлении от 27 мая 1909 года Ален сказал, что «слово “трус” – самое серьезное из оскорблений». В принципе с этим трудно не согласиться, во всяком случае когда речь идет об отношениях между людьми, хотя есть в этом своя странность. Ведь можно быть трусом, не будучи ни злым, ни жестоким, и можно быть злым и жестоким, не будучи трусом. Между тем злоба и жестокость явно более предосудительные пороки, чем простая трусость. Сколько мерзавцев способны проявить смелость? Сколько порядочных людей трусят? И разве не факт, что миллионы французов, трусливо мирившихся с немецкой оккупацией, все-таки несут меньшую вину, чем самые отважные из нацистов и коллаборационистов? Но почему же тогда это оскорбление ранит нас так больно? Потому что нет добродетели без храбрости, отвечает Ален. Оскорбление в трусости задевает больнее всего потому, что оно глобально и не оставляет человеку шансов на самоуважение. Порядочный человек может струсить в каком-либо конкретном случае. Но если он постоянно ведет себя как трус, он перестает быть «порядочным», какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово. Страх мешает ему быть щедрым или справедливым и даже искренним и любящим. Ведь все это вещи рискованные, а значит, без смелости не обойтись. Тот, кто полностью отдается собственному страху, не способен даже к осторожности – вечно убегать и жить зажмурившись так же неосторожно, как совершать смелые поступки.
Из этого не следует, что смелость – самая большая добродетель. Просто она самая необходимая.
Трюизм (Truisme)
Очевидная, а потому бесполезная истина. Не путать с тавтологией, которая далеко не всегда бывает очевидной и очень редко – бесполезной.
Тупость (Sottise)
«Самым большим злом, противостоящим мудрости, – пишет Ален, – я считаю тупость, подразумевая под ней заблуждение, в которое мы впадаем из-за торопливости суждения или предубеждения» («Элементы философии», VI, 8). Таким образом, противоположностью ума будет не столько глупость, сколько, с позволения сказать, «придурковатость» как свойство тугодумов и людей с низким интеллектом.
Тщета (Vanité)
Вспоминается Екклесиаст: «Суета сует – все суета…» Конечно, имелась в виду тщетность. Тщетный означает напрасный, пустой, лишенный субстанции. Что значит «суета сует»? Что ничто на свете не имеет значения, что все ценности иллюзорны, что все преходяще, что небытие ничуть не хуже бытия, а значит, ничто на свете не стоит того, чтобы к нему стремиться. Неужели это правда? На этот вопрос нет абсолютного ответа. Есть лишь жизнь с ее мелочами, и эти мелочи можно любить или не любить и быть счастливым или несчастным. Конечно, и эти мелочи преходящи, как преходящи счастье и несчастье, но это не мешает им оставаться истинными – сладостными, если ими наслаждаешься, и мучительными, если они приносят тебе одно страдание. Екклесиаст нового времени – Монтень – посвятил этому понятию одну из лучших глав своих «Опытов» (книга III, глава 9, «О суетности»). Но никаких выводов в духе нигилизма он не сделал. Просто Монтень любил жизнь, тогда как Екклесиаст, по собственному его признанию, ее ненавидел. Например, Монтень любил путешествовать. «Вы скажете, что все это – одна тщета. А что не тщета? И самые лучшие заветы – тщета, и вся мудрость – тщета» (книга III, глава 9). Учителем Монтеня был ветер, свободный ветер, который дует, куда ему хочется, никуда не спешит, никому ничего не тщится доказать, а просто «любит пошуметь и подвигаться». Ветер суетлив? «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои» («Книга Екклесиаста, или Проповедника», 1, 6). Точно так же поступает и Монтень. «Если справа безобразно, я поворачиваю налево. Что же я оставил за спиной? Обернусь, и вижу: за мной по-прежнему лежит мой путь». Ему говорили, что он уже стар для путешествий: «Вы не вернетесь назад, дорога слишком длинна! – Ну и что? Я ведь ухожу не для того, чтобы вернуться, да и не для того, чтобы куда-нибудь прийти. Я ухожу для того, чтобы идти, потому что мне нравится идти. Я гуляю не для чего-нибудь, а чтобы гулять…» Екклесиаст говорил о тщете мудрости, и Монтень не оспаривает этих слов. Только добавляет, что кроме тщеты мудрости есть еще мудрость тщеты, о которой хорошо знает ветер.
От слова «тщета» происходит и слово «тщеславие», означающее разновидность самолюбия. Тщеславный человек преисполнен собственной пустоты, он гордится тем, каким видится сам себе, он восхищается в себе тем, что, по его мнению, вызывает восхищение окружающих («Тщеславие, – пишет Бергсон, – это самолюбование, основанное на предполагаемом восхищении со стороны других»), он жаждет, чтобы окружающие восхищались в нем тем, что в нем самом вызывает восхищение. Никто из нас не может сказать, что полностью лишен тщеславия. Это тонко подметил Паскаль: «Тщеславие так укоренилось в сердце человеческом, что солдат, подмастерье, повар, крючник – все бахвалятся и желают заиметь почитателей; и даже философы этого хотят, и те, кто обличают тщеславие, желают похвал за то, что так хорошо об этом написали, и те желают похвал за то, что это прочитали, и даже я, пишущий эти слова, быть может, желаю того же и, быть может, те, кто будут меня читать…» («Мысли», 627–150). Впрочем, осознать свое тщеславие значит в некоторой мере освободиться от него. «Единственным средством против тщеславия, – продолжает Бергсон, – является смех». Правда, прежде всего он имеет в виду смех над собой.
Наконец, в искусствоведении существует термин «суета сует», означающий разновидность натюрморта. Такой натюрморт изображает обычно увядший цветок, череп, погасшую свечу и т. п. – то есть вещи, указывающие на краткосрочность и тщетность существования. В экзистенциальном смысле это искусство вторит Екклесиасту, а в смысле нравственном или психологическом является попыткой исцелить нас от тщеславия. Кое-кто скажет, что художники, создающие подобные полотна, стремятся внушить нам отвращение к жизни, убедить нас, что нашего интереса заслуживает только смерть или религия. Но даже самым талантливым из них не удается внушить нам даже отвращения к живописи. Может, мы слишком тщеславны? Или это живопись слишком прекрасна?
У
Убеждение (Croyance)
Значит меньше, чем знание, и меньше, чем вера, и охватывает то и другое. Быть убежденным в чем-то значит верить в истинность этого, не имея к тому абсолютно никаких доказательств. Например, я убежден, что завтра будет хорошая погода, что Земля круглая, что два плюс два будет четыре, что Бога не существует и т. д. Но, возразят мне, по крайней мере два из приведенных утверждений могут служить предметом доказательства, следовательно, это уже не убеждение, а знание. Не стану спорить, вернее, оспорю лишь формулировку, а именно вот это «уже не», из которого следует, что знание и убеждение несовместимы. Это не так. Приведенные доказательства (того, что Земля круглая, а два плюс два четыре) имеют абсолютную ценность только при условии своей абсолютной надежности, а кто докажет, что это так? Разве можно рационально доказать надежность разума, а ведь это предположение подспудно содержится в любом доказательстве? Разве можно опытным путем проверить надежность опыта? И мы снова возвращаемся к скептицизму, для которого всякая мысль – убеждение. Читайте Юма: он поможет вам очнуться от сна догматизма. И, читая Канта, старайтесь не уснуть слишком быстро…
Уважение (Respect)
Чувство признания высоких достоинств чего-то (например, у Канта – нравственного закона) или кого-то (человека). Некоторые читатели моего «Маленького трактата о больших добродетелях» высказывали мне свое удивление в связи с тем, что я не включил уважение в число добродетелей. Но все дело в том, что это качество вовсе не кажется мне таким уж однозначным. Эпитет «уважаемый», применительно к какому-либо человеку, далеко не всегда означает, что речь идет о человеке добродетельном. В голову сразу приходят мысли о всевозможных «реверансах» перед теми, кто в социальной иерархии стоит выше других, о корыстных побуждениях и правилах, диктуемых истеблишментом. В уважении проявляется не столько признание достоинства другого человека, сколько пренебрежение равным достоинством всех людей. Мало того, нередко необходимым и заслуживающим всяких похвал становится именно неуважение, в частности неуважение к сильным мира сего. Достаточно вспомнить Диогена или Брассенса. Что касается уважительного отношения к слабым, да и вообще ко всем людям, то здесь, на мой взгляд, вполне достаточно вежливости, сострадания и справедливости. «Долг уважения к моему ближнему, – пишет Кант, – содержится в максиме не низводить людей до степени простого средства для достижения моих целей» («Метафизика нравов», часть II, § 25). Это противоядие против эгоизма и одновременно своеобразный противовес любви (любовь сближает людей, тогда как уважение заставляет их соблюдать между собой определенную дистанцию; там же, § 24). Это не столько отдельная добродетель, сколько сочетание множества добродетелей. Из чего отнюдь не следует, что уважение не нужно. Как раз наоборот, оно совершенно необходимо, хотя одного уважения недостаточно, поскольку оно не способно заменить ни любовь, ни щедрость. Впрочем, справедливо и обратное. Любовь и щедрость без уважения превращаются в похоть и снисходительность соответственно, что никоим образом не способно нас удовлетворить.
Уверенность (Certitude)
Отсутствие малейшего сомнения в выражении мысли. Следует различать субъективную уверенность как фактическое состояние (тот факт, что я не способен усомниться в том или ином высказывании, еще не значит, что оно истинно) и объективную уверенность как логическую и теоретическую необходимость (означающую, что то или иное высказывание или доказательство объективно верно). Однако уверенность второго типа, которая только и может считаться абсолютно достаточной, на самом деле подразумевает и уверенность первого типа, а потому вовсе не является уверенностью. Лучше и короче всего об этом сказал Марсель Конш (по поводу Монтеня): «Уверенность в том, что существует логическая уверенность, на самом деле является фактической уверенностью». Да здравствует пирронизм.