ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
17 декабря, полночь
Когда Синклер подъезжал к церкви, на ней вовсю звенел колокол — из-за ветра, который раскачивал язык. Это помогло упряжке отыскать верное направление в буране. В окружении своры лающих собак он вошел в зал, пошатываясь под тяжестью взваленного на плечи тюленя, а спустя мгновение увидел, что дверь в комнатку пастора распахнута. Свалив тюленя на алтарь, он шагнул к двери комнаты и заглянул внутрь.
Огонь в печи потух, а Элеонор исчезла.
Некоторое время он просто стоял в дверном проеме, облокотившись о косяк, и пытался отдышаться.
Возможно, хотя и маловероятно, что она нашла способ открыть засов и сбежать. Но куда? Да и зачем?
— Элеонор!
Он звал ее снова и снова, но ответом было лишь дружное тявканье лаек, которые разбрелись по всему залу. Синклер ураганом взлетел по ступенькам на колокольню и стал всматриваться в снежную завируху, но метель была такой сильной, что он едва видел склады и ангары у подножия склона. Даже если бы он и отважился отправиться на поиски спутницы, в такую чудовищную пургу у него не было ни единого шанса сориентироваться на местности и придерживаться какого-то строгого курса. Если Элеонор сбежала, он не найдет не только ее, но и обратной дороги к церкви.
Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Ждать, пока стихнет буран. Хоть и неприятно было это признавать, но Элеонор действительно могла совершить что-то опрометчивое и непоправимое, могла бросить борьбу и предпочесть мучительной жизни смерть. Синклер видел ее отчаяние, которое в общем-то и сам испытывал, но сердце отказывалось верить в то, что она могла пойти на самоубийство. Он быстро осмотрел их скромный приют, выискивая любые признаки, которые указывали бы на то, что она с ним попрощалась, например, сообщение, набранное из букв, вырванных из страниц псалтыря, но не обнаружил ничего примечательного. По правде говоря, он был уверен, что Элеонор, какие бы душевные переживания на нее ни нахлынули, не стала бы с ним так поступать. Она не исчезла бы без предупреждения. Синклер слишком хорошо ее знал, поэтому быстро отмел такую вероятность.
А раз так, то оставался последний вариант — Элеонор пленили.
Увели против воли.
Вполне возможно, что за время его отсутствия сюда нагрянули люди из лагеря и увезли ее насильно. К сожалению, все следы, которые захватчики могли после себя оставить снаружи, замело снегом, да и отпечатки ботинок на полу церкви также не просматривались ввиду того, что стая мокрых собак порядочно наследила. Но кто, как не люди из лагеря, мог ее похитить? Тем более что, кроме как в лагерь, Элеонор увезти отсюда попросту некуда.
Из всего этого вытекал главный вопрос, к которому так или иначе приводили размышления, — как наиболее эффективно провести спасательную операцию?
Она была сопряжена с серьезными трудностями, но положение усугублялось тем фактом, что он совершенно не представлял их конечной цели. Допустим, ему удастся-таки отыскать Элеонор и вызволить из плена, но где потом на этом скованном льдом континенте они будут искать убежища? Синклера охватило полнейшее отчаяние, точь-в-точь как в то ясное октябрьское утро в Балаклаве; сейчас он ощущал себя словно на краю пропасти. Впрочем, он быстро напомнил себе, что успешно пережил тот апокалипсис, как и прочие, даже более драматичные моменты жизни. Какими бы мрачными ни были некоторые страницы его биографии, Синклеру всегда удавалось их перевернуть и начать жизнь с чистого листа.
Тем более что на его стороне есть некоторое преимущество, мрачно рассуждал он.
Перед Синклером стояла кружка свежей тюленьей крови, точно кубок с кагором, а рядом лежал томик поэзии, который путешествовал вместе с ним из Англии в Крым, а теперь вот сопровождает в ужасной ледяной глуши. Он открыл книгу на первой попавшейся странице — бумага пожелтела и сделалась жесткой, как пергамент, — и начал читать…
Одни, один, всегда один,
Один среди зыбей!
И нет святых, чтоб о душе
Припомнили моей.
Так много молодых людей
Лишились бытия:
А слизких тварей миллион
Живет; а с ними я.
Любого другого человека подобные строки ввергли бы в еще большее уныние, но ему они были как бальзам на душу. Кажется, только поэт понимал весь ужас положения, в котором Синклер оказался.
Собаки завыли, и Синклер отрезал сала от лежащего на столе тюленя и швырнул куски в проход. Лайки с громким лаем, усиленным эхом, бросились к подачке, царапая когтями по каменному полу и оттесняя друг друга от еды.
С высокого стула позади оскверненного алтаря Синклер обвел взглядом свои пустые владения. Он представил китобоев, которые некогда сидели на этих лавках. Их лица перемазаны жиром и сажей, а на грязных одеждах темнеют пятна засохшей крови. Мужчины теребят в руках шапки, а их взоры устремлены к этому самому алтарю, где священник рассказывает им о прелестях загробной жизни и несметных богатствах, ожидающих на небесах в качестве компенсации за тяготы и лишения, которые они испытывают каждый день. Китобои сидят в Богом забытой церкви с простым и грубо выструганным распятием, посреди ледяной пустыни, окруженные площадками для разделывания туш, варочными котлами, горами потрохов и костей, и слушают сказочки про белые облака и золотистое сияние солнца, про безграничное счастье и вечную жизнь. Про царство, в котором не будет места смердящим живодерням, и… Синклер задумался. В общем, кто его знает, какую там еще лапшу им вешали на уши.
В этом смысле китобои мало отличались от Синклера, которого тоже оболванили басенками про славу и героизм. Когда лейтенант лежал на соломенном тюфяке в казарменном госпитале, снедаемый нарастающим и совершенно необъяснимым желанием, он совершил поступок, о котором впоследствии сожалел очень долго, но уже не мог ничего исправить. Жажда крови, проявившаяся после укуса дьявольского создания на поле брани в Балаклаве, оказалась неодолимой, и он набросился на лежащего по соседству шотландца, беспомощного и слишком слабого, чтобы сопротивляться.
Турки причислили бы его к «пр о клятым». И Синклер, что греха таить, не стал бы возражать против такой формулировки.
Как бы там ни было, на следующий вечер, когда Элеонор пришла его проведать, Синклер чувствовал себя явно окрепшим. Почти что заново родился. Он снова мог нормально дышать, зрение обострилось, да и мозги, кажется, полностью прочистились.
Вот, значит, что испытывают люди, ставшие «проклятыми», думал лейтенант.
А в лице Элеонор он, напротив, уловил какую-то нехорошую перемену, заметил, как ему показалось, начальные проявления загадочной крымской лихорадки. Ею успело переболеть огромное число его сослуживцев, так что симптомы недуга лейтенант знал назубок. Опасения подтвердились, когда Элеонор вдруг, пошатнувшись, вывернула на пол суп, после чего санитары под руки вывели ее из палаты. Следующий вечер, когда вместо Элеонор к нему пришла Мойра, выдался самым мучительным.
— Где Элеонор? — требовательно спросил он, приподнимаясь с пола на локте.
Даже такое движение причинило боль. Синклер подозревал, что при падении с лошади поломал ребро или два, но переломам ребер особого внимания не уделялось, а методы лечения, которыми пользовались местные хирурги, наверняка его просто убили бы.
— Элеонор сегодня отдыхает, — сказала Мойра, старательно избегая взгляда Синклера.
Она опустила на пол тарелку с еще теплым супом и кружку мутноватой воды.
— Скажи правду, — потребовал он, схватив ее за рукав.
— Мисс Найтингейл решила, что ей необходимо восстановить силы.
— Она заболела, я прав?
Девушка нервно заморгала и, протерев передником ложку, молча положила ее в тарелку с супом.
— У нее лихорадка? Насколько далеко все зашло?
Мойра сдавленно всхлипнула и отвернулась.
— Ешьте суп, пока не остыл.
— Да к черту суп! В каком она состоянии? — От мысли, что произошло непоправимое, у него зашлось сердце. — Скажи, что она еще жива!
Мойра кивнула, легонько промокая слезы носовым платком.
— Где она? Я должен ее увидеть.
— Это невозможно. — Мойра покачала головой. — Элеонор в отделении для медсестер, а в обычную палату ее не переведут.
— Значит, я пойду прямо туда.
— И застанете ее в таком состоянии… Элеонор бы этого не хотелось. К тому же вы ничем не сможете ей помочь.
— Ну, об этом уж мне судить.
Он отбросил рваное одеяло и вскочил на ноги. Но мир вокруг него поплыл — грязные стены, засиженные мухами кисейные занавески, искалеченные тела, лежащие неровными рядами на полу. Мойра схватила его за талию и помогла удержать равновесие.
— Вы не сможете туда дойти! — воспротивилась она. — Физически не сможете!
Но Синклер не сомневался в собственных силах, да и был уверен, что Мойра его поддержит. Он запустил руку за импровизированную подушку из кучи соломы и извлек мундир, весь помятый и перепачканный грязью, но уж какой был. Мойра нехотя помогла ему одеться, и лейтенант шатающейся походкой побрел к выходу. Дверь вела в бесконечно длинный коридор, мрачный и переполненный пациентами.
— В какую сторону?
Мойра крепко взяла его за руку и повела налево.
Они шли мимо бесконечной вереницы палат, и все были битком набиты больными и умирающими. Большинство солдат лежали тихо, а некоторые что-то невнятно бормотали себе под нос. Несчастных, которые метались в диком бреду или испытывали такие адские муки, что их нельзя было успокоить обычными средствами, накачивали лошадиными дозами опиума и оставляли на произвол судьбы, втайне надеясь, что те вообще не очнутся. По пути им иногда встречались санитары и врачи, которые неизменно провожали пару удивленными взглядами, но на том их интерес и заканчивался — обязанностей у медиков было по горло, а госпиталь занимал такую огромную площадь, что тратить время на расспросы совсем не было времени.
Поскольку изначально здание госпиталя выполняло роль казарм, в плане оно имело вид огромного квадрата с башнями на каждом из четырех углов и просторным двором в центре. Здесь некогда могли проводиться учения одновременно нескольких тысяч солдат. Медсестер расселили в северо-западной башне, поэтому, пока они взбирались по узкой винтовой лестнице, Синклеру приходилось всем весом опираться на плечо и пухлую руку Мойры. Когда они подходили к первой лестничной площадке, то увидели тусклый свет фонаря, движущийся в их направлении. Мойра быстро затолкала лейтенанта в неглубокую нишу в стене, а когда лампа приблизилась, выступила вперед и сказала:
— Добрый вечер, мадам.
Судя по смутным очертаниям женщины с лампой в руке и черному ажурному платку, наброшенному на белый чепец, которые Синклер видел из укрытия, медсестра поприветствовала саму мисс Найтингейл.
— Добрый вечер, мисс Мулкаи, — раздался ответ. В подслеповатом свечении фонаря воротничок, манжеты и передник выделялись яркими белыми пятнами. — Я надеюсь, вы возвращаетесь к постели своей подруги.
— Именно так, мадам.
— Как она? Лихорадка не пошла на спад?
— Не настолько, чтобы это можно было заметить, мадам.
— Жаль. Я навещу ее, как только закончу обход.
— Благодарю вас, мадам. Я уверена, Элеонор будет очень вам признательна.
Мисс Найтингейл подрегулировала пламя в лампе, и Синклер в темном углу затаил дыхание.
— Насколько я помню, вы вместе подали заявление на участие в сестринской миссии, правильно?
— Верно, мадам.
— Значит, и на родину возвратитесь вместе, — произнесла она. — Только помните, что узы дружбы, какой бы сильной она ни была, не должны отвлекать вас от первостепенных задач. Как вы знаете, все мы постоянно находимся под пристальным наблюдением общественности.
— Да, мадам. Я понимаю, мадам.
— Доброй ночи, мисс Мулкаи.
С этими словами мисс Найтингейл под шуршание черного шелкового платья продолжила спуск по лестнице, и когда свет лампы померк, Синклер вышел из тени. Мойра жестом подозвала его к себе. Поднявшись на следующий этаж, они услышали усталые голоса нескольких медсестер, которые умывались и попутно делились друг с другом новостями за прошедший день. Одна из них рассказывала о том, как какой-то напыщенный офицер потребовал, чтобы она перестала перевязывать рану пехотинца, а вместо этого принесла ему чашку чая. Мойра приставила палец к губам и повела Синклера на следующий этаж, на самую вершину башни. Там располагался маленький альков с высоким узким окном, из которого открывался вид на темно-синие воды Босфора.
Мойра, поддерживая руками длинную юбку, быстро подошла к постели больной и прошептала:
— Посмотри, кого я к тебе привела, Элли.
Но не успела Элеонор и голову на подушке повернуть, как Синклер уже опустился на колени рядом с кроватью и взял девушку за руку. Рука на ощупь была горячей, влажной и совершенно обмякшей.
Элеонор смотрела затуманенным взглядом и, кажется, была раздражена тем, что ее беспокоят. Синклер засомневался, а осознает ли она вообще его присутствие — лихорадка, как он успел понять, напрочь стирает границы между фантазией и реальностью.
— Если инструмент расстроен, — пробормотала она, — играть на нем нельзя.
Мойра многозначительно посмотрела на Синклера, как бы подтверждая, что Элеонор действительно впала в беспамятство.
— И положи ноты назад на полку, иначе они опять куда-нибудь затеряются.
Мысленно Элеонор находилась где-то в Англии, возможно, в родительском доме или, что более вероятно, в пасторате, где она, по ее словам, когда-то училась игре на фортепиано. Синклер прижал ее пальцы к губам, но она выдернула руку и энергично замахала ею над одеялом, словно отгоняла рой назойливых мух. Мухами кишели все палаты госпиталя, но здесь, отметил Синклер, на самом верхнем этаже башни, в непосредственной близости от моря, насекомых не было.
«Как бы отделаться от Мойры?» — размышлял он. Сделать то, что он собирался сделать — вынужден сделать ради спасения жизни Элеонор, — надо без свидетелей.
Мойра намочила в ведре с водой тряпочку, выжала ее и промокнула лицо подруге.
— Мойра, как думаешь, возможно раздобыть немного портвейна?
— Легче сказать, чем сделать, — ответила она, — но попытаюсь.
Понимая, чего добивается лейтенант, Мойра передала ему тряпицу и тактично вышла из комнаты.
Синклер всмотрелся в освещенное лунным светом лицо Элеонор. Кожа пылала лихорадочным румянцем, а зеленые глаза светились безумным восторгом. Фактически она не осознавала, что больна, и полностью потеряла связь с реальностью. Ее душа уже покинула тело и блуждала где-то в родной деревушке в Йоркшире, и Синклер опасался, что вскоре за ней последует и физическая оболочка. Он повидал сотни солдат, которые точь-в-точь, как и она сейчас, бредили, что-то невнятно бормотали себе под нос, смеялись, а потом вдруг отворачивали голову к стене и вмиг испускали дух.
— Ты можешь что-нибудь сыграть мне на фортепиано? — сказал он.
Элеонор вздохнула и улыбнулась:
— А что бы ты хотел послушать?
Он нежно стащил с ее плеч шерстяное одеяло; из-под него пыхнуло жаром раскаленного тела.
— Оставляю выбор за тобой.
— Мне нравятся старинные баллады. Если хочешь, могу сыграть тебе «Барбару Аллен».
— С удовольствием послушаю, — ответил он, стягивая с плеча сорочку.
Элеонор поежилась от холодного воздуха, проникающего в открытое окно.
Синклер склонил над ней голову.
Пальцы Элеонор зашевелились, как если бы нажимали клавиши рояля, и она тихим надтреснутым голосом замурлыкала вступительные аккорды песни.
Какой бы раскаленной ни была кожа Элеонор, однако по ней уже побежали мурашки. Синклер прикрыл ей грудь ладонью, чтобы хоть как-то защитить от прохладного ночного бриза. Вдохнул запах ее тела, который не смогла заглушить даже вонь камфоры и шерсти, и он показался ему не менее сладостным, чем аромат луга ранним летним утром. А когда коснулся ртом кожи, вкус, который он ощутил на губах, напомнил ему вкус свежего молока из деревенского жбана.
Тихо-тихо она напевала:
— Мама, мама, приготовьте саван…
Если он таки совершит то, что вознамерился, с ужасом думал Синклер, обратной дороги не будет.
— Груз моей вины невыносим…
Но разве у него есть выбор?
— Обожатель мой почил сегодня…
Если этого не сделать, к рассвету она умрет. Он сжал ее тело в руках. От волнения сдавило дыхание.
— Завтра я последую за ним…
Когда он сделал последний шаг — вонзил зубы в плоть, смешивая свою зараженную слюну с ее кровью, — Элеонор вздрогнула, как от укуса пчелы, и пение вмиг прекратилось. Она напряглась всем телом, однако уже спустя мгновение, когда лейтенант поднял голову и утер губы, обагренные кровью от дьявольского поцелуя, расслабилась.
Сонно посмотрев на него, Элеонор сказала:
— Но эта песня такая грустная. — Она провела кончиками пальцев по его залитой слезами щеке. — Давай я сыграю тебе что-нибудь более веселое.
Часть IV
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Гляжу на небо и мольбу
Пытаюсь возносить,
Но раздается страшный звук,
Чтоб сердце мне сушить.
Когда же веки я сомкну,
Зрачков ужасен бой,
Небес и вод, небес и вод
Лежит на них тяжелый гнет,
И трупы под ногой.
«Поэма о старом моряке»
Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
18 декабря, 9.00
Едва Майкл зашел в лазарет и начал топотать ботинками по полу, стряхивая снег, как Шарлотта моментально выскочила из комнаты и приложила к губам палец. Затем взяла его под руку и повела обратно к наружной двери.
— Не сейчас.
— Она в порядке?
— Состояние пока не фонтан, — ответила Шарлотта, натягивая перчатки. — У нее небольшой жар. Но я дала ей успокоительное и сделала укол глюкозы. Думаю, самое лучшее для нее сейчас — покой.
Как ни странно, запрет на посещение девушки расстроил Майкла сильнее, чем он предполагал. С того момента как они вывезли Элеонор с китобойной станции, ее лицо и голос преследовали его неотступно, и журналист сгорал от нетерпения приоткрыть завесу тайны над ее трагической историей.
— Кстати, заходил Мерфи. Сказал, чтобы я держала язык за зубами и не болтала о том, кто у нас тут обитает.
— Ага, мне он такое же указание дал, — подтвердил Майкл.
— Пойдем-ка навестим дядю Барни. — Шарлотта набросила на голову капюшон. — Мне надо срочно выпить кофе, и желательно покрепче.
Тесно прижавшись друг к другу на порывистом ветру, они мелкими шажками спустились по пандусу и перебежали в буфет. Оказалось, что за ночь в столовой установили искусственную рождественскую елку; она сиротливо стояла в углу помещения, скромно украшенная мишурой и шариками не первой свежести.
Дэррил уже оккупировал столик в задней части зала и уплетал поджаренный тофу[17](дядя Барни сказал, что послал радиограмму, в которой попросил следующим рейсом прислать побольше этого продукта) с овощной смесью, наваленные на тарелку высокой горкой. Шарлотта уселась на скамью рядом с биологом, а Майкл с подносом занял место напротив. Доктор Барнс со своими косичками, собранными на макушке, выглядела так, будто надела на голову ананас.
Первым делом она сыпанула в кофейную кружку добрую порцию сахара и сделала большой глоток.
— Только встала? — спросил Дэррил. — Спрашиваю потому, что ты выглядишь отвратительно, как будто всю ночь не спала.
— Спасибо на добром слове, — ответила Шарлотта, опуская кружку на стол. — И как только тебя до сих пор жена не пристрелила?
Дэррил пожал плечами.
— Наш брак основан на откровенности, — ответил он.
Майкл невольно усмехнулся.
— Самое удивительное, — сказала Шарлотта, — что в Чикаго я спала как младенец, хотя на работе по ночам только и гудели сирены машин «скорой помощи», а дома соседи устраивали шумные вечеринки до четырех утра. Но здесь, где тихо как в могиле, а ближайшая парковка находится за тысячу миль, ворочаюсь по полночи.
— А ты шторки на кровати задергиваешь? — уточнил Дэррил.
— Боже меня упаси, — ответила она, окуная сухой тост в жидкое яйцо всмятку. — С ними я себя чувствую как в гробу.
— А как насчет затемняющих занавесок на окне?
Она задумалась, размеренно пережевывая пищу.
— Ну да… Этой ночью я специально из-за них и вставала.
— Смысл в том, чтобы задергивать их до того, как ложишься спать, — заметил Дэррил.
— Так я и сделала, но дело в том… Я могу поклясться… — Она запнулась, затем продолжила: — Могу поклясться, что во время бурана услышала за окном что-то странное…
Майкл навострил уши, поскольку уже догадывался, что сейчас сообщит Шарлотта.
— Что именно? — спросил Дэррил.
— Голос. Мужской крик.
— Привидение, наверное, — заключил Дэррил, зарываясь в тарелку.
— И что кричали? — спросил Майкл как можно более невозмутимо.
— Единственное, что я более или менее расслышала за шумом ветра, было «отдай его мне». — Она пожала плечами и снова принялась за тосты и вареные яйца. — Еще немного, и я начну скучать по сиренам «неотложек».
Майкл чуть не поперхнулся, но все-таки решил пока не делиться своими догадками.
— Кстати, чуть не забыла! — спохватилась Шарлотта, засовывая руку в карман и вытаскивая из него пластиковую пробирку с кровью. — Мне надо, чтобы ты сделал полный анализ этого образца.
Но Дэррил энтузиазма не проявил.
— И чем я обязан такой честью?
— Тем, что твоя лаборатория оснащена самым крутым оборудованием.
— А чья это кровь? — полюбопытствовал биолог.
— Да одного из «батраков», — небрежно бросила она. — Ничего особенного.
— Что ж, — произнес он, вытирая губы салфеткой, — раз пошла такая пьянка, то у меня для вас есть одна улетная новость.
Непонятно было, шутит он или говорит всерьез.
— Вы, друзья мои, сидите за одним столом с ученым, который скоро прославится. Когда я в последний раз проверял ловушки, то обнаружил ранее неизвестный науке вид рыб.
Майкл с Шарлоттой вытаращились на него с неподдельным любопытством.
— Ты серьезно? — спросил журналист.
Дэррил, лучезарно улыбаясь, кивнул:
— Хотя он находится в близком родстве с видом Cryothenia amphitreta, который оставался неоткрытым до 2006 года, конкретно эта разновидность еще не зарегистрирована.
— С чего вдруг такая уверенность? — спросила Шарлотта.
— Я сверился с каталогом морских видов, а точнее, со справочником «Рыбы Южного Ледовитого океана», и свою рыбу там не нашел. Одна только морфология головы чего стоит — вильчатые валики над глазами и пурпурная отметина наверху. Никогда такого не видел.
— Потрясающе! — восхитился Майкл. — И как ты ее назовешь?
— В данный момент я называю ее Cryothenia — что по-гречески означает «из холода» — Hirschii.
— Да, от скромности ты не умрешь, — хихикнула Шарлотта.
— А что? — возмутился Хирш. — Ученые традиционно присваивают открытиям свои имена. Тем более таким способом я щелкну по носу одного гада, доктора Эдгара Монтгомери, с которым работаю в Вудсхоуле.
— Ну, раз так, Бог в помощь, — поддержал его Майкл.
— Мне сейчас главное — как можно скорее поймать еще несколько представителей, — продолжал Дэррил. — Не исключено, что поблизости обитает целая стая. Выловленную рыбу я анатомирую, поэтому было бы здорово заполучить еще хотя бы парочку, чтобы предъявить их в целости и сохранности.
— Может, тебе и повезет, — подбодрил его Майкл.
— Мерфи распорядился никому не покидать территорию базы, пока буран не стихнет, но я планирую вытрясти из него разрешение по-быстрому смотаться к полынье, чтобы расставить новые сети и ловушки. Если хотите присоединиться, добро пожаловать — вы оба. Потом в старости будете рассказывать внукам, что принимали непосредственное участие в историческом событии.
Шарлотта вымазала остатки желтка и сказала:
— Как бы сильно мне ни хотелось отморозить в проруби задницу, пожалуй, я вернусь к себе да вздремну.
Но Майкл с воодушевлением уцепился за возможность выбраться из стен станции, особенно теперь, когда доступ к Элеонор был перекрыт, поэтому кивнул:
— Я в игре. Ты когда собираешься пойти к Мерфи?
Уже через час они вдвоем — Майкл за рулем, а Дэррил у него за спиной — неслись на снегоходе по ледяному насту. Майкл многие годы был на «ты» со снегоходами и неизменно получал удовольствие от управления этими машинами, но поездки на снегоходе в Антарктике не идут в сравнение ни с чем. Несмотря на маску, защищающую лицо, массивные очки и густую меховую опушку на капюшоне, который плотно обтягивал голову, журналисту приходилось низко наклоняться над рулем. Без этого открытые участки кожи пылали бы огнем от мороза, а вскоре и вовсе могли потерять чувствительность, настолько обжигающе холодным был встречный ветер. К счастью, домик ныряльщиков располагался неподалеку.
Майкл остановил машину почти у самой двери, медленно вкатившись на пандус. Как только рокот мотора стих, на первый план снова вышел рев бурана. Ветер был таким неистовым, что едва не сбил Дэррила с ног. Биолог смог устоять лишь благодаря Майклу, который вовремя подхватил приятеля за плечо. Вместе они занесли оборудование в помещение, но чтобы закрыть за собой дверь, пришлось буквально сражаться со стихией — казалось, еще немного, и шквалистый ветер просто сорвет несчастную створку с петель.
— Господи… — Майкл бухнулся на деревянную скамью и, не снимая варежек, смахнул с капюшона снег.
В домике с зияющей в центре пола полыньей было ничуть не теплее, чем снаружи, но они по крайней мере были защищены от ветра. Дэррил включил обогреватели и уселся рядом с Майклом. Так они сидели минуты две, трясясь от холода и даже не помышляя о том, чтобы немедленно приступить к делу. По мере того как помещение прогревалось, от воды в проруби поднимался легкий туман, заволакивающий ледяное отверстие легкой белесой вуалью.
— В лунке целая куча льда, — заметил журналист. — Прежде чем что-то туда опускать, придется его проломить.
— А ты думаешь, для чего я тебя пригласил? — сказал Дэррил, пытаясь прямо в перчатках приладить сети и ловушки к длинным фалам.
— И как я сразу не догадался!..
Майкл оглядел ящики с инструментами и снаряжением на стенах и полу — ледовые пилы, стальные тросы и ружья для подводной охоты. Наиболее подходящим кандидатом на разламывание льда оказалась лопата с заостренным концом, но нормально ухватиться за нее, не снимая рукавиц, было невозможно. Хочешь не хочешь, а пришлось снимать. Правда, на руках еще оставались утепляющие подкладки, но они были довольно тонкими, так что Майкл без труда смог просунуть пальцы сквозь рукоятку.
Уровень воды, стянутой тонкой коркой свежего льда, располагался на глубине пары футов, поэтому орудовать лопатой было неудобно — приходилось опускать клинок в полынью, проламывать лед, затем вытаскивать лопату, снова наносить удар и так далее. Кропотливая работа напомнила Майклу случай из детства, когда он вознамерился расчистить автомобильный подъезд после сильнейшего снегопада. Отец советовал сыну бросить бессмысленную затею — «снег успел слежаться и стал твердым, как лед, поэтому у тебя ничего не получится». Но Майкл не послушался, и когда лопата вдруг налетела на то, что представлялось мягким снегом, а на поверку оказалось твердым льдом, он почувствовал пронизывающую боль, которую запомнил на всю жизнь. Она прошила руки, прошла дальше по позвоночнику и отдалась даже в корнях зубов. Сейчас Майкл испытывал сходное ощущение, только теперь боль повторялась с каждым взмахом лопаты, да еще и вывихнутое в Каскадных горах плечо начало сильно ныть.
Наконец ему удалось размолотить корку льда, превратив в шугу, но он понимал, что это ненадолго и льдинки вскоре снова начнут смерзаться.
— Ты готов? — спросил Майкл, чувствуя, как по пояснице у него струится ручеек пота.
— Почти, — отозвался Дэррил, проверяя на ловушке крепление, которое отдаленно напоминало песочные часы.
Фал, разложенный широким кольцом вдоль плинтуса, со всеми этими сетями и ловушками на узлах то там то сям, был похож на гигантский браслет с брелоками. Взявшись за конец веревки с привязанным грузом, Дэррил подполз на коленях к самому краю проруби и склонился над отверстием.
— Расчисти лунку, — попросил он.
Майкл отгреб шугу лопатой, и Дэррил погрузил утяжеленный гирей конец веревки в воду. Фал, унизанный хитроумными приспособлениями Дэррила, начал медленно, под жужжание лебедки, к которой был привязан, погружаться в пучины полярного моря.
Майкл продолжал методично отгребать ледяное крошево в сторону, как вдруг лопата самым необъяснимым образом выскользнула у него из рук, словно за нее дернули из глубины, и стремительно скрылась в ледяном отверстии подобно стволу дерева, мчащемуся по лесоспуску.
— Какого черта?!
Дэррил хихикнул и, обернувшись к Майклу, сказал:
— Мерфи предъявит тебе счет за порчу казенного имущества.
Майкл рассмеялся, однако через секунду стало не до смеха: вслед за лопатой в прорубь головой вперед полетел уже и сам Дэррил. Первой мыслью Майкла было, что биолог каким-то образом зацепился за фал, поэтому он инстинктивно наступил на веревку ногой, пытаясь остановить дальнейшее разматывание, но это не сработало. Фал проскальзывал под резиновой подошвой и продолжал неумолимо убегать вниз.