Юрий Сергеев
Княжий остров
Роман
Москва – 1995
Часть первая. Гнездо. 1
Глава 1. 1
Глава 2. 9
Глава 3. 21
Глава 4. 25
Часть вторая. Храм. 33
Глава 1. 33
Глава 2. 42
Глава 3. 50
Глава 4. 57
Часть третья. Чистая сила. 68
Глава 1. 68
Глава 2. 78
Глава 3. 99
Часть четвёртая. Белая река. 111
Глава 1. 111
Глава 2. 119
Глава 3. 126
Глава 4. 135
Глава 5. 143
Глава 6. 153
Глава 7. 159
Часть пятая. Путь. 164
Глава 1. 164
Глава 2. 174
Глава 3. 185
Глава 4. 194
Добрые люди!
Если в нынешнее лихолетье Ваши сердца ещё хранят Веру, то зажгите свечу Надежды, Любви, Добра, Красоты, — откройте первую страницу романа и пройдите крестным путём истории по Святой Руси.
Герои романа проведут Вас сокровенными тропами из Великого Прошлого в Великое Будущее и воссоединят разорванные нити Времени, Пространства.
Вы будете отрицать и утверждать, задавать вопросы и отвечать на них, умирать и воскресать, познавать Закон Любви. И произойдёт дивное: каждый из Вас и все вместе с автором этой уникальной книги возведёт единый Храм Русского Мира.
Отправляйтесь в Путь. Бог Вам в помощь.
Народу русскому посвящаю.
Часть первая. Гнездо
Глава 1.
Егор Быков летел вниз головой сквозь вселенскую темь... Рука судорожно сжимала кольцо парашюта. Ему на миг почудилось, что не осилить, не оторвать от груди это холодное кольцо, что плоть его насквозь и легко прошьёт всю землю и уйдёт к дальним звёздным мирам, к сказочной радости и свету.
Но, помимо мёртвой одури, пальцы сами рванули крепкое железо. Над головой дробно ударил шёлк о жидкую твердынь воздуха, стропы ухватили за плечи, словно чья-то разумная и сильная рука остерегла от устремления в призрачную бездну.
СВТ[1] больно ударила стволом о подбородок и разом отрезвила, пробудила Егора.
Далеко-далеко на востоке обагрились кровью зелёные тучи, затлел рассвет, неустанно идущий, воюющий тьму... С такой высоты виделся он нереальным чудом облитой кипенью осенних красок предалёкой якутской тайги.
Под ногами же снуло расступилась туманная мгла: ни огонька, ни звука, бесшумно несло его по ветру, надутый купол крепко держал паутиной строп за плечи. Быков тренированно спружинил и покатился, лихорадочно гася парашют.
Быстро отстегнул лямки и прянул в сторону, оглядывая темь зрачком ствола. Под ногами мялась свежая пашня, неведомо кем поднятые пары, в разор войны.
Рассвет всё разгорался, всё яростнее и кровавее полыхал огнём весь восток, уже затлели и обуглились жаром облака над самой головой, где комариным зудом стихали моторы самолёта, повернувшего к незримой линии фронта.
Егор неосознанно сел в пахоту, нагрёб ладонью волглой от росы землицы и поднёс к лицу. Пахла она жизнью и тленом... Нежно и терпко отдавала умирающими корнями вывернутых плугом трав, струилась и шуршала меж пальцев, липла к ним, осыпалась.
Просветлело, кругом, засерело. Проглянулись из алости зари спящие леса, взвился тайно в поднебесье и ударил жаворонок: затрепетал и охолонул такой животворной радостью, силой, что Егор рассеянно улыбнулся и откинулся навзничь, тщётно отыскивая глазами в розовом дыму неба эту неугомонную птаху.
Наслушался досыта, неторопливо поднялся. Отстегнул от вещмешка сапёрную лопатку и глубоко зарыл парашют. Быков не терпел суеты. Тускло светящаяся стрелка компаса указывала ему путь на север, через леса и реки, отнятые у его народа врагом.
В карманах потрёпанного кожуха таились две лимонки, новенькая финка и ТТ за поясом да винтовка на плече. Старые, но добротные ботинки, вещмешок из обычной дерюги, где ухоронена ещё одна граната поверх рации. Вот и весь скарб.
Это оружие обязано хранить его жизнь в пути по лесам, а потом оно останется где-то в безымянном месте, а дальше, если повезёт, будут думать голова и руки. Они помнят ещё школу японской разведки в Харбине, знают многие приёмы смерти.
Невзрачная буковая палочка в кармане пиджака — страшнее пули в ближнем бою. Кацумато научил его тело убивать, тщательно готовил диверсанта для борьбы с Россией, но не смог сорвать чеку духа, не сломил его и вряд ли предполагал, что сгодится эта наука сыну есаула Быкова для обретённого Отечества.
Видимо, пришёл час... Волею судьбы Егор стал древним японским ниндзя, но, в отличие от легендарных наёмных шпионов и разведчиков, у него явилась высшая цель и право на жестокость к врагу. Вот и всё суженое...
Солнце взошло где-то за дымной линией фронта. Линией условной и рваной, ибо немец пёр на танках и бронемашинах, клиньями рассекая отступающие русские войска. Там кипят скоротечные страшные бои. Вопреки законам жизни, эта тьма ползла на восток встречь солнцу, стальная мгла лезла воевать Россию.
Русь... Войны, войны и войны... Егор подумал, что, может быть, через это поле тащили свои пушки Наполеон, Вильгельм, теперь Гитлер. А поле живёт себе, пашня дышит, бьёт жаворонок и дремлют леса, и стынут в туманах болота, и зреют травы... Белая Русь... Белоруссия.
Егор шагнул было к лесу, но вдруг низко и бесшумно над пашней понеслась огромная сова. Мягко взмахивая широкими крыльями, она ходила кругами над его головой и тихо пощёлкивала клювом. Егор замер от неожиданности. Сова чуть не касалась его лица перьями, опахивая струями воздуха.
Но это было не нападением или угрозой, а каким-то загадочным любопытством ночной и сторожкой птицы. Она как бы норовила заглянуть в его лицо желтоватыми глазами, и человека взяла оторопь.
Сова нисколько его не боялась. Сделав ещё один круг, она села на его пути и неловко шагнула навстречу, растопырив крылья.
«Наверное, гнездо где-то рядом», — подумал он и осмотрелся. Взгляд скользнул по деревьям и остановился на горизонте. Завлекли причудливые облака, над краешком явившегося солнца.
Два пурпурных вола тащили плуг по небу. За плугом узнавался в облаке — мужик, и это все настолько померещилось реальным, мощным, что Егор остолбенел. Непомерной величины волы пахали небесную твердь...
Сова бесшумно взмыла и пропала в лесу. Взошло солнце, и видение растаяло. Быкову припомнилась сказка о Микуле Селяниновиче, пахаре и воине. «Приблазнится же, — сказал вслух и покачал головой, — сова-то, как нарочно, остановила, чтобы увидел... Диво-дивное...»
И тут само колыхнулось всё прошлое в памяти, проступили чудные картины из того далёка: мглистые гольцы Станового хребта, шумный Харбин, лицо покойной матушки... И вот, уже пошли чередой прожитые годы.
То Игнаха Парфёнов восставал из камней и стлаников на безвестной сопке, то колдовал суровый шаман Эйне, а вот и Марико плывёт зыбким образом, живым стремлением к своему Егору, через бешеные буруны переката реки Тимптон.
А ярче всего возник старец-отшельник, последний хранитель древней веры и книг раскольничьей библиотеки, спасённой в веках и ухоронённой за тридевять земель в камне, на случай пришествия в мир человека разумного, коий не сотворит зла, не кинет в огонь бесценное Слово далёких предков Руси-страдалицы.
«Боже мой!» — прошептал Егор и остановился, силясь опомниться, выйти из опьяняющей одури минувшего... Но округ стояли дебри лесов, разительно похожие на якутскую тайгу: ни троп, ни конца и краю просыпающейся земле.
Певчий хор птиц славно вёл заутреню в непоколебимом храме дерев, несущих хоругви и ризы невесомых туманов, и трепетала каждая былинка, цветок и хвоина, каждый листок пел и жил, всякая букашка ползла к свету и теплу, умело вплетая свой стрекот, подлаживаясь песне. Радуясь... Славя...
Внезапно пахнуло гарью и сладким тленом мертвечины. Лес прорезало шоссе, и, когда Быков осторожно выглянул из кустов, открылась глазам преисподняя. Картина смерти...
Раздавленные танками повозки и новенькие пушки-сорокапятки, вздутые трупы людей и коней. Лес посечён осколками, переломан танковыми гусеницами. Видимо, они вобрали в себя столь крови, что оставили по дороге чёрные зловонные следы, ускользающие спаренными гадами на восток.
Рои мух гудели над обезображенными, кишащими червями лицами красноармейцев, лопнувшие швы гимнастёрок шевелились белым кипением. Невообразимый смрад спазмами перехватил горло Быкову, но он пересилил себя и ступил прямо в этот ад.
Потревоженные жирные мухи стали липнуть к идущему зелёным роем, клубиться перед глазами, чуя свежую еду для своего прожорливого потомства. Егора поразила их свирепость и наглость, они вовсе не страшились человека, отведав его.
Быков отломил ветку с молодого дуба, с ожесточением хлестал ею парной, лишённый кислорода воздух, сшибая под ноги разъевшихся стервятников.
Люди тут умирали каждый по-своему: кто дополз к дереву и притулился спиной, кто успел закрыть голову руками, да так и белел облезшими костяшками пальцев. Но, самое страшное — раздавленные гусеницами тела, дикое месиво. Трудно представить, что это был человек... Жил... Смеялся... Любил...
«Боже мой! — опять прошептали спёкшиеся губы Егора. — Что это такое? Разве это война?»
Пустые гильзы хрустели под ногами, штыки трёхлинеек и затворы уже тронула ржа. Из-за леса тяжёлым строем вылезли бомбовозы с крестами на крыльях. Их чужие моторы мерно пожирали бензин, тащили к фронту смерть в брюхе своём, как эти мухи несли свои личинки. Война...
Позабыв всякую осторожность, Егор шёл и шёл страшной дорогой, и не было конца смертям на ней, и никогда не испытывал он подобной жути, такого опустошительного отчаянья, никогда не накатывала с такой яростью жажда остановить зло — лютая жажда мести за поруганную землю и людей.
Этот приступ накатил волной, когда увидел раздавленные полуторки с ранеными, когда попал в глаза заголённый подол над синими бёдрами совсем молоденькой и хрупкой медсестры. Он высвободил из её осклизлых пальчиков рукоять тяжёлого пистолета, машинально достал обойму. Она была пуста.
Точно такой же воронёный ТТ, каким снарядили его. Но это было особое оружие. Им сестра пыталась остановить танки, защитить раненых. С ним она погибла, пустив оставшуюся пулю себе в висок через кудрявые русые локоны...
Егор понял, для чего он его взял, когда вложил в рукоять новую обойму, неторопливо дослал патрон в патронник и положил оружие в карман. Потом отцепил у одного из павших сапёрную лопатку и вырыл за кустами неглубокую могилку.
Медсестра была легонькой девчушкой, она обвисла на его руках тряпичной куклой и напоследок взглянула в лицо Егора пустыми глазницами из холодной земли, моля о чём-то или благословляя.
«Боже мой!! Как же тебя звали-то?» — горестно выдавил он и закрыл её тело куском брезента. Зарыл, и крепко вбил какую-то железную ось, потом привязал обрывком телефонного кабеля перекладиной крест. Точь-в-точь, как сделал это над пустой могилкой сгинувшей в перекатах Тимптона своей Марико.
«Если буду жив, то обязательно вернусь, жалкая ты моя... Клянусь! Я похороню тебя по-людски. Памятник возведу и цветами осыплю... Совсем дитя...»
Егор вынул карту и поставил крестик у пунктира шоссе. Он не сомневался, что и без карты отыщет это место, уж ориентироваться научился за долгие скитания по якутской тайге. Постоял, помолчал, а когда шевельнулся уходить, то на ближайшую ель тяжело сел ворон.
Распушив на горле перья, он заорал и поперхнулся, пробитый насквозь пулей. Шмякнулся вниз. Егор поставил её ТТ на предохранитель, сутуло двинулся обочиной, обходя тлен и прах... По небу всё шли бомбовозы, сыто и утробно урча, как волки, блюдя в своей стае порядок и строй...
* * *
Приказ выполнял Быков почти безысходный... В одном из фашистских концлагерей Прибалтики упрятан редкой профессии человек — криптограф. Разведчик ещё царской школы, знающий много языков.
Этот талантливый полиглот был нужен Москве живым и невредимым. Егор знал о нём всё, мог угадать его в любой толпе, знал даже все родинки и шрамы на его теле, так тщательно готовил полковник Лебедев к заданию.
Попался Илья Иванович к немцам глупо и просто. Их разведка знала о месте его нахождения, выбросили парашютистов и захватили Окаёмова в первый час войны.
По разведданным, содержался он в лагерном изоляторе на хорошем питании, изнывая от бесконечных допросов и подсадок стукачей в камеру. Вот и вся информация.
Две попытки вытащить его ещё из Минской тюрьмы провалились. Немецкая военная разведка поняла, за кем охотятся, и упекла спеца в многолюдный лагерь смерти под чужой фамилией. Попробуй сыщи среди тысяч народу под номерами...
Во время подготовки к заданию, полковник Лебедев всё что-то не договаривал, хмыкал, качал головой и даже посмеивался своим мыслям. Егор же, прошедший утончённую школу по психологии у японского разведчика Кацумато, уловил скрытую любовь полковника к Окаемову.
Только однажды, перед самой заброской в тыл врага, Лебедев чуток приоткрылся и обронил: «Будь повнимательнее с графом... он такой фрукт, — полковник рассмеялся уже открыто, — такой фр-рукт! Что оказался не по зубам полицейским сыскам во многих странах... Мирового класса разведчик... Граф де Терюльи...»
— Граф?!
— Одно из его любимых имён... Кличка из той жизни, когда ещё не работал на нас. Но я тебе ничего не говорил. Не имел права говорить. Будь деликатнее с ним... Всё же, кастовый интеллигент, учёный. Я его с таким трудом спас в 37-м и спрятал...
— Я уже забыл.
— Вот и ладненько... Если всё обойдётся и выйдете на партизанский аэродром или на тот мыс, где вас будет ждать подводная лодка... учись попутно дару перевоплощения у Окаемова... Это — гений... Полиглот... Артист... С отличием окончивший Пажеский корпус.
Как нелепо влип! Ему надо чуть-чуть помочь, если уже не сбежал... Самую малость подсобить. Он нужен нам сейчас, как воздух. Он важнее сейчас для нас, чем свежая танковая дивизия. Важнее!
* * *
Кружит, кружит вороньё, вспугнутое с шоссе лязгом и грохотом немецкой танковой колонны. Егор пристально глядит из леса на стальное нашествие.
В ноздри бьёт зловонный чад от выхлопов моторов, их вой раздирает уши, а глаза жадно ловят каждую деталь, мельчайшую подробность этого неумолимого движения. Передовой танк сметает с дороги остатки машин и пушек, опять месят гусеницы не преданных земле погибших русских.
Тупорылые, приземистые грузовики набиты солдатами в касках; прорывается сквозь грохот плясовой мотив губной гармошки. Всё — чужое, нереальное.
Высокий белобрысый танкист, туго затянутый в чёрную форму, расстегнул ширинку и оправляется прямо на ходу с брони, сыплет веером мочу по кювету на тела убитых и эту диковинную ему землю. В идущем следом грузовике повернулись каски и доплыл весёлый гогот.
Не стерпел Егор, вскинул СВТ, всадил пулю в танкиста, а остатки обоймы — в густо сидящую, ржущую солдатню в машине. Черную фигуру сбросило с брони под колеса грузовика, из кузова раздался дикий вой и рёв, колонна разом стала.
Такой плотности огня Егор не мог представить... Вокруг него всё кипело и трещало от разрывных пуль, сыпалась листва, ветки, ложилась скошенная трава. Благо, что успел сунуться за толстое дерево и проклинал себя, что нарушил приказ не вступать в бой ни при каких обстоятельствах.
Чуть высунулся из-за дерева и увидел, что немцы выпрыгнули из машин, рассыпались цепью и медленно двинулись на него, поливая лес из автоматов. Патронов они не жалели. Быков рванулся в чащу, виляя, как заяц, падая и укрываясь за стволами деревьев.
Громыхнула танковая пушка, и чёрный куст взрыва выкорчевал здоровенный тополь, за которым он только что прятался. Егор бежал всё дальше, рация тяжело била по спине, а в голове толклась навязчивая и шальная мысль: «Вот они... вот они... как я им врезал, гадам!!»
Он на бегу сменил обойму, готовясь к бою, — если ранят и оторваться будет нельзя. Снаряды с треском и воем крушили лес, рвались пули, чмокали, целуя деревья и осыпая с них кору. На Егора вдруг накатил дурацкий смех, к нему словно пришло второе дыхание, и не чуял уже устали.
Летел, обдирая лицо о ветки, и всхлипывал на ходу. В глазах всё ещё стояла переломившаяся фигура щеголеватого танкиста, видел, как никли и вскакивали в смертной истоме солдаты в кузове от его пуль воздаяния...
Стрельба у шоссе смолкла, и Егор нерешительно остановился, прислушался. Взревели моторы, гул их медленно пополз на восток. Быков устало сел в траву, нестерпимо захотелось есть. Он торопливо скинул вещмешок, достал хлеб и круг колбасы.
К ночи он был уже далеко от большака. В густолесье отыскал глубокую промоину и соорудил бездымный костерок. Долго сидел у огня, вслушиваясь во тьму, но врага здесь не было.
Шуршали в траве мыши, где-то на болоте тяжело ухала выпь и стрекотали лягушки, тянуло от усталости в сон. Из двух сушин соорудил привычную по тайге нодью и завернулся в плащ-палатку. Кончился первый день его войны...
Проснулся перед утром, как от толчка. Осмотрелся и зябко поёжился под настывшим брезентом. Сушины перегорели, чадно дымили обугленные концы, сырой туман залил ложбину и весь дремавший предутренний лес.
Егор заглянул на светящийся циферблат часов, быстро вскочил и стал высвобождать рацию из вещмешка. Подошло условленное время связи. Он забросил свинцовый грузик с проводом антенны на ближайшую крону дерева и поёжился от осыпавшихся брызг росы.
Дурманяще пахли отволгшая трава, перегнивший лист и сырая земля вымоины. С болота плыл утиный кряк, где-то просвистел крыльями и зажвыкал селезень. Монотонно бухала и бухала выпь, словно далёкие взрывы.
Холодные наушники трещали грозовыми разрядами, морзянка мешалась с разноязыкой речью. Он погрел над углями руки и привычно выбил ключом в эфир свои позывные. Мощная радиостанция Москвы откликнулась мгновенно.
Егор быстро отстучал о начале выполнения задания и принял короткую радиограмму. Лебедев сообщил номер блока, где содержался Окаемов под усиленной охраной, и ещё одну явку, на случай, если потребуется помощь от подпольщиков.
Выключил рацию, несколько раз прочёл столбцы цифр при свете фонарика и бросил листок в жаркие угли. Он ярко вспыхнул, оставив в памяти Егора надежду на встречу и помощь от незнакомых людей.
Кроны деревьев смутно проявились в тусклом рассвете. По листьям зашуршал мелкий дождь, костёр зашипел парком. Егор наспех позавтракал всухомятку колбасой, проверил оружие и сориентировался по компасу. До лагеря, по его расчетам, не менее двух дней пути.
Лебедев специально выбросил его с таким удалением, чтобы обвык в лесах и чтобы русские самолеты не навели абвер на мысль о главной задаче десанта.
Сначала готовился целый взвод для нападения на концлагерь и освобождения Окаемова, но потом полковник передумал и всю свою энергию направил на подготовку одного Быкова.
В лагерь уже были внедрены два полицейских из подпольщиков, требовались только умелые действия и способности «японца», как в шутку обзывал его Лебедев, для выполнения этой авантюрной идеи.
Однажды, во время тренировок, Егор показал на полную катушку всё, чему его учил Кацумато. Опытный разведчик и мастер по самбо, полковник только озадаченно крякал, когда кувыркался от незнакомых приёмов своего подопечного.
А перед отлётом уверенно заключил: «Когда вернёшься, будешь инструктором в этой разведшколе... такие приёмчики и я с удовольствием разучу, а нашим ребятам они ох, как нужны...»
Егор спешил строго на север, осторожно осматриваясь вокруг и, с особым вниманием, глядел под ноги, опасаясь противопехотных мин.
На одной из лесных троп он увидел квадратики поникшей травы и осторожно поднял дёрн. Мина была нашей, здесь невдалеке строился укрепрайон, и сапёры густо напичкали землю смертоносными сюрпризами, в надежде на долгую оборону.
Кто мог думать, что фашист попрёт так стремительно. Егор выкрутил взрыватели и положил две мины в вещмешок. Нечего им тут ржаветь, когда по шоссе прёт немец.
Лямки вещмешка больно резали плечи, парило летнее солнце, духота и быстрая ходьба вынудили снять кожух и увязать его к вещмешку. Мокрая рубаха липла к спине, пот щипал глаза.
Егор выбрался на залитую солнцем поляну, и вдруг из куста резанул громкий окрик: «Стой! Руки вверх! Брось оружие!» Смахивая СВТ с плеча и кидая её под ноги, Егор сдвинул и лямку вещмешка, чтобы в любой момент скинуть груз.
Из куста никто не выходил, только слышалась перебранка шепотом. «Сними мешок и три шага в сторону!» — опять грозно приказал мальчишечий голос. Быков всё исполнил и увидел поднявшихся из кустов троих красноармейцев в рваных и грязных гимнастёрках.
Один из них ловко подхватил СВТ, не спуская ствола трёхлинейки с груди Быкова, взялся за горловину вещмешка и взвесил его в руке.
— Ого! Кирпичей, что ль, наклал? Что в вещмешке?
— Рация, — улыбнулся Егор вологодскому говорку молодого крепыша-сержанта.
— Рация? Зачем?
— Немцев бить...
— Ты эта... огород нам не городи. Документы, живо! Не то, враз в распыл! Ишь вояка. Небось полицай? Ага...
— Вон мой документ, у тебя в руке.
— Документы!
— Удостоверение в рации, под гранатой. — Егор покачал головой от удивления; как мог Лебедев предугадать подобную встречу, выписав ему грозный бланк, на котором был приказ всем военнослужащим и гражданам СССР исполнять любую волю владельца и всячески помогать ему в выполнении особого правительственного задания.
Один из солдат справился с завязкой вещмешка, осторожно снял мины и гранату, отыскал завернутую в клеенку бумагу.
— Гм, погляньте, ребята... Всё по форме, аж три печати.
— Значит, ты лейтенант, Васильев Николай Палыч? — прочёл вологодский.
— Как видишь, так всё прописано.
— Гм, а вдруг ты фашистский диверсант, — засомневался конопатый и рыжий красноармеец с перебинтованной рукой. — Немцы, небось, не такие бумажки могут настрочить.
— А чего мне тогда в их тылу шарить?
— Правда... А может, ты послан, чтоб нас выдать?
— Кому вы нужны, вояки кустовые...
— Но, но... полегче! — насупился чернявый боец. — Мы такое хватили, что не дай Бог. — Он по-хозяйски вынул круг колбасы и разломил на троих, наделил друзей и хлебом.
— Положите на место, — приказал Егор. — Себе добудете на хуторе, а мне ещё много топать.
— Ишь какой, раскомандовался, — усмехнулся чернявый и сощурился, — бумажка твоя, поди, липовая и колбаса немецкая... Мы вот чуток перекусим и шлёпнем тебя, браток, на всякий случай. Больно всё хитро... Наши диверсантов по одному не закидывают.
— А я не один, вы давно уже на мушке, — сурово нахмурился Быков и крикнул в ту сторону, откуда пришел: — Товарищ капитан, долго я ещё буду тут с ними болтать?
Только на мгновение все трое повернули головы к лесу и тут же закувыркались по траве. Чернявый подавился куском колбасы, испуганно пучил глаза и краснел лицом под наведённым на них оружием.
— Сержант, тресни его по спине кулаком, не то задохнётся, — засмеялся Егор.
— Ты что, шальной! Ты чё дерёшься?! — болезненно морщился вологодский и тёр ушибленное плечо, поглядывая на выбитую трёхлинейку, лежащую в ногах Егора.
— Да вы же русского языка не понимаете... Мне колбасу жалко стало...
— Мы три дня ничего не жрали.
— Надо было добром попросить, я бы дал. Что же мне с вами делать? Ведь, вы же — банда, а не бойцы. А ну-ка, ваши документы?!
Все трое стали рыться в карманах и нехотя кинули ему под ноги красноармейские книжки. Чернявый нерешительно мял в руках комсомольский билет, потом спрятал его в карман гимнастёрки. Быков проверил документы и отдал.
— Теперь видно, что были воинами.
— Почему были? Мы и есть... — нахмурился чернявый, играя желваками по скулам.
— Вот что, ребята, — Егор торопливо собрал вещмешок, кинул им ещё пару банок тушёнки, — вы меня не видели, и не дурить! Ваши фамилии и имена я запомнил. Сегодня передам в Москву по рации, что выходите к своим. Если угодите в плен и ляпнете про меня, вам же хуже будет, — стращал он присмиревших бойцов на всякий случай.
— Так точно, товарищ лейтенант... умрём, а не скажем... Что нам делать? И мешок у вас нелёгкий... всё сподручней будет. Возьмите на задание, я ворошиловский стрелок, охотник... С трёхлинейки за версту фашиста уложу, — сказал сержант.
— Нельзя. Да и не верю я вам, одна винтовка на троих... Чуть не шлепнули.
— Да мы пужали!
— Выходите через линию фронта и воюйте с фашистами. Это приказ. А умирать не надо, надо жить, — он вынул из трехлинейки затвор, — кину затвор в конце поляны вон у той берёзы, ещё с обиды стрельнёте в спину. Покедова!
— Товарищ лейтенант, — выдавил чернявый, — да мы ж свои, неужто не веришь? Не стрельнём!
— Чёрт вас знает. — Он повернулся и пошёл.
Когда оглянулся с опушки, все трое так и сидели в тех же позах, потом вологодский вскочил и кинулся следом. Егор подождал его и отдал затвор.
— Возьми с собой, лейтенант, — умоляюще вымолвил он, — с села Барского я, из-под Вологды, запросишь по рации, там вмиг проверят... Николай Селянинов... тот самый известный тракторист, обо мне в газетах писали. Возьми хоть меня одного...
— Ладно... Пойди им скажи, что уходишь со мной. Передай, чтобы шли осторожно, мин много натыкано по тропам и дорогам, пусть прут целиной и под ноги поглядывают, над минами сухая трава. Всех взять не могу, много шума будет. Давай, сержант, быстро!
Запыхавшийся Селянинов догнал Егора и тронул рукой лямку вещмешка.
— Давай потащу.
— Успеешь, у тебя вон щёки от голода ввалились. Крепко пообедаем, и надо будет где-то искать провиант, на двоих не хватит припаса.
Егор краем глаза заметил радостную улыбку на лице нечаянного помощника. Вологодский сразу подтянулся, расправил гимнастёрку под ремнём и застегнул на все пуговицы ворот.
— А куда мы идём?
— На Кудыкину гору.
— Ясно, — весело оскалился он, — мне бы винтовочку раздобыть.
— Раздобудем, хоть пушку, если понадобится.
— Ну и ловко же ты нас треснул! Как трактор расшвырял! — уважительно покосился на Быкова сержант. — Я и испугаться не успел, а уж мордой траву кошу.
— Бывает... Ты, вот что, кончай болтать, не то, возвертайся к своим дружкам, пока недалеко отошли.
— Есть! Понял... нельзя демаскироваться. Будем, как на охоте.
— Во-во, я тоже заядлый охотник.
— Да ну-у? Ну, тогда не пропадем. Ух! — сержант передёрнул плечами. — Наконец стоящее дело выпало.
— Подожди, ещё наплачешься.
— Ничо-ого, я привычный сызмальства к работе, выносливый, — перешёл на шепот Николай, — вы-ыдєржим. Мы, вологодские, робята хваткие... Страсть частушки люблю, вчера про Гитлера сочинил.
— А ну, любопытно, нашепчи...
Ты не трогай нас, фашист,
Нас, робят молоденьких.
Всё равно всех постреляем
Из винтовок новеньких.
Ветер дует и качает
Молодую елочку.
Все равно засадим пулю
Гитлеру под чёлочку.
— Талант! — Рассмеялся Егор. — С тобой со скуки не пропадёшь.
— Это точно, я этих частушек такую пропасть знаю, до самой победы петь могу без передыху.
Сержант осмелел от похвалы и уже насильно забрал вещмешок. Через пару часов ходу Егор остановился в гущине леса.
— Всё, привал, кормить тебя буду, вояка. Не то, ноги протянешь.
— Ага... давай перекусим, а жратву добудем. Я сам пойду в хутор, чтобы вам не рисковать.
— Давай на «ты», — предложил Егор, — так сподручней.
— Давай, я выкать тоже несвычный.
Быков разжёг маленький костерок и подвесил над ним котелок с водой для чая. Крупными кусками нарезал колбасы и сала, открыл банку говяжьей тушёнки. Откинулся на траве в отдыхе.
— Давно воюешь? — спросил у Селянинова.
— Давно, тезка, от самой границы.
Егором меня зовут.
— Егором? Вроде же Николаем по бумаге?
— Эта — бумажка для дураков, конспирация.
— А-а... Егор так Егор. Разницы нет.
— Мне трудно на чужое имя отзываться, не привык хорониться.
— Ясно. Ох, Егор... вломил нам немец по первое число. Ить нас не учили тактике отступления, а надо бы... я служил в городе Вильнюсе в 739-м мотомеханизированном пехотном полку 213-й дивизии шестой армии. В Вильнюсе мы должны были получить новую технику, оружие.
Я был в полковой батарее на должности шофёра. Тут и война... Тревогу объявили, подняли. Когда мы прибегли в казармы, политрук уже зачитывал выступление Молотова, обращение к народу, что немцы напали на Советский Союз.
После тревоги мы вышли из расположения части, где у нас велись занятия по боевой подготовке. Собрался наш полк, командир полка капитан Шевченко стал перед всеми и рассказал, что сегодня ночью германский фашизм напал на нас. По всей границе перешёл в наступление.
Мы должны идти ночью на защиту Родины, наши братья проливают там кровь. Выйти и выбить немцев с нашей территории. Технику и оружие не получили, сказал, что получим на другой день. И танки, и артиллерию. Пришли в Шепетовский лес, но ничего там не получили, а пришлось нам без оружия воевать.
В пехоте малость было винтовок, пулемёты, даже миномёты. А наша батарея — без пушек и без винтовок. А немец попёр весь в броне, с автоматов поливает наших братушек, снарядами закидывает. Сколь полегло, страсть! Достал и я у одного убитого винтовку без патронов.
Помню первый, самый страшный бой. После него осталось от полка человек пятьсот. Стали отходить и наткнулись своей батареей на политрука, он лежал в глубоком тылу, окопчик в акациях отрыл и переждал там бой. Я ему и говорю напрямик: «А какой вы трус, товарищ политрук!»