Уже около сотни молодых воинов сшибались в бою учебном, отрабатывали удары, увлечённые, сильные и смелые, сами уже творящие новые приёмы и совершенствуя школу борьбы, ибо русский ум не может слепо принимать науку без непрерывного улучшения её, без проникновения всё дальше и глубже в суть любого дела, доводя до идеала и непрерывно постигая досель непознанное...
* * *
До полуночи бдящие часовые на стенах и колокольне монастыря провели в напряжении и беспокойстве. Пытали их искушения разные: и сон обуревал, и тоска по дому, и маялись они болями неведомыми, слышался им вой зверей в лесу и рык, чудилось скопище войска, идущего приступом на монастырь, трещали и хрустели ворота, ломаемые незримой силой, отовсюду доносился скрип, звяк железа, стук оружья, шаги и беготня суетная вдоль стен.
Налетали в тихой ночи внезапные вихри, рвались невидимыми зверьми и остужали страхом душу охранителям монастыря, небо враз заволокло тучами, а все вокруг туманом зыбким, и звуки становились всё неистовее и ближе, всё изнурительнее накатывал сон и валилось из рук оружие...
В келье сбросило спящего Илия с кровати... Старца шатало, поднимало и било о стены. И опять терзали его слуги Врага Света, и были они гнусны и отвратны. Крестным знамением спасался пустынник от козней диавола, пославшего их...
Старцу виделось: разваливаются стены и рушатся, и лезут внутрь всё новые звероподобные существа с алчно раззявленными пастями, с намерением погубить его и умучить намертво.
Но он молился всё громче и твёрже клал поклоны, и злые демоны отступались с визгом и воем страшным, исходили дымом зловонным, а на место их вставали новые, всё более сильные и злые, и отрывали плоть старца от земли и снова били о стены и дверь запертую, силясь убрать его от иконы святой и прервать моление.
|
|
Но Илий опять утверждался на коленях и молился, молился, молился, изнемогший, исстрадавшийся взболевшими ранами, всё претерпевая и усиливая труд свой иноческий...
И было сие выше сил человеческих. И победила благодать укрепляющая, и отступились бесы, гнусны и отвратны, убоялись крестного знамения и сгибли от молитвенного подвига страдальца, и изошли прочь в стенаниях и плаче страшном...
И послышался Илию бессильный скрежет зубов диавола и вой от мучений старца, трепещет сам сатана и боится этих мук... исконный враг Добра: капали слёзы аспида, и земля возгоралась от них...
Закипают смолой помыслы его гибельные, не могущего тело и душу погубити в геенне огненной, прозевавшего возвращение старца Илия в монастырь.
В ярости исступлённой и скрежете зубовном стонет он... В страхе не может взглянуть на сияние немощного человека за стенами кельи, и видит он новое, противное ему явление.
Вот вышла старая женщина к колодцу святому, достала воды и плеснула наземь, где куча глубинной глины вынутой курганилась бурьяном, руками разрыла холмик и что-то стала лепить.
Любопытство обуяло врага, и он взглянул через её левое плечо и увидел своё подобие, рогатое и пузатое, быстрыми пальцами творимое...
Обрадовался, замешкался он в недоумении, и тут старуха резко повернула голову и трижды плюнула ему в харю, и отшатнулся он огнём сим опалённый и слова молитвы из уст страшной для себя постиг, и увидел, как быстро его подобие в холмик зарыла и камнем привалила сверху, и оградилась крестным знамением...
|
|
И с визгом отступился враг, вбуровился в недра и притих там надолго, до сих пор поражаясь силе веры людской и завистью исходя, что нет таких смертных, преданных ему так крепко и неистребимо...
Мария Самсоновна облегчённо перекрестилась на восход солнца, снимающего с очей завесу тьмы и зла. Лицо её было наполнено смирением и святостью, сердце согревали думы о выздоровлении старца, и восприняла она его дарованным сокровищем, путь открывался ей новый на исходе лет.
И от радости душевной подломились ноги её резвые, и опустилась на колени в молитве, взглядывая на стихающую дрожь чёрного камня, наваленного ею на исчадие ада...
Птица вольная, бездомовая, воспела над её головой, радуясь народившемуся дню...
* * *
Илий проснулся перед рассветом. Шевельнулся и не почувствовал уже привычной изводящей боли. Стало легко и томно, силы вернулись в его изнемогшую плоть. Он лежал в полной тьме кельи и припомнил вчерашний день, старую женщину, повелевшую ему жить...
И вдруг, ему захотелось есть, чего-нибудь свежего и кисленького — яблочка. Он привык усмирять свои желания и терпеть, но жизнь открылась в нём и требовала соков земных.
Он пошарил рукой на стуле рядом с кроватью и вдруг ощутил округлость и хрусткую твёрдость именно яблока и возрадовался, что Бог слышит его и посылает ему плод желанный. Илий поднёс яблоко к лицу и вдохнул спелый, знойный аромат.
Он знал, что такие яблоки в монастырском саду не росли, и снова радостное удивление наполнило его... Яблочко было мяконькое, он мусолил его пустыми деснами, напитываясь сладостью и духмяностью поспевшего плода.
|
|
Съел его целиком, и рука потянулась опять и нашла пирог с ягодой, а потом кружку с отваром каких-то трав, и он выпил её до дна... Есть хотелось ещё, но Илий сдержал зов воскресающей плоти и посилился встать. Поначалу он сел, потом, придерживаясь руками за спинку кровати, поднялся на ноги.
Они были ещё вялыми, старца пошатывало, слабость кружила голову, но Илий превозмог её и сделал первый шаг. Качнуло, повело, но он переступил ещё и ещё, выбрался из кельи с передыхом. Держась одной рукой за стену, медленно выбрел на монастырский двор.
На востоке ярко горела звезда утренняя, розовый рассвет молодо румянил далёкое небо и купола церквей. Они уже налились робким светом зари, остатки озолочения засветились, и кресты тускло проявились из кромешной тьмы космоса...
Илий жадно вдыхал прохладный утренний воздух, густо замешенный на аромате сада и дерев иных, от лиственниц древних наносило смолой, тронутая росой пахла известь стен и кирпичи храмов, пахла отвологшая трава, обросевшие кусты, доносились ещё сонные голоса птиц и призывный кряк уток на озере за монастырской крепью.
Голова старца кружилась от сытости жизни, но он пил и пил её глубокими вздохами и окреплялся ею и чуял бегучую влагу на своих щеках. Взяв в подспорье сломанный держак лопаты, прислонённый кем-то к стене, он пошёл к собору, опираясь на него.
Шёл с остановками, оглядываясь кругом и шепча что-то неслышимое просыпающемуся миру, но доступное высшей силе его... Собор оказался незапертым, и старец, с большим трудом, отворил огромные железные двери, всплакнувшие от радости петлями, пропуская его внутрь.
Гулкая тишина обступила старца. Он долго стоял, впитывая дух храма, и потом шарк его слабых шагов зашелестел под куполом щебетанием касатушек. Внимали ему лики святых на фресках и иконах, принимая его долгим ожиданием...
Илий ощущал тревожный запах ружейного масла, витавший в русском храме, он не знал причины этому, но пахло так же, как от винтовок конвоиров, удары прикладом коих плоть его помнила досель.
Он воспринял дух этот чуждый в святом месте, как грозное Божье послание и напоминание, что идет сражение страшное на этой земле, смерть, убиение... Илий опустился пред тёмным алтарём на колени, и глас его тихий вознёсся в молитвах...
Тёплый свет восходящего солнца проник через сводчатые окна подкуполья и растворил тьму в храме.
Всё чётче проступал алтарь и иконостас взору старца, всё яснее лики святых и фреска Спаса над головою, всё твёрже и мощнее из уст Илия лилась древняя музыка молитвы, она наполняла храм, как солнечный животворный свет, вздымалась всё выше и выше, уходя небесным лучом в звёздные миры к престолу Творца...
Силы приходили к Илию в молитве, он усердно клал поклоны, осеняясь крестом, верою мир окружающий напитывая, этой истинной музыкой слова и духа православного, русского...
Он молился так радостно и истово, что враги земли этой просыпались в тревоге и тоской томимы. Лютые сердца их страхом вскипали пред возмездием за зло содеянное...
Покаяние к заблудшим приходило в предутренний час, воины в окопах наливались силою и отвагой, осязая долг свой перед Отечеством и чуя благословение к бою, к тому самому возмездию врагам пришлым, к алчбе и злу их отвращение...
Взору их открывались травы и нивы, увитые росами, золотыми искрами вспыхнувшие в лучах взошедшего солнца... Звёздами ясными Россы пришли из космоса.
И след каждый русский оставляет по росной траве, зелёный след в океане предков своих, омывающий его силой богатырской, тайной ангельских садов его дух наполняющий, неугасимым светом звёзд мудрых, озаряющий его путь праведный по земле Русской!
* * *
Мария Самсоновна разбудила Егора на рассвете и тревожно прошептала:
— Старец пропал!
— Как пропал? Он же шевельнуться не мог! Где он?
— Не знаю, Ариша избегалась уж по саду и охранников вопрошала, не видели они ево, из крепости не выходил. Тут он гдей-то болезный, кабы не завалился со слабости и не повредился, нельзя ему ещё вставать... Я вот новый отвар сготовила, сунулась в келью, а ево и след простыл...
Егор попросил на минутку выйти бабушку из своей кельи, чтобы одеться, не смел он пред нею встать в белье. Скоро выбежал. Подошла Ирина, ноги её были промокшие от росы, глаза испуганны, она готова была вот-вот заплакать от горя.
— Куда же он подевался? — печально промолвила, оглядываясь и надеясь увидеть.
Егор уверенно проговорил:
— Пошли за мной, боле ему негде быть, пошли скорее, — он направился к собору и отворил тяжёлые двери. В лица им пахнуло теплом храма, и Егор радостно указал рукой: — Да вон же, смотрите у алтаря.
Он бросился туда к лежащему на каменных плитах Илию и в это короткое расстояние испугался за него, как бы не помер старец... Он склонился и вслушался, а потом предупреждающе поднял руку и громким шёпотом остерёг:
— Тише! Спит он... — осторожно поднял на руки немощное лёгонькое тело Илия, понёс к выходу.
Ирина с бабушкой торопливо шли следом, и старуха радостно причитала, что нашли его живым, спящим дитём... В словах её проскальзывало нечто материнское, заботливое, словно и не старца они сыскали, а действительно заблудившееся её дитя малое.
Егор уложил Илия в его койку, старец даже не проснулся, только благостно улыбался своим ввалившимся ртом, разгладились морщины и лицо его осиялось, и словно очистилось от злобы и скверны людской из того неведомого лагеря принесённых. Бабушка твёрдо сказала:
— Теперь ево ни на час не оставлю одного, чево удумал старинушка... бегать по ночам, у меня сердце зашлось. Спит милой, хучь соску ему давай, ну прям родной он мне стал... Вы идите по своим делам, а я тут с ним побуду, небось укараулю, — она присела на стул и заметила, что старец всё съел припасенное ею для него, и возрадовалась — жить будет!
— Ты поглянь, всё смолотил, харч-то... и с яблочком из мово саду управился хучь и без зубов... Знать, к жизни сила проснулась великая. Идите, идите... не то, разбудите святого человека. Ево обижать нельзя, — она заботливо укрыла его краем одеяла и счастливая, сияющая опять опустилась на стул.
Ирина с Егором вышли во двор, и вдруг она попросила:
— Проводи меня на луга к озеру, бабушка велела корень один сыскать и принести, пойдём?
— Пошли... время раннее, до занятий еще больше часа. Успеем.
Они выбрались из монастыря и спустились к берегу озера. Над водою ещё кое-где плавал лёгкий парок, играла и плескалась рыба, увидев их, тихо вскрякнули утки и увели подросших утят в прибрежные травы.
Ирина была задумчива, взглядывала на Егора, легко вздыхала и молчала. Потом набралась сил спросить:
— Куда же нас потом закинет судьба? Что бы ты ни говорил, я буду только с тобой. Ведь, я чую, что надумал меня оставить тут, в тылу, ведь так?
— Я не только надумал, а приложу все силы, чтобы ты была в безопасности. Хватит тебе по крови мыкаться, раненых можно спасать в госпиталях, а не обязательно в бою. Ты своё отвоевала. Надломишься сердцем и надорвёшься...
— Всё равно убегу за тобой! — Упрямо ответила она, кинулась на шею и залепетала: — Соскучилась по тебе, сил нет, всё люди и люди кругом... хорошие люди, а мешают нам... И прости, в монастыре я не могу быть с тобой близкой, грех это... Я ведь тебя сейчас позвала, чтобы побыть вдвоём, и давай почаще уходить в лес, на луга, к озеру...
— Давай, только время у меня напряжённое, весь день на ногах.
— Вот и станем отдыхать тут, ты же рыбу умеешь ловить?
— А что? Это — идея! Свежей рыбки нам на кухню не мешало бы, надоела тушёнка и каша... вот бы крючки достать и леску, надо в деревню сходить и надрать у лошадей из хвоста волос, скручу удочку, — он обнял Ирину и увлёк в березняк.
Она все оглядывалась на монастырь, на колокольню, где сидел пулемётчик и ему далеко был зрим окрест, стеснялась, что увидит он их любовь, и стыдно было перед ним, и ничего с собой поделать не могла, искала сама жаркие губы Егора, ждала того ослепительного головокружения и щедрых соков корня золотого, любви своей в соединении с его силой и его жаром.
Солнце прошивало насквозь молодой и густой березняк, по колени заросший переспелой травою. Они шли всё глубже в него от озера, погружаясь на самое дно его зелёного рая, подальше от чужих глаз, и, наконец, остановились, и она ослабела телом и снуло опустилась из его рук на землю, маня его к себе радостным взглядом, неистово целуя его лицо, его руки, его гимнастёрку, всё пахнущее им, самым дорогим ей запахом...
Егор клёкотно и тихо прошептал:
— Ну, куда я тебя отпущу, в какие бои... солнышко ты моё ласковое... Ариша... Ариша... Ариша...
* * *
— Чадунюшко ты мой, старинушка... напужалась я за тебя, — тихо говорила Мария Самсоновна проснувшемуся Илию, — это чё удумал? Не спросясь поднялся и сбёг... ить нельзя так, поляжь ишшо денёчка два-три, ноженьки свои побереги, силушки поднаберись, а потом гуляй свет-сокол и радуйся солнышку. Боле так не утруждайся, поберегися, милой...
Илий молча смотрел на старуху и слушал её ласковый простой говор и с трудом сдерживал нахлынувшую отраду, наслаждаясь её обликом деревенским, умиляясь её страданиями за него искренними, видом её рук изработавшихся за долгую жизнь, умиротворяясь и веря ей, веря мудрости исконной, её травам и всему облику оживительному, ясному, молитвенному...
— Се-естра-а моя, — едва слышно прошептал, сияя глазами добрыми, — Мария...
— Марья Самсоновна я, милой... из рязанских мест родом... Вот призвали меня приглядеть за тобой, немощным, поправить костушки твои приехала за столь вёрст на антомобилях, боялась страсть этой кареты прыгучей, уж и не чаяла живой быть, как на санках с горы летишь в ей, аж дух перехватывает, но всё ладом обошлось. И с тобой ладом всё...
Токма спужалась утром, бедолага, за тебя. И куда, думаю, спропастился старой при таких болях внутрях. Чижало ить тебе ходить, страданием всё тело твоё наполнено... Как Христос распят ты был, старинушка, и сызошёл с креста к людям с тяжкими ранами и муками душевными...
Ты уж покрепись малость, а потом станешь в храме на молитву. А я, с позволения, подмогать буду, сызмальства в церкви певчей была, пока не порушили церкву нашенскую...
— Хорошо, — прошептал Илий и закрыл глаза, устав от разговора.
Он чуял своё изнемогшее тело, все боли и шрамы на нём, оно отдыхало в спокойствии и уходе, а вот, душа ликовала, и молодо играли в ней жизненные струны, душа уверилась, что есть ещё добрые люди в России, не перевелись они и не переведутся вовек, сердцами славные, душами благоговейные, помыслами к вере устремлённые и великие праведными делами...
Он проспал до обеда, а когда очнулся, то опять увидел внимательные глаза Марьи и улыбнулся ей, ощущая себя отдохнувшим и выздоравливающим. Она напоила его травами, покормила из деревянной ложки, утёрла губы ему полотенчиком расшитым и весело промолвила:
— Ну, вот и ладом всё... Хошь, я тебя позабавлю сказками, я их пропасть сколь знаю: про Илью Муромца, про Иванушку, про царевну лебедь. Хорошие сказки, они тебя умиротворят и силушку дадут. Порассказать? Аль грешно при твоём сане слухать?
— Расскажи... В каторге наслушался всякого, отмолю...
Старуха поправила платок на голове, приосанилась и, прищурив куда-то глаза в неведомую древность, заговорила ровным напевным голосом старого сказа:
— В некотором царстве, в некотором государстве, жили-были старик со старухой. У них было три сына, третьего звали Иван-дурак...
Илий слушал её сказки и улетал в то далёкое прошлое на лебединых крыльях, сопереживал вместе со сказительницей, а та уже вошла во вкус и играла их, рассказывая, меняла голос, вставала со стула в минуту опасности, и прижимала испуганно руки к груди своей, радостно встречала живых богатырей и не знала, куда усадить и чем угощать героев, победивших злые чары и ворогов окаянных, печалилась смертям невинным и горестно вздыхала от несправедливости к сиротке, трепетно несла живую воду и вспрыскивала ею мёртвого, оживляя его и светясь от ликования.
Илий так увлёкся, что, незаметно для неё, всполз спиною на подушку и глядел во все глаза на Марью, радуясь вместе с нею и чуть не плача в сказочном горе... а сказкам не было конца и краю, мудрости их не было предела, силе богатырской русской не было преград, плескались в них моря любви и добра, ума и таланта, стремительных полётов за тридевять земель на помощь и выручку царевны-мученицы от страшного Кощея...
На третий день Илий уже свободно разговаривал и всё рвался стать на молитву в соборе, но Марья не дозволяла, и он молился в келье, спускаясь с кровати и становясь на колени. Он хоть и знал, что она когда-то пела в церкви, но подивился, что Марья поёт на память все его молитвы и вторит следом, да так распевно и ладно, словно век отстояла на клиросе.
А на третий день, рано утром, когда она и Ирина увели его под руки в храм и он окрепшим голосом стал вести службу, к ещё большему удивлению старца, обе эти добрые женщины, старая и молодая, запели на два голоса старинным распевом, вторя ему, зная наперёд, где надо остановиться и где снова вплести свои мягкие благостные голоса-души в его прошение к Богу, в его службу...
Пели они самозабвенно, но так правильно и хорошо для сердца его изнемогшего, что Илий несколько раз забывался, заслушавшись их, и плакал, стоя на коленях, и молился всё шире и просторнее, всё громче окреплялся его голос и силы наливались в плоть усталую от жизни тяжкой.
Егор случайно зашёл в храм и замер у дверей, поражённый этой службой, потом явились Окаемов и Николай в поисках его и тоже застыли, боясь нарушить покой старца и певчих. А когда Илий истомился и поднялся с пола, поддерживаемый двумя своими помощницами, Окаемов подошел к нему и попросил:
— Исповедуй меня, отец Илий... грехов накопилось много...
— Знаю, знаю, — закивал головой старец, — путаник ты великий от чрезмерной учёности своей... гордыня твоя мне известна, исповедуйся, сын мой.
— Исповедаю аз многогрешный раб Божий Илья, Господу Богу и Спасу нашему и тебе, честный отче, все согрешения моя и вся злы моя дела, яже содеял во все дни жизни моей, яже помыслил даже до сего дне...
Согрешил: обеты Святого Крещения не соблюл, но солгал и непотребна себе пред Лицем Божиим сотворил... прости мя, честный отче...
— Про-ости-и Господи-и, — молил старец.
— Согрешил: неверием, суеверием, сомнением, отчаянием, унынием, кощунством, божбою ложною... Прости мя, честный отче.
— Про-ости-и Господи-и, — принял Илий грехи на себя, чтобы потом в трудах отмаливать за каявшегося перед Богом.
— Согрешил: гордостью, самомнением, высокоумием, самолюбием, честолюбием, превозношением, подозрительностью, раздражительностью, леностью, пересудами, спорами, упрямством, празднословием, смехотворством, услаждением при воспоминании прежних грехов своих, соблазнительным поведением с желанием нравиться и прельщать других, вольностью, дерзостью, потворством духу времени и мирским обычаям, противным вере православной... Прости мя, честный отче...
— Прости-и Господи-и...
— Согрешил: унынием, малодушием, нетерпением, ропотом отчаяния в спасении, неимением надежды на милосердие Божие, бесчувствием, непримирением, прекословением, словом, помышлением и всеми моими чувствами: зрением, ведением или неведением, в разуме и неразумении, и не перечислить всех грехов моих по множеству их.
Но, во всех сих, так и неизречённых по забвению, раскаиваюсь и жалею, и впредь с помощью Божиею обещаюсь блюсти. Ты же, честный отче, прости мя и разреши от всех сих и помолись о мне грешном, а в оный судный день засвидетельствуй пред Богом об исповеданных мною грехах. Аминь...
Возложенной дланью своею на преклоненную голову Окаемова отец Илий прощал все грехи его дерзкие, все изыскания его учёные, кои иной раз граничат со святотатством. Так возносит гордыня человека, возомнившего стать Богом. И промолвил он после молитвы, грехи отпускающей, в назидание Окаемову и всем внимавшим:
— Много учёных пришли к вере, но заблуждений своих не оставили, ибо Бог познаётся не наукой и философией, а Духом Святым. Горение веры — выше пламени знаний... Нельзя стыдиться исповедовать грехи свои, сокрытие их есть лукавство...
Напрасно скрываться от Всевидящего! Оставьте леность ко всему доброму делу, особенно к молитве. Имейте готовность в себе исповедования грехов своих и уклоняйтесь от всяких блудных дел и привычек...
Вы — воины! Помните: самое необоримое оружие — молитва. Грядите с нею на священное дело для каждого русского — оборонять Отечество, спасать и освобождать Русь от ворога. Пращуры наши рубились с татями за землю эту — пришел ваш черед...
Вестник победы — святой Георгий — скачет по России; смело идите за ним в битву... Да охранит вас Бог и поможет прогнать супостата... Благословляю ваш ратный путь!
Они вышли из собора и проводили старца до кельи. Окаемов был задумчив, но просветлел лицом, снял с себя груз многих грехов, свалил тяжкую ношу с плеч и распрямился, готовый идти дальше в поисках истин древних, верящий и знающий, что именно они помогут укрепиться России и изгнать из нее всех врагов, внутренних и внешних, распознать их злую сущность, отнять волю у них и власть, стремления к пакостным делам, к мору и войнам их предотвратить.
Одного он хотел земле своей — радостного покоя и тишины, созидания творческого русского ума, сытости и веселья людям, рождения новых поколений мудрых от знаний.
Он был исполнен веры святой, что Россия — живое существо, это святое существо — бессмертно и велико для всего мира своей любомудростью, своим богородичным исцеляющим духом красоты и величия, своей избранностью нести миру добро и свет души человеческой.
Окаемов слишком много знал, сколь ей пришлось терпеть предательств в борьбе с дьявольскими силами зла, намерившимися убить её и воцарить в хаосе над всеми народами и племенами Земли, погрузить мир в разврат и алчность, в погибель и геенну огненную все души праведные...
И он ощущал себя могучим воином России, готовым постоять за неё и дать победу народу её светлому, погруженному пока ещё во тьму невежества и распрей, в крамолу страшную чуждого земного рая, принесённого догмата и утопии мировых революций на русскую землю засланникам Сатаны, сделавшими её испытательным полигоном своих бредней и сгубившими миллионы жизней алхимией Маркса, а его подручные, бдительно соблюдая формулы его учения, варят в зловещих подвалах и тюрьмах золото из крови русской...
Когда начались занятия, Окаемов твёрдо взял на себя ответственность и объявил всем курсантам разведшколы:
— С завтрашнего дня все начинаем с заутрени. Да-да, не удивляйтесь. Вы разучите молитвы и отстоите службу, а потом уж станете постигать науки. Это поможет вам стать истинными русскими воинами.
Ученики Сергия Радонежского возвели по лицу земли русской, ещё при его жизни, около сотни монастырей, где воспитывались монахи, а, когда пришёл грозный час и Мамай пошёл на Русь, именно из этих монастырей (и нашего) Сергий призвал хорошо подготовленных воинов на битву и дал Дмитрию Донскому своих особых учеников-богатырей Пересвета и Ослябю для боя праведного, благословил князя на битву и молился всё время, пока она шла, своим удивительным прозрением духа он точно называл имена убиенных на далеком Куликовом поле и возгласил победу великую, видя за сотни вёрст шатание и бег поганых врагов...
Святой Сергий ковал эту победу в монастырях тайно, и мы станем следовать его примеру мудрому, и нам без молитвы и окрыления духа, его окрепления никак нельзя... И отныне мы все — Братья!
Воины под шифром — Белые Монахи, все наши будущие дела и помыслы должны быть единым братством этого монастыря... Мы здесь выкуем меч солнечный своими руками и вручим его новому Дмитрию...
Я верю, что вы, ученики Илия и мои ученики, разойдётесь по земле русской и устроите много тайных монастырей Чистой Силы во благо Отечества нашего и во победу России над Тьмой...
* * *
На окраине монастырского сада таилась неприметная и ветхая избёнка, сложенная из тёмных стволов древнего дерева.
Она вросла в землю и обомшела по дощатой лемеховой крыше, жила без окон и покосившейся дубовой двери без наружного запора, обросла травою, кустами малины и смородины, тропиночка к ней укрылась зеленью мягкой и мхами.
Илий пришел к ней после заутрени и отворил всплакнувшую дверь. Зажёг свечу и вошёл, согнувшись, озаряя светом убогое жилище первопустынника, одного из учеников Сергия Радонежского, основавшего с этой малой обители монастырь.
Монахи и потом жили тут, бережно сохраняя убранство келии в целости после успения первопустинника, и никто не позарился, после закрытия монастыря, на грубый стол и чурбан, вместо стула, на ветошь, застилающую жёсткий одр, и даже на три тёмные иконы в углу и лампадку.
Илий укрепил под ними на вскаменевшем воске свою свечу, и святые лики проглянули из тьмы веков к нему и сжали сердце его невыразимой печалью и восторгом от взоров этих неугасимых. Родная была ему эта келья и знакома в мелочах.
Провёл он в ней много лет, а из них пять лет строгого затворничества в уединении и молитве, в любви к Богу и воздержании, вознёсших его дух в небо, тут он очищался и делался прозорливым через великое терпение, в трудах духовного подвига, чтении и молитве, несчётных поклонах, строжайших постах, изнуряя плоть свою и страсти изводя...
Яро кроток есмь и смирен сердцем... Он вспомнил своё сладкое пустынножительство тут и, после затворничества, свой трёхлетний обет молчания... превозмог... получая пищу скудную от монахов через дверь и скрывая лицо своё от соблазнов...
Молчание учит постоянной молитве в чистоте безмолвия. Он твёрдо пребывал в молчании, и диавол был бессилен перед ним, не ведал пути к потаённому сердцу и ничего не успевал сделать и навредить.
На три года он полностью обезоружил и отринул страшного врага, представляя жизнь свою Богу и Пресвятой Богородице, и постиг созерцание Бога умом, безгласно...
Совершенное самоуглубление в созерцании светлой и возвышенной мысли; глубока и высока была эта чистая затворническая молитва.
Как он наслаждался и восхищался душою, ведал один Бог, с благодарением стойко перенёс во временной этой жизни всякие скорби, а потом клевету и гонения, все измывания над его бренным телом и не раз слышал знакомый скрежет зубов диавола, и страх его ведал Илий и трепет и убояние мучений таких, пуще адовых...
Тут он принял сотрясение России, язвы и мор на неё сошедшие в братоубийственной гражданской войне, принял, как тяжкое испытание вере православной от обольщения бесов и ухищрения диавола. В наказание сие явилось за грехи и богохульство людей падших, за отступление от веры и гордыню...
И явилось ему знамение тогда страшное, увиденное с порога этой кельи... Чёрные всадники скакали по небу с оружием и грохотом, и солнце угасло, с краёв обгрызенным виделось и без лучей, и летели хвостатые копья на Русь огненные...
Вспомнил Илий, как вынужден был прервать жизнь затворника и нарушить обет молчания и трубил людям беспечным: «Грядёт гнев Божий на Россию!», но никто не воспринял его пророчества и не понял...
Бдел в молитвах сутки напролёт и от телесного изнеможения истомился духом, прося прощения неразумным чадам, заблудшим и доверившимся бесовским козням. И было это в самом начале века сего страшного...
Отсюда, из этой кельи, вытащили его волоком за руки явившиеся громить монастырь и впихнули в толпу монахов и погнали их пеши в северные смертные края, изгаляясь и богохульствуя, через притихшие деревни и города русские, мимо закрытых храмов, сделанных тюрьмами и пересыльными пунктами.
Словно паралич напал на людей богобоязненных и смелых ранее, никто в помощь и сочувствие не пришёл, кроме ветхих старух, отгоняемых конвоем...
Нежное сердце Илия истекало печалью и плачем о погубленных братьях и скверне их постигшей, мученический путь увидел воочию, словно распятыми на крестах зрил и помянул каждого по имени и сотворил молитву...
Зрит его душа затмение над Русью Святой и звезду над нею взошедшую, кровавую и великую, постигает его помысел светлый усобицы многие и нашествия поганые на Русскую Землю...
Течёт река быстрая мыслей его чистых, без шума и звука... Созерцает он Бога умом и творит умную молитву и зрит горнее селение и престол и красоту такую, что немочен человеческий язык изречь сладость вознесения духа к подобной небесной радости.
Глаза его замерли на свече горящей, тает свеча, как жизнь его бренная, и много надо успеть сделать в этом свете... Истаяла вера на Руси, как свеча, и от огня её меркнущего суждено ему зажечь новую и неугасимую...