Окаемов так поведал житие святого, что Николай стал чтить его, как первородителя и самого близкого по духу себе...
Они изучали историю религий и молчаливой толпой бродили за Окаемовым по собору и церквам монастыря, выслушали курс о гениальности прозрения через русскую икону, и голова Николая стала пухнуть от знаний.
За ночь она едва успевала переваривать всё услышанное за день; а в пять утра подъём, зарядка, короткая рукопашная схватка в спортзале, купание в широком монастырском пруду и простой сытный завтрак: каша, капуста, крестьянский салат из вареной картошки и лука с постным маслом, фруктовый компот... и опять новые потоки информации, к обеду доводящие до одурения.
После обеда час сна, физподготовка с накачкой мышц и лазания по высоким стенам, стрельба в огромных сводчатых подвалах, снова теория, и опять Егор Быков организованно и быстро показывает приёмы на одном человеке, рядом выходит вторая пара.
И, уже через несколько минут, всё кувыркается и сопит в общей свалке, а Егор уводит Николая с Мошняковым и ещё пятерых специально отобранных им парней в особый зал, где открывает им секреты самые тайные и сильные — Казачий Спас...
Они стоят на коленях в глубокой молитве перед иконой, вынесенной Окаемовым из дальнего монастыря, из Христорождественской церкви, повторяя вслед за Быковым слова заветного окрыления человека перед ликом древним Спаса...
Поначалу у Николая ничего не выходило. Его природное реальное мышление не дозволяло отключать для боя часть мозга и форсировать вторую половину прозрением. Но вскоре, читая молитву с великим желанием и просьбой к Богу, он почуял лёгкое головокружение и прилив невиданных досель сил.
|
|
Надо было пройти три ипостаси этого сосредоточения под названием Стос, и он прошёл их и ощутил себя пугающе стремительным и мощным. Он всё видел наперёд и знал заранее, как поступит противник, видел его беспомощность и слабость, скованность движений, страх в глазах и растерянность.
Его руки легко упреждали вялые удары, словно пушинки поднимали и швыряли на маты здоровенных парней, Николаю было так чудно и хорошо в этом пьянящем состоянии, что он с трудом заставлял себя вернуться в обычную жизнь и в ней становилось ему скучно...
Скоро он мог уже, в доли секунды, ввести себя полным расслаблением до кончиков пальцев в этот дивный мир, уже сам ломал руками кирпичи и доски, взбегал по стенам и делал недоступные простому человеку прыжки, голова работала ясно и чётко.
И, на одной из лекций, он сделал открытие, случайно введя себя в это состояние, он перестал уставать и запоминал всё сказанное дословно, записывал всё на чистых пространствах мозга, сразу же анализировал новое и обстоятельно приспосабливал к реальности, к решению основной цели.
Когда он рассказал об этом Егору, тот удивился и попробовал сам, а потом одобрительно сказал:
— Да, ты постиг, что считалось невозможным... Наш мозг работает за жизнь на несколько процентов, остальные гигантские резервы бездействуют. Ты умудрился заставить работать весь мозг, или большую часть его... Это — ещё одна ступень к совершенству и непобедимости духа! У тебя всё получится, не зря нас свела судьба.
Николая так увлекла эта распахнувшаяся бездна знаний, что он стал уже дурачиться и поражать своих учителей и курсантов дословным ответом, развивая предмет дальше, высказывая новые идеи и способы решения тех или иных задач.
|
|
И всё это было так неожиданно, что Окаемов вплотную занялся с ним и Егором, раскрывая в редкие минуты отдыха такие миры, что даже обновлённое сознание Селянинова временами туманилось и уставало перерабатывать информацию.
Однажды, в одном из подвалов, Николай, познавая монастырь, нашёл под пыльным хламом и рухлядью старой мебели монастырскую библиотеку. Он показал её Окаемову, и скоро все книги были перевезены в сухое помещение и аккуратно рассортированы.
Селянинов видел, как возбуждённо тряслись руки Ильи Ивановича, когда тот раскрывал с благоговением на лице толстые деревянные переплёты, обтянутые тиснёной кожей, ласково трогал страницы и бегло читал по-старославянски. Две рукописные книги его особо заинтересовали, и он забрал их в свою келью.
Всего за несколько часов, Селянинов постиг старинное письмо с помощью Окаемова и прочёл ночами всю библиотеку. Егор увлёкся тоже, легко понимал древние тексты. Но, в одной из рукописных книг, была особая азбука, и они втроём взялись за расшифровку.
Окаемов только теоретически подсказывал этим двоим пытливым людям основы криптографии и скоро держал в руках переведённый текст книги, который его потряс живостью образов и описанием истории дохристианской Руси.
А вечерами все преподаватели и курсанты собирались на берегу пруда, садились и ложились в отдыхе на траву.
Невысокий, но шустрый и неугомонный казачок из Сталинградской области, распахивал гармонь, и все пели старинную песню, сливаясь в ней воедино сердцами и душами, вспоминая родных и отчий дом, а казак наяривал на гармони так искусно, что вышибала она слезу и очищала музыка поющих, потом ударяла плясовая и вскидывался сам гармонист в плясе, лихо подпевая и терзая мехи, за ним вскакивали ещё и ещё, до упаду отдаваясь радости танца...
|
|
Ирина сидела рядом с Егором и тоже вплетала свой высокий голос в песню, умело дишканила, а потом все замолкали и немым вопросом обращались к ней, ожидая самую полюбившуюся и щемительную песню. Сестра милосердия вставала на берегу в белом одеянии и старинным плачем заводила, закрыв глаза:
Срони-и-ила коле-ечко со пра-авой ру-уки-и,
Заны-ы-ыло серде-ечко о ми-илом дру-ужке-е.
Уше-е-ол он далё-ёка-а, уше-ол по весне-е-е.
Не зна-аю-ю иска-ать где-е, в како-ой сторо-не-е.
Наде-е-ну я платье-е, к милому-у пойду-у,
А ме-есяц ука-аже-ет, доро-огу-у к не-ему-у.
Иду-у я доро-огой, а но-очка-а длинна-а,
А-а ми-и-лый не встре-етил, оста-а-ала-ась одна-а...
Все слушали затаив дыхание, улетая мыслями к своим милым на свои родные просторы, поля и дороги, видели в Ирине — кто мать, кто девушку свою ждущую и бережно любили сестру милосердия особой возвышенной и беспохотной любовью, священным песенным озарением плыла она в их глазах над водой под месяцем народившимся тонким, в сиянии звёзд и вечерней зари угасающей.
В один голос просили ещё её спеть; гармонист ловко подыгрывал, и они на два голоса, гармонь и она, грустно вели:
Что-о сто-оишь ка-ачаясь, то-онка-ая рябина-а,
Го-оло-ово-ой склоня-ясь до са-мо-ого ты-ына-а...
Зачарованный Егор, после окончания песни, встал с нею рядом, обратясь лицом к тускло мерцающему собору и низким, воркующе-сильным голосом завёл песню донских казаков, любимую песню деда Буяна:
Ой да-а разра-ади-имая-а майя-а
Да старо-онка-а,
Ой да не увижу больше тебе я...
Ой да не увижу, голос не услышу,
Ой да не услышу, ой да зык на зорьке,
Ой да на зорьке в саду соловья-а...
Ой да не услышу зык на зорьке соловья
Ой да зык на зорьке в саду соловья,
Ой да я уеду по чистому полю... полю,
Ой да сердце чует, чувствует оно да во мне.
Ой да сердце чувствует оно да во мне,
Ой да не вернуться да мне младцу назад.
Ой да оно да ве-е-ещу-ует,
Ой да не вернуться мне младцу назад...
Ой да метит пуля, она свинцева-а-ая-а.
Ой да вот пронзила она да грудь мою,
Ой да пуля свинцевая, пронзила она грудь мою...
Ой да я упал, да упал свому коню на шею,
Ой да всю-ю гриву кровью я облил...
Ой да упал свому коню на шею,
Ой да всю-ю гриву кровию облил...
Ой да разродимая моя мамаша... мамаша,
Ой да не печалься да ты обо мне,
Ой да не все друзья-друзья да товарищи,
Ой да погибают они на войне...
О-о-й да-а! Ой да,
Ой да не все друзья мои товарищи,
Ой да погибают они на войне...
В монастыре стали появляться новые люди, имена их написал Лебедеву Окаемов, и тот умудрился разыскать старых соратников Ильи Ивановича в хаосе войны.
Одних привозили прямо из лагерей Котласа и Воркуты, других отыскивали на фронте или на работе, а на некоторых Солнышкин давал короткие страшные справки: «Убит... расстрелян в тридцатые годы... умер от голода». Таких справок было много, и Окаемов изболелся душой.
Навсегда потеряны талантливые учёные, русские гении... Он не мог себе простить, что ничего не предпринял во спасение, хоть и сам скрывался под чужой фамилией...
С первого же вечера он ввёл обязательный сбор после ужина у пруда и пение, видя незримое соединение всех курсантов в единое целое под влиянием родных песен, лучшего отдыха и нельзя было придумать после напряжённого и трудного дня учёбы.
Сам слушал былую старинушку России, пел со всеми вместе, рассказывал у костра об Азовском сидении казаков, о походах Ермака, о прошлом, без коего не может быть крепи будущего и силы новой-ратной...
* * *
Однажды, перед вечером, когда Окаемов читал лекции по криптографии и шифровке кодов, в учебный кабинет зашёл возбуждённый Лебедев, в очередной раз приехавший из Москвы. Он поманил от дверей рукой Илью Ивановича и отдал распоряжение курсантам:
— Продолжайте заниматься самостоятельно. Быков, вы тоже идёте со мной.
Когда они оказались в монастырском дворе, Лебедев проговорил:
— Кого я тебе привёз, ты даже не представляешь, идём скорее к машине. Он серьёзно болен, прямо из лагеря, чудеса там вершил, даже уголовники его боготворили; кого я привёз... так трудно было найти его и вызволить.
Когда они подошли к машине, Окаемов заглянул внутрь и увидел худого, грубо остриженного старца в драной телогрейке, с большими внимательными глазами. Сидящий квёло усмехнулся и прошамкал беззубым от цинги ртом:
— Радость моя... не признаешь отца Илия...
— Схиигумен Илий! — Окаемов сунулся в машину и приложился губами к длинным сухим перстам, помог выйти согбенному старцу.
— Я сейчас сбегаю за Ириной, — догадался Егор и бросился в корпус, где размещалась санчасть.
Окаемов с Лебедевым вели туда старца, поддерживая под руки, о чём-то тихо с ним беседуя, успокаивая и радуясь. Отец Илий шаркал плохо слушающимися ногами, печально оглядел собор и купола церквей, всё внутреннее пространство монастыря, и глаза его оживились, зажглись светом надежды.
Уложили его в маленькой келье-палате. Егор притащил из кухни горячего бульону и свежего ржаного хлеба, куски жареной рыбы. Старик безучастно лежал поверх одеяла, покорно давая Ирине слушать себя.
— До чего довели Святителя! — глухо промолвил Окаемов, отвернувшись, и вышел из кельи.
В коридоре его догнал Лебедев, виновато оправдываясь:
— Ничего сделать не могли, на особом счету он у них... Едва сумели отвести расстрел в тридцать седьмом. Мы за него боролись!
— Надо было сделать невозможное! — с укором выдохнул Окаемов.
— Понимаю не хуже тебя, — Лебедев нервно закурил и продолжил: — подкормите его, сам знаешь, врача прислать не могу, как чуток окрепнет... под новыми документами свожу в Москву. Боюсь, что чахотка у него, кашель с кровью... или лёгкие на допросах отбили. Беда-а!
— Ладно, извини за упрёк, ты и так делаешь невозможное. Отец Илий — достояние России, духовное достояние. Я его знаю с двадцатых годов... Это — Ангел Земли Русской... наш духовник. Нет прощения нам с тобой за его судьбу.
Слава Богу, что хоть жив, а я слышал, что расстреляли по приговору Ленинградского НКВД... Ты молодец! Как тебя до сих пор самого не шлёпнули, с огнём играешь, брат... Будь осторожнее...
— Свинья не съест... хоть, под постоянным контролем самого Берии... Всё подсовывает мне своих стукачей, на большее мозгов не хватает. Поехал я, что-то в последнее время чую особую опёку.
Если меня возьмут и они объявятся здесь, действуйте по плану ликвидации. В случае окружения, уходить подземным ходом на запасной плацдарм русской разведки.
Лебедев вдруг весело рассмеялся и тихо промолвил:
— Ни хрена, брат, они нам не сделают. У меня уже несколько таких тайных школ с разными целями и ориентировкой. Кую кадры для будущей России... Война — только маленький эпизод в её судьбе, победа будет наша и надо думать уже о том, как жить после войны и что предпринимать. Думай!
— Думаю... Всего доброго. Всё исполню по плану. Счастливо!
— Поставь на ноги отца Илия, я надеюсь...
Глава 2
Ирина дни и ночи проводила у постели старца. Её заботами милосердными, её руками целительными и душой светлой Илий стал окрепляться, всё чаще появлялась в глазах его надежда и радость, он мог уже вставать и молиться, но вдруг, кровь пошла горлом и старец опять слёг и чахнуть все его тело взялось, желтизной налились щёки и угасал взор его светлый.
Тогда Ирина попросила Окаемова срочно вызвать Лебедева. Тот приехал незамедлительно, вошёл в келью пустынника святого и всё понял: не жилец более Илий — так померк он и ссохся от болезни своей.
Старец уже не мог разговаривать, только смотрел добрыми и печальными глазами на суету людей вокруг и благодарно щурил веки глаз своих, и квёлая улыбка ласкала их на сухих устах. Ирина попросила выйти в коридор Лебедева и Окаемова и сказала им строго:
— Надо немедленно везти его к моей бабушке Марии Самсоновне. На больницу надежда слабая, тут особое лекарство и травы помогут... Изнемогло сердце отца святого людскими бедами и болью; всем хотел помочь, истратил силы, надломили тело его, но дух его крепок.
Помогите же ему, — Ирина заплакала, — я не могу смотреть, как уходит этот светлый человек... Он должен жить.
— Успокойся, успокойся, — Окаемов погладил её по голове рукой, как маленькую девочку. — Поедем к твоей бабушке, а лучше всего, её сюда привезти, сможешь ли ты это сделать?
— Я-то смогу! А при нём, кто останется? Если возможно, пусть Егор едет. Обернетесь скоро, а я бабушке записку напишу. Она поймёт, знает мой почерк...
— Поехали! — Лебедев решительно направился к машине.
Скоро они уже мчались к Москве в легковой. Лебедев опять сам рулил, а рядом сидел Егор, с интересом выглядывал в окна; разговаривали о своём.
В столице только заправились и опять понеслись в сторону Рязани. Их часто останавливали посты, но документы Лебедева внушали особое почтение, сразу же пропускали дальше.
В деревню заехали рано утром, стояла она на крутом берегу реки, и открылось им ещё снулое заречье так предрассветно бескрайне, что почудилось это видение всей русской земли просыпающейся. Убегали к восходу леса и луга, поля и перелески, уже вились дымы из труб деревень там живущих.
Над рекою туман лёгкий плыл вслед за водою, румяное солнце лишь выглянуло из-за предела мира, и сияла земля пробуждающаяся, тронулись его теплом облака спящие, звёзды угасли синие, берёзы белые встрепенулись и погнали свежий духмяный ветерок качанием крон своих зелёных, ободряя и будя землю, птиц и зверей радуя жизнью дня народившегося.
Село Константиново жило на особом русском просторе, скромная барская усадьба над обрывом реки, тихие зелёные улицы...
Встретила их Мария Самсоновна у ворот, словно ждала долго и знала, что едут за ней. Улыбка на её лице была радостная, глубокие глаза светились добром, ковыльный волос выбивался из-под платка, высока она ростом и спина прямая, не согнутая веком прожитым.
Даже морщины на лике её благостны и приветливы. Егор вышел первый к ней и поздоровался:
— Здравствуйте, Мария Самсоновна, а мы от Ирины к вам.
— Здравствуйте, люди добрые, заходите в дом, пирогов испекла, ещё горячие, молочком напою, там всё и поведаете, — она широко растворила калитку и впустила их к себе.
Домик был небольшой, рубленный из дерева, опрятный, с чисто блестящими от солнца оконцами. Во дворе всё прибрано и много деревьев: рябины, берёз, яблонь и дуб рос молодой за оградкой, шептал листьями солнышку молитвенные стихи...
По тряпичным половичкам они вошли в избу, разувшись у порога, сели за стол под множеством образов, украшенных вышитыми рушничками. Тлела ясно лампадка под ними, и лики святые из тёмных от времени икон пытливо взирали на гостей.
Печное тепло наполняло дом и хлебный дух пирогов горячих, укрытых на столе в глиняной чашке льняным полотенцем. Хозяйка всё делала споро, вот уж налила по большой глиняной кружке холодного молочка, смахнула полотенце с пирогов и заботливо торопила:
— Ешьте, ешьте, пока не остыли... с ягодкой пирожки, скусные-е, немного мучицей разжилась и вот испекла.
Они ели пироги, припивая молоком, и было такое ощущение у Егора, что приехал в свой родной дом, а тут ещё карточку на стене увидел Ирины и прилип к ней глазами. Смеющаяся, с толстой косой на груди, она снялась ещё девчонкой-школьницей.
Мария Самсоновна уловила этот взгляд и тоску в глазах Егора и всё прочла в нём. Сидела за столом, подперев кулачком голову, и уже внимательней его разглядывала.
Нравился он ей, хороший и пригожий мужик и ест аккуратно и крошки не сронит, аппетит хороший, знать и работник он. Егор молча подал ей письмо Ирины, а когда она с радостью взяла его и оглядела, увидел он в её плавных движениях привычки Ирины всё делать ровно и неторопливо.
— Ты уж прочти, милок, неграмотная я вовсе, — она вернула письмо.
Егор прочёл и поднял на хозяйку взгляд. Увидел на лице её радость.
— А чё не поехать, поехали, ведь, я одна, потом заеду к доченьке в Ховрино в гости... Внучу хочу поглядеть поперва, уж больно давно не видывала, всё войны проклятые... Гостинцев повезу, грибочков солёных и яблочков ранних, — она стала собираться и вдруг, опять подошла к столу, — она прописала о человеке страждущем, что за недуг его одолел? У меня есть травки и настои крепкие, чем хворает он?
Егор рассказал, как мог.
— Поспешать надобно, ой, плохо ему, кабы успеть, — она сложила в плетёную корзину травы и пузырьки с настоями и была готова ехать.
Егор взял из её рук мешочек с яблоками и берёзовый туес с солеными грибами, помог забраться в машину. Спросил уже садясь рядом с Лебедевым:
— Двери-то не замкнули в дом, не разворуют?
— Никогда не замыкали дом, кто ж станет воровать? Все свои в деревне... никто не закрывает, так повелось...
Илия они застали живым. Егор заметил тёмные круги под глазами Ирины от бессонных ночей, она так устала, что даже вид родной бабушки, выпестовавшей её, почти не изменил её поведения, только поцеловала её и подвела к постели старца со словами:
— Помоги, бабушка, ради Бога, поставь его на ноги... он хороший...
— Ариша, ты ж моя голубушка сердешная... вся в меня удалась, — она обняла её за голову и приголубила, — поможем, чё не помочь доброму человеку, — она склонилась над старцем и потрогала его лоб рукой, заглянула в глаза уставшие от этого света, вынула старинный пузырек из своей корзины и ложечку серебряную, налила тёмной густой жидкости. Напоила Илия со словами:
— Небось помирать собрался? Не спеши, милой, ить ты не всё успел сделать... ить так? Не Бог тебя призывает, а враг сушит и изводит супротив Бога. Жить тебе, братец, и здравствовать, наперекор злым духам...
Нельзя помирать раньше времени, грех это, батюшко, — она повернулась к стоящим людям и проговорила строго: — Оставьте нас наедине. Ариша, а ты иди спи, лица на тебе нету... Егорша, уведи иё силой, она сомненьем своим мешает мне... Идите с Богом... Всё ладом сделаю и потом позову.
Окаемов помялся и, склонившись к уху Марии Самсоновны, шепнул:
— Схиигумен Илий монах... Это очень высокий и мудрый человек... помогите ему... он нужен России.
— Ну и что коль монах, при монахах прислужницам дозволялось быть и греха нет в том, что я нахожусь при нём. Идите, ступайте и не мешайте нам, — она перекрестилась на икону в головах лежащего и села рядышком на стул.
Илий молча взирал на неё, закрытый до подбородка одеялом. Его сухие длани лежали поверх солдатского сукна, глоток горького и пряного лекарства живительно растекался по телу и просветлял сознание.
Она печально глядела на него, видя стриженную клоками седую голову, изморщиненное невзгодами лицо, изработанные тяжким трудом мозолистые ладони, и постигала его судьбу страдальца, всю горечь насилия, учинённого над его душой и его бренным телом.
Только глаза остались в этом человеке ясными и высокими, не смогли замутить их никакие беды и страдания, верой светились они и добротолюбием. Он слышал её говор и понимал её, но сам ответить не мог.
Он уже смирился со своей болезнью и исходом скорым, молился молча, каялся и просил Бога за людей всех, даже за тех, кто бил его сапогами в грудь в подвалах Ленинградского НКВД, за тех, кто плевал ему в лицо, клочьями вырывал бороду и власы, кто глумился над ним и верой святой.
И были они заблудшие, бесы вселились в них, спасение их заботило Илия ещё тогда, когда харкал на пол кровью из отбитых лёгких и слушал хруст в себе рёбер переломанных...
— Не тужи-ись, голубь ясный, тоскою не томись и помогай мне и людям, кои о тебе плачутся... вон внуча извелась, а коль помрёшь? Ить она душу твою полюбила, поняла... Редкая у тебя душа знать, приветная, — она ещё налила какого-то лекарства и напоила его, — бедный ты мой... поизгалялись сатаны над тобой, и не сказывай, всё вижу и чую сердцем.
Она сняла его руки с одеяла, открыла грудь старца, заголив рубаху к подбородку, поймав его взгляд напряжённый и стеснительный, ласково успокоила, — уж потерпи, поглядеть мне надобно тебя, — она трогала сильными пальцами его рёбра и качала головой, — как же ты живой остался? Все рёбрышки переломаны, посрослись наискось... а одно острым краем лёгкое режет... не беда... ты уж терпи, болезный мой, — она вдруг сильно давнула пальцами...
Илий услышал хруст в своем теле, и боль полыхнула мгновенная, а потом сразу стало легче.
— Вот и всё, милой... вправила тебе ребрышко, а то оно так без дела болталось выпавшее и терзало тебя. С недельку полежишь, и оно врастёт на место в хребтину-то, мешаться больше не будет, а кровушку угомоним снадобьем травным.
Боле не стану ниче делать, а потом хребтину тебе всю пройду рученьками, вправлю все костушки, на место определю, и голова перестанет кружиться. Ить кружится голова иной раз? Кружится...
Она запустила ладонь под его спину и быстро прошлась пальцами по позвонкам, — так и есть... шибко они тебя изломали, изверги, как же ты ходил и работал, ить так умозолил рученьки... Ить боль же испытывал страшную... Милый ты мой старинушка... Чем же ты окреплялся и жил?!
— Моли-итвою, — едва внятно прошептал Илий...
— А теперь спать велю, — голос её окреп, — омрачению не поддавайся, ить так просют люди за тебя и Бога молют... Кто ж им даст спасение и слово Божье, укажет путь праведный, ежель не ты, Илий! Ить так тебя зовут?
Она увидела, как он закрыл и открыл глаза утвердительно. Стали они уже сонные и радостные, как у грудного дитя...
— Вот и хорошо, а я пойду травок свежих на лугах соберу и приготовлю такие мёды тебе сладкие и животворные, помолюсь за тебя ноченьку, молитва моя женская, плачная, и коль с твоею молитвой сольются во здравие, то на ноги скоро станешь и праведную жизнь свою продолжишь, святой человек... — она его укрыла уже спящего и вышла.
В коридоре все с нетерпением её ждали, и на немой вопрос она улыбнулась облегчённо и успокоила:
— Спит... рёбрышко у него вывернуто было и давило дых, всё вправила ладом... Мне бы в луга сходить, травки собрать.
Лебедев тронул за плечо Егора и проговорил:
— Проводи Марью Самсоновну за монастырь к озеру и лугам.
Только теперь обняла Ирина бабушку и расцеловала, лицо её сияло, куда делись усталость и страх за умирающего старца.
— Неслух, Ариша, — растрогалась старуха, — иди поспи, а вернусь, то и погутарим вдоволь. Старичок-то и впрямь хороший, не зря за мной послала людей... за великую честь почту его поправить, ну, идём же, Егорша, по травы...
Они вышли из монастыря и медленно побрели вдоль озера. Старуха вглядывалась в разлив трав, искала какую-то редкую и не находила пока. Остановилась на берегу озера, перекрестилась на собор и церкви за каменной стеной обители и пытливо оглядела вновь Егора.
— Ты не забижай, милый, Аришу-то, — робко попросила и скромно опустила глаза, — самая любимая внуча... Последняя... Исскучалась по ей, моченьки нету, думала уж и не увижу больше... Слыхивала, что ранили иё два раза, все молитвы измолила, все глазоньки проглядела, на дорогу кажний денюшко выходила-выглядывала. Родну дочь так не жалела, а к внуче всем сердцем приросла, исстрадалась...
— Не обижу... свет без неё не мил.
— Люби... она хорошая у меня, не избалованная и обходительная, на руку скорая в работе... детушек бы ей Бог послал и пора угомониться в доме при них, не бабье это дело воевать... а ить тоже надо обихаживать страждущих... вся в меня, какой научила быть, такой и живёт...
Она склонилась к траве и забыла про Егора, стала разговаривать с травкой, прося милости у ней и прощения, что беда людская вынуждает погубить её рост и цвет, для пользы человека...
Егор со стороны наблюдал, как вскинула Мария Самсоновна над головой персты в крёстном знамении, молитву читала травушке и Богу, сорвала и положила за пазуху в своё тепло...
Так по листику, по травинушке нашли они всё, что надобно для лекарства и опять прибрели к берегу озера, свежо пахнущему сыростью и рыбой.
Мария Самсоновна благостно умылась чистой водой, ловко утёрлась подолом и присела на сухом бережке под молодыми берёзками передохнуть малость, всё с удивлением вглядываясь в монастырь и любуясь им, освеченным солнцем.
В озере плескалась рыба, у самого берега гонялась крупная щука за мелочью, и малёк серебряным дождём вылетал из воды, спасаясь от зубов страшных.
— Мала рыбка, а ум имеет, — промолвила старуха, — ить никто иё не учил убегать от алчной рыбины, а вот спасается... Потом вырастет и икру сама бросит, и продолжит свой род; как бы щуки и окуни коряжные ни лютовали, достаются им больные и слабые рыбки...
Так и человек живет, если крепок телом и памятью, дарованной дедами, то неподвластен он бедам и хищным бесам... Но, коль погряз в чревоугодии и вялым стал от жиру, тут как тут духи тёмные, войдут в него и погубят с его же помощью весь род и племя...
Ведь, кости ломали святому старцу русские люди, по напущению бесов; вот, как он поправится, и спрошу его, так ли это... Что за омрачение нашло на детушек наших и сынов, что сами колокола с церквей посымали и порушили их, кресты на груди не носят, живут одним днём, работают в поле из-под палки.
Что стряслось на земле нашей? Что за щуки гонят их к гибели? Гос-с-споди-и, спаси и сохрани вас с Ариной от напасти душевной и соблазнов мирских. Но и знайте! Чем вы чище будете, тем искушать вас станут сильней и привязчивей, тем пуще ненависти и зависти увидите в сердцах очернелых к вам.
А жить надо... жить праведно и чисто, ибо, кроме скорого Божьего суда, есть ишо страшный суд — совести своей. Ты слухай-слухай... разговорилась я что-то на радости встречи с Аришей и... с тобой, мой наказ вам к добру и любви.
— Я слушаю...
Они вернулись в монастырь, и Мария Самсоновна принялась делать на кухне свои лекарства. Егор пошёл в отдельную келью медсанчасти и застал Ирину спящей.
Волосы разметались у ней по подушке, приоткрылись желанные губы, сон был глубок и спокоен, лицо светилось умиротворением, белая рука лежала поверх одеяла, долгие пальцы тоже спали, свернувшись.
Едва внятное дыхание было слышно Егору, он стоял и смотрел на неё, не мог представить жизни без неё и радости иной, чем видеть её рядом и слышать голос мягкий и детский почти.
Часто ловил он тоскливые взгляды парней молодых на ней, но даже самой малой толики сомнений не возникало у него, что кто-то их разлучит и войдёт в их мир со злом, так верил он ей и любил всю, даже этот воздух келейный, коим она дышит, даже след её на песке монастырских дорожек, а уж бабушку её он сразу осознал и принял, как свою бабушку, единокровную прародительницу себя самого...
Он притворил дверь кельи и тихо опустился на стул рядом со спящей, сон её охраняя и позабыв обо всём на свете.
Только вспомнилось беззаботное детство да могучий дед Буян с сивой бородой-лопатой, вот так же учивший его жить, как Мария Самсоновна, учивший драться с врагами и побеждать, ради этой жизни, учивший не страшиться летящей пули, завещавший не попасться глупым мальком-рыбёшкой в зубы врагов, а творить им возмездие за посягательство на покой земли русской и дом отеческий...
Когда Егор впервые услышал из уст бабушки имя детское Ариша, он мигом пронзён был воспоминанием храма Спаса и образ увидел Арины на облаке, предвещавшей ему встречу с воплощением земным и телесным, образа великого женского, человеческого, и не почитал сейчас любовь их греховной, а благословением воспринял, и имя шептали его губы всё слаще и радостнее: «Ариша... Ариша... Арина».
Наглядевшись на неё, он встал и вышел. Неосознанно в коридоре приоткрыл дверь в келью Илия и тоже посмотрел на него.
Старец спал, склонив голову набок. Одеяло на его груди вздымалось, изошла желтизна с лика, и порозовели щёки, от снадобья ли целебного или от укора жизненного от Марии Самсоновны, что помирать ему никак нельзя на радость злу и горе людям добрым, ждущим от него Слова истины, — куда путь держать.
Путь новый и древний, моленный постиг Илий через страдание своё и горе общее и уверился, что и впрямь спешит предстать пред престолом Божьим без зова Его...
Егор вышел в монастырский двор и спустился в подвал, где стоял гул и крик его учеников.