Астафьева можно назвать натуралистом по скрупулезной точности передачи действительности. Как отмечает критик Ю.Дюжев, «такая точность коробит»; «сам автор следует за непринужденностью самоновейшей эстетики»(4).
Как видим, автор не пытается уйти от этого вопроса, которого мастерски избегали писатели и режиссеры военных фильмов. Он хочет со всей достаточностью донести любую мелочь, затрагивающую жизнь солдата, поэтому и выплывают иногда цитаты, не способные приобщить к эстетической красоте слова читателя.
«Меж столов сновали серые тени отпустившихся, больных людей – не успеет солдат выплюнуть на стол рыбью кость, как из-за спины просовывается рука, цап ту кость, миску вылизать просят, по дну таза ложкой или пальцем царапают» (2).
Мы видим, что священный обряд приема пищи сводится в романе к набиванию желудка – ведь «военное время – это голодное время» (7).Мысли о пище преследуют солдат повсеместно: они думают об этом во время политзанятий, во время тренировок с фанерным оружием, а затем во время окружения и штурма немецких подразделений. Люди забывают, что можно есть не торопясь, наслаждаясь вкусом; их главная задача – поглотить все как можно быстрее.
Астафьев показал страшную, грязную, «вонючую» реальность, но ведь в это время и в этом месте не могло быть по-другому.
Автор откровенен при описании завшивленного люда: «слышнее делалось вшей в паху, под мышками, особенно под поясом – жжет, чешется тело, шею будто ожогом опетляло».
Астафьев попытался объединить литературу и жизнь, сделав их «единым непотребством». Многие современные критики не ставят этот прием в заслугу автора.
«Матерщина в романе, как и в жизни». Она воспроизводится как бытовая повседневность, как выражение постоянной озлобленности, пустоты, нравственной атрофии.
Вкладывая в «Проклятых и убитых» эти «мощные средства языка», Астафьев не выступил как новатор. Кроме того, писатель нуждался в доказательствах, что русский народ сбит «с круга и хода»(– этот пласт лексики стал одним из них.
Полемика вокруг романа
Роман «Прокляты и убиты» вызвал вокруг себя неоднозначные споры как со стороны читателей, так и критиков. Одной из первых появилась работа Л.Аннинского «За что прокляты?» Анализируя первую книгу романа, автор статьи, повторяя Астафьева, задается вопросами: «За что на нас война? Где причина? За какой грех пришло это возмездие? Что же такое с людьми, с их природой, с их душой?»(1) Критик отмечает, что «все-таки замечательно: книга о войне, а немцев нет. Единственный немец появляется в дверях избы, где лежат наши раненые, и уводит санитарок»(1). Читатель думает, что на расстрел. Но девушки возвращаются с едой и медикаментами…Аннинский отмечает, что даже и теперь, более полувека после войны, Астафьев не решается просто так оставить в дверях русской избы того милосердного немца и оговаривается: «видать, хлебнул парень солдатского лиха, не то, что вся эта шушваль, угревшаяся за фронтом»(2). «Немцев нет, а гибель все равно висит, неотвратимая,»- подчеркивает еще раз критик, отмечая, как несколько сотен сибирских ребят, призванных осенью сорок второго, «доходят до ручки» в солдатских казармах перед отправкой на фронт (1). Наскоро сколоченные помещения, по мнению Л.Аннинского, настоящая преисподняя, новобранцы - шатающийся людской сброд. Такие же серые, тощие командиры. Давка, теснота, драки, пьянки, воровство, вонь, вши… Этот список, отражающий, по мнению критика, «жизнь» без пяти минут защитников Отечества, не имеет конца. Отмечается жестокость командиров, кажущаяся такой же естественной, как и дерзость солдат, не боящихся «ни бога, ни черта»(1). Лев Аннинский соглашается с писателем, что это и есть самая страшная правда о войне.
Статья Ксении Мяло «Мертвых проклятье» отличается резким неприятием астафьевского произведения. Критик утверждает, что «это самая безрелигиозная книга о войне в русской литературе»(9).
Война у Астафьева, по мнению критика, - это Голгофа без Воскресения, и его убитые воскрешения не достойны, а потому - неумолимо прокляты. В сущности, он отнимает Победу у мертвых.
Критик обвиняет писателя в том, что, «присвоив себе права Верховного Судии, решающего посмертную участь наших убитых отцов, Астафьев неизбежно приходит к проклинанию наших детей и внуков. В сущности же - всего потока нашего национального бытия, для него непоправимо оскверненного, отравленного прохождением через советское русло, непоправимо богоотпадшего»(9).
Критик И. Штокман в статье «Черное зеркало» отмечает, что Астафьев писал роман «стиснув зубы, зажав сердце в кулак»(11). Знал, конечно, про возмущенную реакцию фронтовиков, у которых роман отбирает последнее, что еще осталось у них в этой жизни, - гордость за страну, одержавшую победу в столь тяжелой войне. Рассматривая внутреннюю позицию Астафьева, утверждает, что тот не верил больше призывам и лозунгам, а верил своим глазам и сердцу. Почти постоянно живя в родной своей Овсянке под Красноярском, он общался с простым народом, что называется, напрямую и впечатления при этом имел самые непосредственные. Стончески взваливает поэтому на свои плечи этот крест – роман о войне. Критик задается вопросом: зачем и почему писатель это делает? Ответ прост. Астафьев знает, помнит, как это было, и,, видя сегодняшний народ, соединяет тех, из сорок второго, с нынешними…Писатель ставит перед нами зеркало, амальгама которого черным-черна (отсюда и название статьи), и говорит: «Это было!»