Ники Лауда
«МОЯ СУДЬБА»
В соавторстве с Хербертом Фелькером
Глава 1
Молодой человек из хорошей семьи: полный неудачник
Хорошая семья — это неплохая помощь, пусть мне и случалось отрицать это в прошлом, будучи в ярости от полученной взбучки. Лауды в Австрии — люди не последние. Или, по крайней мере, были ими, поскольку промышленные магнаты среди нас постепенно вымирают.
Центральной фигурой был мой дед, по прозвищу «старый Лауда». Этим он даже после смерти отличается от всех прочих Лауд, даже если они, быть может, тоже были старыми. Мне нравилась визуальная его составляющая: грандиозная квартира в городе со слугой в ливрее, огромная крестьянская усадьба в Нижней Австрии, великолепное земельное владение в Сан-Морице.
Он бесконечно ругал социалистов и все, что они говорили или делали. Однажды вечером, мне тогда было лет двенадцать, я увидел его по телевизору. Он стоял в первом ряду и получал орден от тогдашнего главного социалиста страны. Немедленно я сел и написал деду письмо: «Не понимаю, как можно всю жизнь так ругать, а потом получать орден от своего злейшего врага». Ответа не последовало. Несколько месяцев спустя я снова его увидел во время ежегодного великого посещения нашего дома. Я был этому очень рад, так как у деда был Jaguar, и мне позволялось парковать его у нас в саду. Почти все гости разрешали мне парковать свои машины. Это экономило им время, и меня признали экспертом в этом деле. После получаса разговоров дед извлек из своего нагрудного кармана то самое письмо и потребовал от меня объяснений. Что я себе при этом воображал, как посмел и тому подобное. В качестве доказательства обвинения он прочел моим родителям все письмо целиком, желая слово за словом показать всю степень моей дерзости. Моя мать крепко меня отругала, отец же воспринял все спокойно. Внутренне я уже тогда, в меру своего понимания, отгородился от мыслей типа «быть Лаудой — это что-то особенное». Как только я немного подрос, то страшно ему отомстил: каждое Рождество я пропускал торжественный обед в самом шикарном отеле Вены — «Империал», на котором должна была собираться вся семья. Большего удара молодой Лауда старому нанести не мог.
|
|
Уже в моем воспитании и происхождении я вижу объяснение некоторым чертам моего характера. Вырос я в несколько прохладной атмосфере, бездумно следуя привычкам, имевшим место в те времена в наших кругах. Возьмем, к примеру, верховую езду: было совершенно ясно и неизбежно, что я должен был научиться ездить верхом, хотя все мое существо против этого протестовало. Уже сам звук этот, «трап-трап», выходящей из стойла лошади действовал мне на нервы, запах отвратительно бил в нос и в первый раз мне сразу стало плохо. Прежде чем я вообще смог залезть на лошадь, мне пришлось быстренько бежать в туалет. Ни один человек в моей семье не проявил достаточно гибкости, чтобы в тот раз не заставлять десятилетнего ребенка ездить верхом и, может быть, попробовать позже. Вписаться в этот поворот они просто не могли. Сегодня я могу сказать: мои родители были правы, ведь я все-таки научился отлично ездить верхом и избавился от своей фобии. И если теперь на Ибице мне захочется, я могу сесть на лошадь моего шурина и, по крайней мере, имею некоторое представление, как обращаться с пони моих детей.
|
|
Возможно, в этой холодной атмосфере хорошего воспитания и скрывается объяснение моей потребности быть лучше других. Ведь как бы то ни было, мне дали достаточно уверенности в себе. Очень часто можно встретить людей, которые становятся совершенно не похожими на себя в дорогом ресторане, где снуют официанты во фраках — они по-другому смотрят, по-другому говорят, делают особые движения и оттопыривают мизинец. Я же научился ездить по миру и уверенно пользоваться своими хорошими манерами. То что я все равно временами веду себя как грубиян и имею в своем лексиконе слова, которым невозможно было научиться среди Лауд, что не преуменьшает того моего преимущества, что я могу уверенно себя чувствовать в любых обстоятельствах, связанных с человеческими отношениями.
Мои школьные успехи были сомнительными во всем — несмотря на разностороннее воспитание. С первого дня отношения со школой у меня не сложились. Я не понимал смысл всего этого, тем более что, начиная с возраста двенадцати лет, я уже начал интересоваться машинами. Два раза я оставался на второй год — в третьем и пятом классе. При этом в то время у меня уже была своя машина, «Жук»-кабриолет отличного 1949 года выпуска. На него я скопил 1500 шиллингов из своих карманных денег и мог ездить туда-сюда по двору, мыть его, разбирать и собирать мотор. Потом я отправил VW в поместье моего деда, там были частные дороги, по которым я мог ездить. Я соорудил трамплин и испробовал, как далеко мой «Жук» может пролететь. Получилось 22 метра и при установке этого рекорда у него буквально пружины полезли «из ушей».
|
|
После того, как я остался на второй год во второй раз, родители отправили меня в матурную школу.[1]Там у меня, конечно же, была полная свобода, и я учился еще меньше, чем до того, не записался ни на один экзамен и вообще делал глупости. В какой-то момент моим родителям это надоело и меня отправили учиться на механика, тогда мне было лет семнадцать. По понятиям Лауды это было очень слабо.
Я попал в автомастерскую по починке Volvo и BMW и подумал, что в сущности это совсем не плохо. Таким образом, я стал учеником и каждое утро взяв свой ранец — внутри была еда — на трамвае отправлялся в мастерскую. Уже очень скоро моя карьера автомеханика резко пошла под уклон. Однажды утром на своем Volvo приехал некий возбужденый бизнесмен. Было еще очень рано, где-то семь часов утра, и он хотел быстро сменить масло, потому что в восемь у него была назначена важная встреча и нужна была машина.
В глазах мастера смена масла была моим призванием, так что мне пришлось завести машину в гараж и поставить ее на яму. Потом я спустился вниз и попытался отвернуть гайку масляного поддона. К сожалению, я отворачивал ее не в ту сторону и в результате сорвал нарезку с винта. Я пошел к моему мастеру и попросил его посмотреть, почему я не могу открутить масляной винт. Мастер, конечно же, сразу смекнул в чем дело, и поднялся огромный скандал, так как теперь пришлось вынимать весь мотор. Затем сверху надо было снять масляный поддон, прикрутить новый и установить мотор на место — все это длилось два дня, и клиент бушевал как сумасшедший, он был действительно очень легко возбудимым человеком.
Механики начали швырять в меня всем, что попадалось под руки: гаечные ключи и отвертки только и летали. С этого момента со мной обращались как с идиотом, машины мне трогать запрещалось и считалось, что максимум, на что я способен — это подносить бутерброды.
Во время каникул я получил водительские права, сделал я это в поместье моего деда. А поскольку путь до школы вождения был не близкий, я ехал туда на одной из машин и оставлял ее за углом.
После года подноски бутербродов и уворачивания от летящих гаечных ключей я сказал моему отцу, что снова почувствовал тягу к умственной деятельности. Отец согласился, но в качестве наказания за мои заблуждения теперь я должен был ходить в вечернюю школу, а днем продолжать работать. На этот раз я подошел к делу более серьезно, сдал все вспомогательные предметы и, кажется, два главных. За экзамен по английскому языку дед пообещал мне маленькую машину, но когда я пришел в его двадцатикомнатную квартиру на Шубертринге (Престижная улица в центре Вены.} и напомнил ему об этом, он обозвал меня наглецом. Будто я не вижу, какой он экономный человек и даже тетя Хельга (его вторая жена) носит этот костюм уже черт знает как давно. Мой отец сказал на это, что мне не стоит обижаться, и ему дед всегда обещал лошадь, но он тоже никогда ее не получил.
Конечно же, для девятнадцатилетнего парня «моего круга» было унизительно не иметь машины, у всех остальных она была. Особенно усложнялось дело с подругами, не везти же девушку на трамвае? В конце концов, все это мне осточертело — матурная школа с ее зубрилами и то, что я уже потерял год своей гоночной карьеры (на которую я давно решился). Так что я начал искать возможность сократить путь, чтобы никогда больше не слышать это проклятое слово — «матура». Сам я был абсолютно уверен, что никогда в жизни не займусь профессией, для которой потребуется аттестат зрелости, поэтому речь шла исключительно об упрямых амбициях моих родителей. Этому можно было помочь. Одна коллега из матурной школы как раз получила аттестат, а другой соученик чувствовал себя в состоянии подделать его так, чтобы на нем появилось мое имя. Девушка заявила бы о потере и получила бы дубликат.
Я был очень удивлен, когда получил поддельный аттестат, поскольку мой талантливый соученик так неудачно пользовался выводителем чернил и резинкой, что я был ужасно разочарован плохим качеством его работы — за сто метров было видно, что это подделка. Я обдумал возможные юридические последствия, но пришел к выводу, что поскольку подделка предназначена исключительно для внутрисемейного использования — ничего страшного. Как бы то ни было, я решился показать эту штуку дома, помахал ею издалека, после чего немедленно забрал и позже порвал. Успех был потрясающим: когда я счастливо и трогательно размахивал бумажкой, все просто таяли. По всей большой семье как лесной пожар распространилась весть: НИКИ СДЕЛАЛ МАТУРУ. После этой радости я, наконец, смог заняться более интересными вещами.
На премии за матуру от родственников я купил себе за 15 000 шиллингов VW «Жук». Потом случилось так, что моему школьному другу Дракслеру, у которого самого еще прав не было, однажды ночью захотелось прокатиться. И притом не на моем скучном «Жуке», а на захватывающем Mini Cooper S, который стоял в гараже у его отца (тот как раз хотел его продать и просил 38 000 шиллингов). Молодой Дракслер угнал машину, а я был шофером. Мы довольно быстро ехали, уже тогда было немного видно будущего чемпиона мира, по крайней мере, Дракслер так считал. В четыре часа утра, на полном ходу по венской Хеенштрассе, я наехал на обледеневшую часть моста, и машина боком ударилась о высокий бордюр. При этом подломились левые колеса, все было погнуто и побито.
Отец Дракслера был большим человеком, и для его сына и меня дело грозило обернуться огромными неприятностями. Петер нашел решение: «Если ты быстренько купишь машину, то он ничего не заметит».
Прямо с Хеенштрассе я поехал на квартиру моей бабушки, вытащил ее из постели и сказал: я только что разбил машину, это обойдется в 38 000 шиллингов, и если я не заплачу, то отправлюсь в тюрьму. Бабушка оделась, поехала вместе со мной в банк и выдала мне тридцать восемь кусков. С ними я появился перед господином Дракслером и сказал: «Пожалуйста, я бы хотел купить вашу машину».
Внезапно я стал владельцем двух машин: старого VW и разбитого Mini. Я продал «Жука» и потратил деньги на ремонт Mini. В то время был некий Фриц Баумгартнер, король Mini и заметная фигура в австрийском автоспорте. В «Autorevue» он поместил объявление о продаже своего Mini S в спортивном исполнении. И вот я, без работы, без школы, вообще без ничего, отправился в Баден, где стояла машина, чтобы ее посмотреть: темно-синий гоночный Mini без мотора. Баумгартнер увидел, как я ходил вокруг машины, и спустился, чтобы поздороваться. Для меня он был как господь бог. Каким-то образом мы подружились, и однажды он приехал ко мне в гости, посмотрел на дом моих родителей, и у него глаза полезли на лоб. Это его убедило, что со мной можно иметь дело. В гараже моих родителей мы вместе установили гоночный мотор и договорились: он отдает мне гоночный Mini, а я ему отремонтированный дорожный Mini плюс 15 000 шиллингов, которые на тот момент я, конечно, мог только остаться должен.
Вот так за самое короткое время я из полного нуля сделал гоночный автомобиль: из ничего возникла матура, из аттестата возник VW, из VW возник Mini, а из Mini возник слегка обремененный долгами гоночный Mini. Дома, конечно же, заметили, что я в гараже работал над гоночной машиной, но я им сказал, что занимаюсь этим из чисто технического интереса, и меня интересуют только инженерные аспекты. Мне пришлось пообещать, что не буду участвовать в гонках.
Пару дней спустя, 15 апреля 1968 года, должна была состояться моя первая гонка, и я в сопровождении своего нового друга отправился в Мюльлакен в Верхней Австрии. Это была горная гонка, и в первом заезде я придерживался рекомендованного мне Баумгартнером ограничения числа оборотов в 9000, убрал ногу с педали газа и занял третье место. Я сказал, что произошло с газом, и он посоветовал на короткое время перекрутить мотор. Так я и сделал, выиграл второй заезд, но в общем зачете занял только второе место.
Между делом Баумгартнера начали мучить угрызения совести, или, может, он испугался за оставшиеся 15 000 шиллингов. В общем, он пошел к моему отцу и рассказал ему, что я проехал мою первую гонку, что я очень талантлив и что, ради бога, он должен помешать мне участвовать в следующей. Это горная гонка в Добраче, очень сложная, этап чемпионата Европы с опасными поворотами и глубокими обрывами — от этого меня надо уберечь. Таким образом, Фриц Баумгартнер изобразил из себя заботливого друга и, вероятно, получил свои пятнадцать тысяч. Подозреваю, что отец ему их заплатил.
Отец устроил мне дикий разнос и пришел в ужас от моей лжи. Всем своим авторитетом он приказал мне не стартовать в Добраче и мне почти не на что было надеяться.
Ситуация, в которой я оказался, была абсурдной и смешной одновременно. У меня больше не было личной машины, будучи гордым девятнадцатилетним парнем, я должен был возить свою подругу на трамвае, при этом я имел гоночную машину без номеров в гараже, а в гонках участвовать не мог.
Проанализировав ситуацию, я решил: чему быть, того не миновать — 28 апреля я буду стартовать в Добраче. Один школьный друг одолжил мне отцовский BMW V8 с прицепом, еще один друг дал мне 3000 шиллингов на бензин, посреди ночи я выкатил из гаража свой Mini и погрузил его. Таким образом, мы с моей подругой Урсулой Пишигер появились в Добраче. Сначала машина работала с перебоями и ужасно плевалась, но механик еще одного моего друга настроил мотор, и я легко выиграл в своем классе.
Когда я вернулся домой, отец уже обо всем знал из газет. Он сказал, что теперь с него хватит. Как только я смог себе позволить, то выехал из родительского дома и поселился вместе с моей девушкой Мариеллой Райнингхауз в Зальцбурге.
Отношения с моим отцом пришли в норму только много лет спустя, когда я уже с успехом ездил в Формуле 1 и он, наконец, понял, что ничего не сможет изменить. Незадолго до его смерти у нас даже были очень сердечные отношения. С моей матерью и бабушкой, которая тогда выручила меня из большой беды, я до сих пор дружен, хотя и видимся мы редко. О моем деде, старом патриархе, речь еще впереди.
Иногда меня спрашивают, почему я так твердо вбил себе в голову, что стану гонщиком. Я не знаю. Просто так вышло, что ничто в мире даже близко не интересовало меня так сильно. Пойти в университет, или научиться какой-то обычной профессии — это совершенно не для меня. Но зато внутри мира автоспорта я достаточно трезво смотрел на вещи и всегда думал о следующем шаге. Сначала водительские права, потом дальше, но так, чтобы следующий этап оставался в поле зрения. У меня так же не было кумира, с которым я мог бы себя идентифицировать, хотя как раз в то время был настоящий герой — Джим Кларк.
Кларк разбился ровно за неделю до моей первой гонки. Я хорошо помню тот момент: я был зрителем на какой-то гонке в Асперне, когда громкоговоритель сообщил: В Хоккенхайме разбился насмерть Джим Кларк. Меня это взволновало до глубины души, и я очень огорчился. Но только в том смысле: жаль, его будет нам не хватать, мир без него обеднел. Однако не было ничего, что могло бы отбить у меня охоту к автоспорту, ни смерть, ни страдания или сочувствие. Мысль о том, что я сам собрался подвергать свою жизнь опасности, в ближайшие недели, месяцы и годы, конечно же, не приходила в голову девятнадцатилетнему парню.
Йохен Риндт тоже не был моим кумиром, по крайней мере, на стене у меня его портрет никогда не висел. Конечно же, он мне импонировал, особенно его голова. Этот единственный в своем роде череп, вот он мне нравился. Сразу было видно, что он принадлежал необыкновенному человеку. В ноябре 1969 года, незадолго до «Шоу Йохена Риндта» («Шоу Йохена Риндта» — автомобильная выставка, устраиваемая Риндтом с 1965 года, позже давшая начало современному автосалону в Эссене.}, он в рекламных целях выставил на аспернском аэродроме один из самых классных экспонатов — «Зеленого монстра». Я стоял там в толпе зрителей и увидел Йохена в роскошной меховой шубе. Любой другой человек выглядел бы в такой вещи полным идиотом, но на нем она смотрелась отлично. Риндт подошел прямо ко мне и пожал руку. Я был поражен, очень горд и очень удивлен. Его смерть, немногим более года спустя, сильно меня огорчила.
Тот первый год, 1968-й, был потому так важен, что все развивалось очень быстро. Я почувствовал, что нельзя терять время и слишком задерживаться на какой-то ступени.
Через восемь недель после моего первого старта на Mini Cooper я уже сидел в Porsche 911, который я оплатил за счет Mini, еще одним паломничеством к бабушке и, конечно, долгами. Вообще я делал долги легче, чем другие молодые люди — один взгляд на родительскую виллу оказывал на кредиторов успокаивающее воздействие.
Я участвовал в горных гонках и в гонках на аэродромах. И был довольно хорош, или, по крайней мере, настолько хорош, чтобы на меня обратили внимание. В 1969 году я получил шанс в Формуле V в команде Kaimann Курта Бергманна (пару лет спустя там впервые заставил заговорить о себе Кеке Росберг).
1970-й стал моим годом в Формуле 3, хотя и постоянно на грани финансовых возможностей, но при этом абсолютно беззаботно. Я хочу сказать, что для того, чтобы ездить в Формуле 3, ты просто обязан быть беззаботным, это было полное сумасшествие. Моторы и шасси были в основном равноценными и на границе своих возможностей. Кроме того имелось 25 человек, примерно одинаково быстрых, и никто не хотел уступать. Мы строем летали по ухабам на скорости 200 км/ч и толкались, как на автодроме на Пратере.[2]Чтобы ездить в той формуле, нужно было быть сумасшедшим, и в 1970 году я им был.
Уже мой дебют в Формуле 3 стал типичным для всего сезона. Я поехал вместе с еще одним сумасшедшим австрийским гонщиком Георгом Панклем в южную Францию, в Ногаро. Это была 36-часовая поездка в транспортере с двумя гоночными машинами за спиной. Мы были единственными австрийцами среди 30-и спятивших французов. Первая тренировка: я присосался к аэродинамической тени Панкля и попытался его обойти. В этот момент заглох мотор, я наехал своим левым передним колесом на его заднее правое, взлетел, пролетел над одним из маршалов, приземлился перед отбойником, потерял все колеса и проскользил сто метров вдоль отбойника. После этого от машины не осталось ничего, заслуживающего упоминания. Это случилось в мои первые пять минут в Формуле 3, на первой тренировке.
Мне легко удавалось считать подобные происшествия незначительными и не давать им испортить себе настроение. Вылетал я постоянно. Из Ногаро мы помчались обратно в Вену, я привез из Германии новое шасси, мне быстро подготовили новую машину (в долг), и я поехал на Нюрбургринг. Там я шел на пятом месте, передо мной никого в пределах видимости, за мной тоже. И все же я умудрился вылететь, до сего дня не знаю почему. Потом снова во Францию — 36 часов в машине. При переключении передач что-то погнулось, вместо того, чтобы переключить на передачу выше, я переключил вниз, сгорели коробка передач и мотор. А потом был Брэндс Хэтч. Перед гонкой один фотограф, Алоиз Роттенштайнер, спросил у меня, какой самый лучший поворот. Я ответил ему: перед боксами, там наверняка кто-то вылетит. И пожалуйста: я хотел кого-то обогнать на торможении по внешней, срезал угол, тот, другой врезался мне в заднее колесо, и я улетел — точно перед Роттенштайнером. Машина была разбита вдребезги.
Время от времени я все-таки доезжал до финиша, на местах от второго до шестого. Это совсем неплохо для тогдашнего плотного пелетона в Формуле 3, где ездили такие люди, как Джеймс Хант. Мои аварии меня в то время еще не беспокоили, и впервые я задумался только 5 сентября 1970 года. В тот день в Монце погиб Йохен Риндт, но мой случай не имеет к этому не малейшего отношения. Мысль о нем меня разве что опечалила, но никак на меня не повлияла.
Дело было в гонке Формулы 3 в Цольдере. Третий круг: авария Ханнелоры Вернера, где-то на трассе. Мы строем въехали на холм, скорость 210 км/ч. И тут прямо перед нами возникла машина скорой помощи на скорости 50 км/ч. Первые трое смогли протиснуться справа, среди них были Джеймс Хант и Джери Биррель. Потом еще кто-то захотел обойти справа, но у него уже не получилось, развернулся и начал кружиться. Я хотел уклониться влево, но теперь та, другая машина, тоже крутилась в левую сторону, и мы столкнулись. Теперь меня тоже развернуло, и следующая машина врезалась в меня с лету. Все это произошло посреди трассы, я сидел в моей полностью разбитой машине, и тут на холме появилась следующая группа. Между делом начали размахивать желтыми флагами, было еще много других сигналов, но ни один из этой группы не собирался убрать ногу с педали газа. Все что мне оставалось делать, это — ждать, где они в меня врежутся: слева, справа или посередине. Только один задел мой нос, после этого я выскочил и убежал.
Это событие в день смерти Йохена Риндта стало вершиной моего третьего сезона, который стал настоящим антисезоном. Тогда у меня начал развиваться один из моих талантов: думать, анализировать, ставить себе цель. Результат: да, я по-прежнему хочу участвовать в гонках. Но не желаю быть сумасшедшим в пелетоне с еще двумя дюжинами других психов. Единственным логическим решением стало немедленно покончить с Формулой 3 и перейти в следующий гоночный класс, тогда это была Формула 2. Но для этого понадобятся огромные финансовые вливания, что означало поднять ставки вдвое, ничего еще не выиграв.
Глава 2