Макс Вебер. Наука как призвание и профессия
--------------------------------------------------------------- Перевод: А.Ф. Филиппов, П.П. Гайденко Макс Вебер. Избранные произведения. -- М.: Прогресс, 1990, С.707-735 Сканирование: Евгений Питолин. Корректура: Илья Быков. https://www.geocities.com/bykov2000---------------------------------------------------------------НАУКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ (1)
В настоящее время отношение к научному производству как профессииобусловлено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадиюспециализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится ивпредь. Не только внешне, но и внутренне дело обстоит таким. образом, чтоотдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное толькопри условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследованиевторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает -- у социологовтакое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, -- уисследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве чтопредложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при егоспециальной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственноеисследование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным.Только благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, можетбыть, один-единственный раз в жизни дано ощутить во всей полноте, что вотему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная идельная работа -- в наши дни всегда специальная работа. И поэтому кто неспособен однажды надеть себе, так сказать, шоры на глаза и проникнутьсямыслью, что вся его судьба зависит от того, правильно ли он делает это вотпредположение в этом месте рукописи, тот пусть не касается науки. Он никогдане испытает того, что называют увлечением наукой. Без странного упоения,вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без страсти иубежденности в том, что "должны были пройти тысячелетия, прежде чем появилсяты, и другие тысячелетия молчаливо ждут", удастся ли тебе твоя догадка, --без этого человек не имеет призвания к науке, и пусть он занимаетсячем-нибудь другим. Ибо для человека не имеет никакой цены то, что он неможет делать со страстью. Однако даже при наличии страсти, какой бы глубокой и подлинной она нибыла, еще долго можно не получать результатов. Правда, страсть являетсяпредварительным условием самого главного -- "вдохновения". Сегодня средимолодежи очень распространено представление, что наука стала чем-то вродеарифметической задачи, что она создается в лабораториях или с помощьюстатистических картотек одним только холодным рассудком, а не всей "душой",так же как "на фабрике". При этом прежде всего следует заметить, чторассуждающие подобным образом по большей части не знают ни того, чтопроисходит на фабрике, ни того, что делают в лаборатории. И там и здесьчеловеку нужна идея, и притом идея верная, и только благодаря этому условиюон сможет сделать нечто полноценное. Но ведь ничего не приходит в голову пожеланию. Одним холодным расчетом ничего не достигнешь. Конечно, расчет тожесоставляет необходимое предварительное условие. Так, например, каждыйсоциолог должен быть готов к тому, что ему и на старости лет, может быть,придется месяцами перебирать в голове десятки тысяч совершенно тривиальныхарифметических задач. Попытка же полностью переложить решение задачи намеханическую подсобную силу не проходит безнаказанно: конечный результатчасто оказывается мизерным. Но если у исследователя не возникает вполнеопределенных идей о направлении его расчетов, а во время расчетов -- означении отдельных результатов, то не получится даже и этого мизерногоитога. Идея подготавливается только на основе упорного труда. Разумеется, невсегда. Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же илидаже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мыобязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познаниями.Дилетант отличается от специалиста, как сказал Гельмгольц о Роберте Майере,только тем, что ему не хватает надежности рабочего метода, и поэтому онбольшей частью не в состоянии проверить значение внезапно возникшей догадки,оценить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не заменяет труда. И сдругой стороны, труд не может заменить или принудительно вызвать к жизнитакую догадку, так же как этого не может сделать страсть. Только обауказанных момента -- и именно оба вместе -- ведут за собой догадку. Нодогадка появляется тогда, когда это угодно ей, а не когда это угодно нам. Ив самом деле, лучшие идеи, как показывает Иеринг, приходят на ум, когдараскуриваешь сигару на диване, или -- как с естественнонаучной точностьюрассказывает о себе Гельмгольц -- во время прогулки по улице, слегкаподнимающейся в гору, или в какой-либо другой подобной ситуации, но, вовсяком случае, тогда, корда их не ждешь, а не во время размышлений и поисковза письменным столом. Но конечно же, догадки не пришли бы в голову, если быэтому не предшествовали именно размышления за письменным столом и страстноевопрошание. Научный работник должен примириться также с тем риском, которымсопровождается всякая научная работа: придет "вдохновение" или не придет?Можно быть превосходным работником и ни разу не сделать собственного важногооткрытия. Однако было бы заблуждением полагать, что только в науке делообстоит подобным образом, и что, например, в конторе все происходит иначе,чем в лаборатории. Коммерсанту или крупному промышленнику без "коммерческойфантазии", то есть без выдумки -- гениальной выдумки, -- лучше было быоставаться приказчиком или техническим чиновником; он никогда не создасторганизационных нововведений. Вдохновение отнюдь не играет в науке, как этопредставляет себе ученое чванство, большей роли, чем в практической жизни,где действует современный предприниматель. И с другой стороны, -- чего тожечасто не признают -- оно играет здесь не меньшую роль, чем в искусстве. Этоведь сугубо детское представление, что математик приходит к какому-либонаучно ценному результату, работая за письменным столом с помощью линейкиили других механических средств: математическая фантазия, напримерВейерштрасса, по смыслу и результату, конечно, совсем иная, чем фантазияхудожника, то есть качественно от нее отличается, но психологический процессздесь один и тот же. Обоих отличает упоение (в смысле платоновского"экстаза") и "вдохновение". Есть ли у кого-то научное вдохновение, -- зависит от скрытых от нассудеб, а кроме того, от "дара". Эта несомненная истина сыграла не последнююроль в возникновении именно у молодежи -- что вполне понятно -- оченьпопулярной установки служить некоторым идолам; их культ, как мы видим,широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Этиидолы -- "личность" и "переживание". Они тесно связаны: господствуетпредставление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность.Люди мучительно заставляют себя "переживать", ибо " переживание" неотъемлемоот образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайнеймере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое переживаниеназывалось "чувством" (sensation). Да и о том, что такое "личность", тогдаимели, я полагаю, точное представление [...]. "Личностью" в научной сфере является только тот, кто служит лишь одномуделу. И это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большогохудожника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил делу, и толькоему. Ведь даже личности такого ранга, как Гете, если говорить о егоискусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что он посмел превратить втворение искусства свою "жизнь". Пусть даже последнее утверждение покажетсясомнительным -- во всяком случае, нужно быть Гете, чтобы позволить себеподобное, и каждый по крайней мере согласится, что даже и такому художнику,как Гете, рождающемуся раз в тысячелетие, приходилось за это расплачиваться.Точно так же обстоит дело в политике. Однако сегодня мы не будем об этомговорить. Но в науке совершенно определенно не является "личностью" тот, ктосам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был быпосвятить себя, кто хочет узаконить себя через "переживание" и спрашивает:как доказать, что я не только специалист, как показать, что я -- по формеили по существу -- говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, --явление, ставшее сегодня массовым, делающее все ничтожно мелким, унижающеетого, кто задает подобный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты идостоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, бытьпреданным только своей задаче. Так что и здесь нет отличия от художника. Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и дляискусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества.Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусствав этом смысле не существует никакого прогресса. Неверно думать, чтопроизведение искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые техническиесредства или, например, законы перспективы, благодаря этому стоит выше вчисто художественном отношении, чем произведение искусства, абсолютнолишенное всех перечисленных средств и законов, если только оно было созданов соответствии с материалом и формой, то есть если его предмет был выбран иоформлен по всем правилам искусства без применения позднее появившихсясредств и условий. Совершенное произведение искусства никогда не будетпревзойдено и никогда не устареет; отдельный индивид лично для себя можетпо-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать охудожественно совершенном произведении, что его "превзошло" другоепроизведение, в равной степени совершенное. Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области наукиустареет через 10, 20. 40 лет. Такова судьба, более того, таков смыслнаучной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как разсоставляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры;всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые "вопросы", онопо своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смиритьсякаждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долгосохранять свое значение, доставляя "наслаждение" своими художественнымикачествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но бытьпревзойденными в научном отношении -- не только наша общая судьба, но и нашаобщая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдутдальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность. И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собойне разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себеосмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительностиникогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ:ради чисто практических, в более широком смысле слова -- технических целей,чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с темиожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имееткакой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция самогочеловека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремитсястать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой "ради нее самой", а нетолько ради тех практических и технических достижений, которые могутулучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленноенадеется осуществить ученый своими творениями, которым заранеепредопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том,чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечностьпроизводство? Для ответа на данный вопрос надо принять во внимание несколькообщих соображений. Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, тогопроцесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжениитысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно занимаюткрайне негативную позицию. Прежде всего уясним себе, что же, собственно, практически означает этаинтеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки инаучной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь взале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудьиндеец или готтентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он нефизик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится вдвижение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может"рассчитывать" на определенное "поведение" трамвая, в соответствии с чем онориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение -- этого онне знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги,держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специалистовпо политической экономии, если таковые здесь есть, вероятно, по-своемуответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить?Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание икакие институты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающаяинтеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненныхусловиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: людизнают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все этоможно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, неподдающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещамив принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает,что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобысклонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, длякоторого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается спомощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация. Но процесс расколдовывания, происходящий в западной культуре в течениетысячелетий, и вообще "прогресс", в котором принимает участие и наука -- вкачестве звена и движущей силы, -- имеют ли они смысл, выходящий за пределычисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самымпринципиальным образом поставлены в произведениях Льва Толстого. Он пришел кним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивалисьвокруг вопроса, имеет ли смерть какой-либо смысл или не имеет. Ответ ЛьваТолстого таков: для культурного человека -- "нет". И именно потому "нет",что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная вбесконечный "прогресс", по ее собственному внутреннему смыслу не может иметьконца, завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегдаоказывается перед лицом дальнейшего прогресса. Умирающий человек недостигнет вершины -- эта вершина уходит в бесконечность. Авраам иликакой-нибудь крестьянин в прежние эпохи умирал "стар и пресытившись жизнью",потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что его жизньпо самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать; длянего не оставалось загадок, которые ему хотелось бы разрешить, и ему былоуже довольно того, чего он достиг. Напротив, человек культуры, включенный в цивилизацию, постояннообогащающуюся идеями, знанием, проблемами, может "устать от жизни", но неможет пресытиться ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновьи вновь рождает духовная жизнь, притом всегда что-то предварительное,неокончательное, и поэтому для него смерть -- событие, лишенное смысла. Атак как бессмысленна смерть, то бессмысленна и культурная жизнь как таковая-- ведь именно она своим бессмысленным "прогрессом" обрекает набессмысленность и самое смерть. В поздних романах Толстого эта мысльсоставляет основное настроение его творчества. Как тут быть? Есть ли у "прогресса" как такового постижимый смысл,выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу моглостать призванием, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопросследует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, чтоозначает наука как профессия и призвание (2) для человека, посвятившего ейсебя. Это и другой вопрос: каково призвание науки в жизни всегочеловечества? Какова ее ценность? Здесь противоположность между прежним и современным пониманием наукиразительная. Вспомните удивительный образ, приведенный Платоном в началеседьмой книги "Государства", -- образ людей, прикованных к пещере, чьи лицаобращены к ее стене, а источник света находится позади них, так что они немогут его видеть; поэтому они заняты только тенями, отбрасываемыми на стену,и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них удается освободиться отцепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, этот человек ощупьюнаходит себе путь и, заикаясь, рассказывает о том, что видел. Но другиесчитают его безумным. Однако постепенно он учится созерцать свет, и теперьего задача состоит в том, чтобы спуститься к людям в пещеру и вывести их ксвету. Этот человек -- философ, а солнце -- истина науки, которая одна негоняется за призраками и тенями, а стремится к истинному бытию. Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилосьскорее противоположное чувство, а именно что мыслительные построения наукипредставляют собой лишенное реальности царство надуманных абстракций,пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительнойжизни, но никогда не достигающих этого. И напротив, здесь, в жизни, в том,что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс реальнойдействительности, все остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, иничего больше. Как совершилось такое превращение? Страстное воодушевление Платона в"Государстве" объясняется в конечном счете тем, что в его время впервые былоткрыт для сознания смысл одного из величайших средств всякого научногопознания -- понятия. Во всем своем значении оно было открыто Сократом. И неим одним. В Индии обнаруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какаябыла у Аристотеля. Но нигде нет осознания значения этого открытия, кроме какв Греции. Здесь, видимо, впервые в руках людей оказалось средство, с помощьюкоторого можно заключить человека в логические тиски, откуда для него нетвыхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это -- именно вотэто, и ничто иное, -- есть истина, вечная, непреходящая в отличие отдействий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание,открывшееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоиттолько найти правильное понятие прекрасного, доброго или, например,храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинноебытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научитьсясамому и научить других, как человеку надлежит поступать в жизни, преждевсего в качестве гражданина государства. Ибо для греков, мыслившихисключительно политически, от данного вопроса зависело все. Здесь и кроетсяпричина их занятий наукой. Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великийинструмент научной работы, детище эпохи Возрождения -- рациональныйэксперимент как средство надежно контролируемого познания, без которого былабы невозможна современная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, ираньше: в области физиологии эксперимент существовал, например, в Индии васкетической технике йогов; в Древней Греции существовал математическийэксперимент, связанный с военной техникой, в средние века экспериментприменялся в горном деле. Но возведение эксперимента в принцип исследованиякак такового -- заслуга Возрождения. Великими новаторами были пионеры вобласти искусства: Леонардо да Винчи и другие, прежде всего экспериментаторыв музыке XVI в. с их разработкой темперации клавиров. От них экспериментперекочевал в науку, прежде всего благодаря Галилею, а в теорию -- благодаряБэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университетах Европы,прежде всего в Италии и Нидерландах. Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени?Для художников-экспериментаторов типа Леонардо да Винчи и новаторов вобласти музыки она означала путь к истинному искусству, то есть прежде всегопуть к истинной природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особойнауки, а художник в социальном отношении и по смыслу своей жизни -- в рангдоктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, "Книги оживописи" Леонардо да Винчи. А сегодня? "Наука как путь к природе" -- для молодежи это звучиткощунством. Наоборот, необходимо освобождение от научного интеллектуализма,чтобы вернуться к собственной природе и тем самым к природе вообще! Можетбыть, как путь к искусству? Такое предположение ниже всякой критики. Но в эпоху возникновения точного естествознания от науки ожидали ещебольшего. Если вы вспомните высказывание Сваммердама: "Я докажу вамсуществование божественного провидения, анатомируя вошь", то вы увидите, чтособственной задачей научной деятельности, находившейся под косвеннымвлиянием протестантизма и пуританства, считали открытие пути к Богу. В товремя его больше не находили у философов с их понятиями и дедукциями; чтоБога невозможно найти на том пути, на котором его искало средневековье, -- вэтом была убеждена вся пиетистская теология того времени, и прежде всегоШпенер. Бог сокрыт, его пути -- не наши пути, его мысли -- не наши мысли. Нов точных естественных науках, где творения Бога физически осязаемы, былинадежды напасть на след его намерений относительно мира. А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых "взрослых" детей, которых можновстретить как раз среди естествоиспытателей, еще верит в то, что знаниеастрономии, биологии, физики или химии может -- хоть в малейшей степени --объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть наслед этого "смысла", если он существует? Если наука что и может сделать, такэто скорее убить веру в то, будто вообще существует нечто такое, как "смысл"мира! И уж тем более нелепо рассматривать ее, эту особенно чуждую Богу силу,как путь "к Богу". А что она именно такова -- в этом сегодня в глубине душине сомневается никто, признается он себе в том или нет. Избавление отрационализма и интеллектуализма науки есть основная предпосылка жизни вединстве с божественным -- такой или тождественный ему по смыслу тезис сталосновным лозунгом нашей религиозно настроенной или стремящейся обрестирелигиозное переживание молодежи. И не только религиозное, а дажепереживание вообще. Однако здесь избирается странный путь: единственное,чего до сих пор не коснулся интеллектуализм, а именно иррациональное,пытаются довести до сознания и рассмотреть в лупу. Ведь именно к этомупрактически приходит современная интеллектуалистическая романтикаиррационального. Такой путь освобождения от интеллектуализма дает как разпротивоположное тому, что надеялись найти на нем те, кто на него вступил.Наконец, тот факт, что науку, то есть основанную на ней технику овладенияжизнью, с наивным оптимизмом приветствовали как путь к счастью, я могуоставить в стороне после уничтожающей критики Ницше по адресу "последнихлюдей, которые изобрели счастье". Кто верит в это, кроме некоторых"взрослых" детей на кафедрах или в редакторских кабинетах? (3) В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись всепрежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как "путь к истинномубытию", "путь к истинному искусству", "путь к истинной природе", "путь кистинному Богу", "путь к истинному счастью"? Самый простой ответ на этотвопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа наединственно важные для нас вопросы: "Что нам делать?", "Как нам жить?". Атот факт, что она не дает ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим.Проблема лишь в том, в каком смысле она не дает "никакого" ответа. Можетбыть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставитвопрос? Сегодня часто говорят о "беспредпосылочной" науке. Существует ли такаянаука? Все зависит от того, что под этим понимают. Всякой научной работевсегда предпосылается определенная значимость правил логики и методики --этих всеобщих основ нашей ориентации в мире. Что касается указанныхпредпосылок, то они, по крайней мере, с точки зрения нашего специальноговопроса, наименее проблематичны. Но существует и еще одна предпосылка:важность результатов научной работы, их научная ценность. Очевидно, здесь-тои коренятся все наши проблемы. Ибо эта предпосылка сама уже не доказуемасредствами науки. Можно только указать на ее конечный смысл, который затемили отклоняют, или принимают в зависимости от собственной конечной жизненнойустановки. Различной является, далее, связь научной работы с ее предпосылками: оназависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия,астрономия, считают само собой разумеющимся, что высшие законы космическихявлений, конструируемые наукой, стоят того, чтобы их знать. Не толькопотому, что с помощью такого знания можно достигнуть технических успехов, нои "ради него самого", если наука есть "призвание". Сама эта предпосылканедоказуема. И точно так же недоказуемо, достоин ли существования мир,который описывают естественные науки, имеет ли он какой-нибудь "смысл" иесть ли смысл существовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится. Или возьмите такое высокоразвитое в научном отношении практическоеискусство, как современная медицина. Всеобщая "предпосылка" медицинскойдеятельности, если ее выразить тривиально, состоит в утверждении, чтонеобходимо сохранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшатьстрадания просто как таковые. А сама эта задача проблематична. Своимисредствами медик поддерживает смертельно больного, даже если тот умоляетизбавить его от жизни, даже если его родственники, для которых жизньбольного утратила ценность, которые хотят избавить его от страданий, которымне хватает средств для поддержания его жизни, утратившей свою ценность (речьможет идти о каком-нибудь жалком помешанном), желают и должны желать смертитакого больного, признаются они в этом или нет. Только предпосылки медициныи уголовный кодекс мешают врачу отказаться поддерживать жизнь смертельнобольного. Является ли жизнь ценной и когда? Об этом медицина не спрашивает.Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, если мы хотим технически овладеть жизнью. Но хотим ли мы этого и должны ли мы этоделать и имеет ли это в конечном счете какой-нибудь смысл -- подобныевопросы они оставляют совершенно нерешенными или принимают их в качествепредпосылки для своих целей. Или возьмите такую дисциплину, как искусствоведение. Эстетике дан факт,что существуют произведения искусства. Она пытается обосновать, при какихусловиях этот факт имеет место. Но она не ставит вопроса о том, не являетсяли царство искусства, может быть, царством дьявольского великолепия,царством мира сего, которое в самой своей глубине обращено против Бога, а посвоему глубоко укоренившемуся аристократическому духу обращено противбратства людей. Эстетика, стало быть, не ставит вопроса о том, должны лисуществовать произведения искусства. Или возьмите юриспруденцию. Она устанавливает, что является значимым: всоответствии с правилами юридического мышления, отчасти принудительнологического, отчасти связанного конвенционально данными схемами;следовательно, правовые принципы и определенные методы их толкования заранеепризнаются обязательными. Должно ли существовать право и должны ли бытьустановленными именно эти правила -- на такие вопросы юриспруденция неотвечает. Она только может указать: если хотят определенного результата, тотакой-то правовой принцип в соответствии с нормами нашего правового мышления-- подходящее средство его достижения. Или возьмите исторические науки о культуре. Они учат пониматьполитические, художественные, литературные и социальные явления культуры,исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопросо том, были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальшесуществовать, ни на другой вопрос: стоит ли прилагать усилия для ихизучения. Они предполагают уверенность, что участие таким путем в сообществе"культурных людей" представляет интерес. Но что это на самом деле так, они не в состоянии никому "научно"доказать, а то, что они принимают данный факт как предпосылку, еще отнюдь недоказывает, что это само собой разумеется. Это и в самом деле отнюдь неразумеется само собой. Будем говорить о наиболее близких мне дисциплинах -- социологии,истории, политэкономии и теории государства, а также о тех видах философиикультуры, которые ставят своей целью истолкование перечисленных дисциплин.Есть такое мнение -- и я его поддерживаю, -- что политике не место ваудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься политикой. Если бы,например, в аудитории моего прежнего коллеги Дитриха Шефера в Берлинепацифистски настроенные студенты стали окружать кафедру и поднимать шум, тоя счел бы такое поведение столь же примитивным явлением, как и то, чтоделали антипацифистски настроенные студенты в аудитории профессора Ферстера,воззрения которого я совсем не разделяю. Впрочем, политикой не должен заниматься в аудитории и преподаватель. Ипрежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибопрактически -- политическая установка и научный анализ политическихобразований и партийной позиции -- это разные вещи. Когда говорят одемократии в народном собрании, то из своей личной позиции не делают никакойтайны; ясно выразить свою позицию -- здесь неприятная обязанность и долг.Слова, которые при этом употребляются, выступают в таком случае не каксредство научного анализа, а как средство завербовать политическихсторонников. Они здесь -- не лемехи для взрыхления почвы созерцательногомышления, а мечи, направленные против противников, средство борьбы.Напротив, на лекции или в аудитории было бы преступлением пользоватьсясловами подобным образом. Здесь следует, если, например, речь идет о"демократии", представить ее различные формы, проанализировать, как онифункционируют, установить, какие последствия для жизненных отношений имеетта или иная из них, затем противопоставить им другие, недемократическиеформы политического порядка и по возможности стремиться к тому, чтобыслушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию всоответствии со своими высшими идеалами. Но подлинный наставник будет оченьостерегаться навязывать с кафедры ту или иную позицию слушателю, будь тооткровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ-- когда "заставляют говорить факты". Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, чтонекоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такоесамоограничение вообще невозможно, а если бы оно и было возможно, тоизбегать всего этого было бы просто капризом. Конечно, никому нельзя научнодоказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя.Можно только требовать от него интеллектуальной честности -- осознания того,что установление фактов, установление математического или логическогоположения вещей или внутренней структуры культурного достояния, с однойстороны, а с другой -- ответ на вопрос о ценности культуры и ее отдельныхобразований и соответственно ответ на вопрос о том, как следует действоватьв рамках культурной общности и политических союзов, -- две совершенно разныепроблемы. Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обеназванные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогуне место на кафедре в учебной аудитории. Пророку и демагогу сказано: "Иди наулицу в говори открыто". Это значит: иди туда, где возможна критика. Ваудитории преподаватель сидит напротив своих слушателей: они должны молчать,а он -- говорить. И я считаю безответственным пользоваться тем, что студентыради своего будущего должны посещать лекции преподавателей и что там нетникого, кто мог бы выступить против него с критикой; пользоваться своимизнаниями и научным опытом не для того, чтобы принести пользу слушателям -- вчем состоит задача преподавателя, -- а для того, чтобы привить им своиличные политические взгляды. Конечно, возможен такой случай, когда человеку не удается полностьюисключить свои субъективные пристрастия. Тогда он подвергается острейшейкритике на форуме своей собственной совести. Но данный случай ничего еще недоказывает, ибо возможны и другие, чисто фактические ошибки, и все-таки онине являются свидетельством против долга -- искать истину. Я отвергаюсубъективное пристрастие именно в чисто научных интересах. Я готов найти вработах наших историков доказательство того, что там, где человек наукиприходит со своим собственным ценностным суждением, уже нет места полномупониманию фактов. (4) Но это выходит за рамки сегодняшней темы и требуетдлительного обсуждения. Я спрашиваю только об одном: как может, с одной стороны, верующийкатолик, с другой -- масон, слушая лекцию о формах церкви и государства, какмогут они когда-либо сойтись в своих оценках данных вещей? Это исключено. Итем не менее у академического преподавателя должно быть желание принестипользу своими знаниями и своим методом и тому и другому. Такое требование ондолжен поставить перед собой. Вы справедливо возразите: верующий католикникогда не примет того понимания фактов, связанных с происхождениемхристианства, которое ему предложит преподаватель, свободный от егодогматических предпосылок. Конечно! Однако отличие науки от веры заключаетсяв следующем: "беспредпосылочная" в смысле свободы от всяких религиозныхстеснений наука в действительности не признает "чуда" и "откровения", впротивном случае она не была бы верна своим собственным "предпосылкам".Верующий признает и чудо и откровение. И такая "беспредпосылочная" наукатребует от него только одного, не менее, но и не более: признать, что, еслиход событий объяснять без допущения сверхъестественного вмешательства,исключаемого эмпирическим объяснением в качестве причинного момента, данныйход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделатьнаука. Но это он может признать, не изменяя своей вере. Однако имеют ли научные достижения какой-нибудь смысл для того, комуфакты как таковые безразличны, а важна только практическая позиция? Пожалуй,все же имеют. Для начала хотя бы такой аргумент. Если преподаватель способный, то егопервая задача состоит в том, чтобы научить своих учеников признавать неудобные факты, я имею в виду такие, которые неудобны с точки зрения ихпартийной позиции; а для всякой партийной позиции, в том числе и моей,существуют такие крайне неудобные факты. Я думаю, в этом случаеакадемический преподаватель заставит своих слушателей привыкнуть к тому, чтоон совершает нечто большее, чем только интеллектуальный акт, -- я позволилбы себе быть нескромным и употребить здесь выражение "нравственный акт",хотя последнее, пожалуй, может прозвучать слишком патетически для такогопростого и само собой разумеющегося дела. До сих пор я говорил только о практических основаниях, в силу которыхследует избегать навязывания личной позиции. Но это еще не все.Невозможность "научного" оправдания практической позиции -- кроме тогослучая, когда обсуждаются средства достижения заранее намеченной цели, --вытекает из более глубоких оснований. Стремление к такому оправданиюпринципиально лишено смысла, потому что различные ценностные порядки миранаходятся в непримиримой борьбе. Старик Милль -- его философию в целом я непохвалю, но здесь он был прав -- как-то сказал: если исходить из чистогоопыта, то придешь к политеизму. Сказано напрямик и звучит парадоксально, ноэто правда. Сегодня мы хорошо знаем, что священное может не быть прекрасным,более того, оно священно именно потому и постольку, поскольку не прекрасно.Мы найдем тому примеры в 53-й главе Исайи и в 21-м псалме. (5) Мы знаемтакже, что это п