Вадим Леванов
Кровавыя барыни Дарьи Салтыковой,
Московской столбовой дворянки,
Правдоподобное и елико возможно достоверное
Жизнеописание
Посвящается A.B.
Автор благодарит:
Наталью Санникову и Сергея Корнилова,
Елену Шевченко и Ганса-Иоганна Бидерманна,
а также Фёклу Толстую и Елену Невежину.
ДЕЙСТВУЮТ:
ДАРЬЯ НИКОЛАЕВНА САЛТЫКОВА – московская столбовая дворянка, вдова ротмистра лейб-гвардии.
ПРОХОР – надзиратель в психиатрической лечебнице Шарантон.
Донасьен-Альфонс-Франсуа маркиз де Сад.
Анисим – караульный солдат при каземате Ивановского девичьего монастыря.
иван – караульный солдат при каземате Ивановского девичьего монастыря, 24 лет.
МАРФА – монахиня Ивановского девичьего монастыря.
НИКОЛАЙ ТЮТЧЕВ – секунд-майор.
ЕКАТЕРИНА ii
Григорий орлов
потемкин
анна – крепостная Дарьи Салтыковой.
ЕРМОЛАЙ – крепостной Дарьи Салтыковой.
САВЕЛИЙ – крепостной Дарьи Салтыковой.
АКСЮТКА – крепостная Дарьи Салтыковой, отроковица.
КСЕНИЯ – блаженная.
Крепостные мужики, люди.
***
1801 г.
У зарешеченного и завешенного занавеской малого оконца пристроя Ивановского девичьего монастыря люди толкаются, заглядывают за занавеску.
- Смотри! Вон какая!
- Страх!
- Не задерживай!
- Другим тоже поглядеть охота!
- Успеешь!
- Чудно!
- Смотри – на чепи!
- Аки зверь дикой.
- Она зверь и есть!
- И волосья у нее, как сказывали!
- А она живая там? Может, сдохла уж? Лежит – не шел о хнется!
- Живая! Дышит, гля!
- Давай, проходи! Залюбовались, вишь!
- Не тычься в спину мне, мордан!
- У тебя что ли зубы лишние есть?
- Погодьте! Смотри! Шевелится!
- Села!
- А она не того - не взъярится? Не кинется?
- Не обоссысь тока!
- А чего – ей моча в голову стукнет! Бог весть чего у ней там в голове деется!
- Она ж на чепи! Не достанет досель.
- А – сорвется коли?
- Да нет! Куда!
Затемнение.
***
1814 г., Шарантон. Психиатрическая лечебница.
Де Сад скрючившись сидит в деревянном кресле на колесах. Лязганье замков. Входит Прохор.
ПРОХОР. Обед.
Де Сад не отвечает.
ПРОХОР. Обедать, говорю, извольте.
Де Сад не отвечает.
ПРОХОР. Не желаете?
Пауза. Молчание.
ПРОХОР. Не порядок это, monsieur. Надобно питать свою плоть пищею, дабы жизненные соки из оной не источались!
Де Сад не отвечает.
ПРОХОР. Извольте принять пищу, monsieur. А то вы, сударь совсем тощой сделались. Сейчас не пост. Можно и оскоромиться… Всякому действу свой срок. Сказано: время кидать камни, и время оные собирать. Теперь вот время обеденному делу приспело. Следовательно, пора питание употреблять…
Де Сад не отвечает.
ПРОХОР. Что ж вы молчите, monsieur? Или вы решили плоть свою голодом истязать?.. Зачем вы хотите огорчить доброго monsieur Кульмье?
Пауза.
ПРОХОР. Или вы удумали себя голодом до смерти уморить?
Де Сад не отвечает.
ПРОХОР. Так я такого допустить не могу. Так monsieur Руайе-Коллар велит мне вас силком вскармливать!.. Разве это годится?
Пауза. Молчание.
ПРОХОР. Зря вы, monsieur, представлению устраиваете... Не хорошо, сударь… Видал я представления ваши, видал, да… Почто ж вы умом убогих кривляться, да шута горохового корчить понуждали? Одно непотребство, да паскудство! Правильно, что monsieur Коллар предел им установил…
Пауза.
ПРОХОР. Ладно. Коли так. Раз упорствуете, будь, по-вашему…
Прохор придвигает к себе кресло де Сада. Ловко и споро, распущенными рукавами больничного одеяния, связывает его, так что тот не может двигаться в своем кресле – сидит, как мумия. Де Сад мычит, пытаясь сопротивляться – но все тщетно.
ПРОХОР. Как дитё малое, право слово… Придется вас как дитятю кормить. (Зачерпывает из тарелки ложкою жидкость, подносит ко рту де Сада.) Откройте, monsieur, ротик. Ну! За маму?..
Затемнение.
***
1771 г., Москва. Потаенная подземельная камера, устроенная при Ивановском девичьем монастыре.
Входит старый караульный солдат, освещая перед собою жалким огарком, от которого едва видно сырые каменные стены. В руках у надзирателя миска.
АНИСИМ. Эй! Спишь что ли?
Никто не отзывается.
АНИСИМ. Жрать на! Эй!
Никто не отзывается.
АНИСИМ. С кем говорят?!.. Спишь?
Пауза.
АНИСИМ. Чего молчишь? Спишь? Эй!.. Ты не померла?
В углу шевелится, словно куль тряпья.
АНИСИМ. Разбудил что ли? Вставай и то. Бр а шно принес. Пожри вот.
Дарья садится на своей лавке. Сидит молча, неподвижно глядя на стену.
АНИСИМ. Чего ты? Жрать, говорю, на!.. Сыта, что ли?
ДАРЬЯ. Я тебе не сука безродная из собачьей лоханки помои жрать! Я дворянка столбовая! Я лейб-гвардии ромистрова вдова!.. Я!.. (Задохнулась, закашлялась.)
АНИСИМ. «Я», «я»! Прах ты и тлен. Тулово, кишёчками набитое. И ничего боле. Душа-то у тебя есть ли? Ешь, давай.
Дарья бросается на Анисима. Но цепь ее, звеня, натягивается, ограничивая ее движенья. Она обессилено валится на пол, трудно дышит.
АНИСИМ (скорее удивленно, чем испуганно). Ишь ты! К и дается еще! Как волкодл а к ровно! Лютая! Смиренья ниск о ль несть.
Долгая пауза.
АНИСИМ. Унялась, нет?
Дарья не отвечает.
АНИСИМ. Поешь, может?
Дарья не отвечает.
АНИСИМ. Сыта, стало быть…
Пауза.
АНИСИМ. Что так сидеть?.. Может… это… Я свечку задую… И мы это… Как давеча? (Задувает огарок.)
В темноте громыханье цепей, дикий вой Дарьи.
ДАРЬЯ. Свету! Свету! Ших и рник паскудный!
Жалкий свет вновь возникает в руках солдата.
АНИСИМ. Чего ты?! Я ж хотел… это… Ты ж вроде того… нравилось тебе…
ДАРЬЯ. У тебя поганое семя, старик. Негодящее семя. Гнилое, мертвое. Ты мне без пользы.
Короткая пауза.
АНИСИМ (беззлобно). Вот - сука! Курва волосатая!
Бормоча ругательства, Анисим выходит, унося с собою жалкий свет.
В темноте отвратный звук чавканья – жадного, звериного.
***
1814 г., Шарантон. Психиатрическая лечебница.
ПРОХОР (кормит с ложечки де Сада). …рекрутировали в компанию 1799 года, когда фельдмаршал граф Суворов Лександр Василич послан был в помощь австриякам в италийскую землю… а посля чрез Альпы благополучно и скоро весьма перейдя со всем русским воинством, тем чудеса воинского искусства явив, оказался потом во цесарской стране, где меня ранило в голову крепко…
Де Сад сопротивляется. Не раскрывает рта. Но стальные пальцы Прохора сжимают его челюсть, крепко, насильно растворяя рот. Прохор льет туда жидкость из ложки.
ПРОХОР. Ай не хорошо! Не порядок… Себе же хуже ладите… Так вот, значит… Сочли меня напрочь скончавшимся, а когда потом пришел я в себя, на попечении одного местного пейзанина оставили. Он и дочь его выходили меня, но, излечив увечья телесные, был я, однако, лишен языка, то есть говорить вовсе не мог. К тому же случались у меня временами приступы корчи…
Де Сад пытается мотать головой, чтобы помешать насильственному вскармливанию. Жидкость с ложки проливается мимо рта на лицо, на усы и бороду де Сада.
ПРОХОР. Ах, как не хорошо сударь! Что ж вы, право, артачитесь?.. Себе же во вред все! Весь суп – мимо рта! Нешто вам суп луковый так не по нутру?..
Прохор сжимает его челюсть так, что тот не может и шелохнуться.
ПРОХОР. Так вот… тогда благодетели мои, почитая меня не в своем разуме, отвезли меня в один гошпиталь, а оттуда в другой, покуда не оказался я Божиим промыслом тут в Шарантоне. Дела мои вскорости пошли на лад, на поправку, и я стал говорить и даже вполне ясно…
Де Сад сдался. Покорно сглатывает подносимую Прохором ложку за ложкой.
ПРОХОР. А от раны моей я сделался будто бы скопец, лишенный мужеского естества своего… свободный от пут похоти – греховных помыслов и желаний!.. Меня оставили тут, в Шарантоне… (Кормит.) Вот хорошо, monsieur!.. И вот я служу здесь в надзирателях… Добрый monsieur Кульмье говорит, что нужно молиться и уповать на Господа Бога и Богородицу-деву и тогда, мол, помоществлением их когда-нибудь обрету я вновь способность совокупляться с женщиной и возвернуться все позывы плотские… А я думаю, что мне оно и не надо… уже…
Затемнение.
***
Подземельный каземат. Дарья и старая монахиня Ивановского девичьего монастыря – Марфа.
ДАРЬЯ. Я девкой была – любила в мужеское платье обрядиться да на кул а чки выйти!.. Вот, когда стоишь супротив других… Видишь глаза… и за ними что – все насквозь видать… А там – едино все – страх!.. И самой и страшно, и сладко так… Не знаю, как пересказать… И на тройке еще любила – зимой – по Москве! Летишь – будто дух из тебя вон!..
Пауза.
МАРФА. А давай-ко мы Четьи-Минеи почитаем? Али Псалтырь?
ДАРЬЯ. Давай, ту, что прошлый раз читала.
МАРФА. Эту? Ну ладно… (Раскрывает книгу в толстых темных корках свиной кожи, листает страницы с церковнославянской вязью, читает.) «Бе же некая жена во граде том богата и красна именем Проклиания имаше сына единаго двенадесяти четырех лет именем Сосипатр, красна зело. Проклиания же действом бесовским уязвися на похотение сына своего и глаголе ему: чадо Сосипатре имяем мы много имения и пием и веселимся. И да не будет ти чужа жена и аз бо несть стара, но юна и красна и буду ти в жены место, ты ми в мужа место и буду воздержатися от всех мужей…»
ДАРЬЯ. Что умолкла?
МАРФА. Зря мы это взялись… Давай, лучше Четьи-Минеи!
ДАРЬЯ. А эту что?
МАРФА. Больно срамно… Грех! Мать чадо свое на блуд склоняет. Паскудно…
ДАРЬЯ. Что с того? Книга церковная?
МАРФА. Так, да ведь…
ДАРЬЯ (перебивает). Значит, в том греха нет. Читай дале.
МАРФА. «Юноша же смыслен гнушашися такого беззакония, избеже от нея…»
Затемнение.
***
Иван входит, внося свет и миску с едой. Опасливо ставит. Дарья сидит на своей лавке, смотрит на него, не сводя глаз.
ИВАН. Что? Что глазищами порскаешь? Как упырь! Точно!
Дарья. Страшно?
ИВАН. Я не из пугливых.
Дарья. Боишься меня.
ИВАН. И не таких видывал!..
Дарья резким звериным движением метнулась к Ивану. Загрохотала цепь. От неожиданности Иван испуганно отпрянул, споткнулся, нелепо сел на пол. Дарья разражается громким диким хохотом.
ИВАН. Тьфу! Сука бешеная!
Дарья хохочет.
ИВАН. Умолкни, курва! Стерва!
Дарья хохочет.
ИВАН. А правду бают, что ты людей жрала?
Дарья (шипит). И тебя сожру! И косточки твои сахарные обсосу! (Сосет свои пальцы.)
ИВАН. Господи, спаси и помилуй! (Крестится.)
Дарья. Портки не обмочи! (Смеется.)
ИВАН. Зверь ты!
Затемнение.
***
1760 г. Окрестности подмосковного имения Дарьи Салтыковой – «Теплый Стан».
Несколько мужиков держат крепко молодого офицера в форме секунд-майора – Николая Тютчева.
ДАРЬЯ. Ну-ко, ну-ко покажите мне этого молодчика!..
Подходит к Николаю, беззастенчиво, как кобылу на ярмарке, разглядывает его, ощупывает.
ДАРЬЯ. И кто, тебе, голубчик, позволенье сделал на чужих пажитях хозяйничать?..
НИКОЛАЙ. Велите своим холопам… чтоб пустили меня! Не то!..
ДАРЬЯ. А не то – что?!.. (Ухмыляется.)
НИКОЛАЙ. Я офицер!.. Я!..
ДАРЬЯ. Так что с того?.. Я сама ротмистрова вдова! Я на своей земле – хозяйка!.. А ты, выходит, тать?!.. Моих уток побил!.. Моя воля теперь – что с тобой делать!..
НИКОЛАЙ. Я дворянин!..
ДАРЬЯ. Дворянин? Ну, так я велю тебя моим гайдукам отодрать славно, с уважением!.. Дворянин!
НИКОЛАЙ. Вы не смеете!.. Я на службе! Я от межевой комиссии!.. Топографическую съемку веду!.. Вы будете отвечать за свое самоуправство! Эта земля спорная!..
ДАРЬЯ (нахмурилась). Это… кто оспаривать посмел?!
Николай. Соседи!
ДАРЬЯ (ярясь). Кто?!.. Что ты тут плетешь?!.. Сукин ты сын?!.. (Хлещет Николая по щекам.) Какие соседи еще?! (Пощечины становятся все увесистей.) Какие – соседи?!! (Дарья уже просто бьет Николая по лицу.)
Николай вдруг вырывается из рук ослабивших хватку мужиков, испуганных охватившей их барыню яростью, сторожащих – как бы ни попасть самим под горячую руку.
Николай с размаху бьет Дарью в ответ по скуле.
Охнув, Дарья садится на землю. Трясет головой, трет челюсть.
Мужики замерли в оцепенении на мгновенье. Потом дружно набросились, скрутили Николая.
Дарья. Пустите его!.. (Поднимается на ноги, весело смотрит на Николая.) Соседи, стало быть?! (Усмехается.) Ну так что, служивый человек, давай, побеседуем с тобой… Как можно с этой напастью сладить?
Затемнение.
***
Каземат. Дарья и Марфа.
ДАРЬЯ. Хватит! Не хочу слушать!
МАРФА. А чего тебе тогда?
ДАРЬЯ. Лучше скажи – как там, на белом свете?..
МАРФА. Что как? Я окромя монастырских стен ничего не вижу…
ДАРЬЯ. Ну, чай, все равно сказывают что-нибудь… про то, что в мире-то деется?
Небольшая пауза.
МАРФА. Ну… В Санхт-Петербурхе, сказывают, юродивая Христа ради объявилась. запамятовала, как звать… Вдовая, муж ее покойный, говорят, вроде, из военных был. И по его смерти раздала она все именье свое бедным, да сиротам, да убогим, а сама, слышь, в одежу мужа своего обрядилась. И говорит: не зовите, мол, меня, как от роду меня окрестили, а зовите – именем мужа моего, ибо не он опочил, а аз преставилась. И стала дале на улице жить и каждую ночь во поле за городом ночевать в любую непогодь, в стужу, али в жару – все в одной той одежке мужней ходит. А милостынку, что ей дают – всю тож бедникам безвытным раздает… Вон как! А как ее звали – запамятовала я…
ДАРЬЯ. Дура она. Или умом слаба.
МАРФА. Гордыни в тебе, много! А гордыня – грех!
ДАРЬЯ. Меня Бог такой сделал. С него и спрос.
Затемнение.
***
Подземельный каземат.
Подоткнув юбку, так, что ноги довольно оголены, выставив к верху зад, Дарья моет пол. Входит Иван.
ИВАН. Эй! Ты чего это?
ДАРЬЯ. А тебя глаз нет? (Продолжая мыть, утыкается задом Ивану в чресла. Он отскакивает.) Что глядишь? Нравится тебе? Смотри не сомлей.
ИВАН. Срамно глядеть. Стыда в тебе нет.
ДАРЬЯ. Нету. Правда. Какой такой стыд?
Пауза.
ДАРЬЯ. У тебя, поди, и девки не было? А, вьюнош? (Гладит себя, оголяя грудь.) Хошь я тебя ублажу, соколик? Я умею!.. Потрафлю тебе! Иди ко мне… Тебе сладко со мной будет! (Задирает юбку, демонстративно оголяя ляжки.) Я жаркая! Потрогай, какая! Проверь! Тело у меня мягкое! Иди ко мне, не бойся! Я с тобой добрая буду, солдатик!.. Гляди, меня из меня уж и сок потек!.. Иди ко мне! Я много премудростей знаю… Ты у меня стонать будешь, будто режут тебя на кусочки, выть будешь, будто щипцами раскаленными твою плоть терзают, будешь извиваться, как на сковородке! Такую я тебе усладу доставлю!..
Иван остолбенел. Не двигается. Стоит, как истукан, выпучив глаза.
ДАРЬЯ. Что не шевелится у тебя в портках? Не шелохнется? Или у тебя там прыщ?..
Затемнение.
***
Комнатка надсмотрщиков.
АНИСИМ. А слыхал, что еще про нее бают?
ИВАН. Что ж. Язык-то, чай, без костей.
АНИСИМ. Говорили, она, мол, человечину ела…
ИВАН. Нешто вправду?!
АНИСИМ. Да, в людоедстве уличали. И женский пол она того для большею частью изводила, что, де, женская плоть, не в пример мужеской, мягче и нежней, а, стало быть, для вкушения приятней.
ИВАН. Да ну?!
АНИСИМ. Особливо предпочитала женскую грудь, да еще и у кормящих бабенок, которую велела изжаривать…
ИВАН. Господи Иисусе!
АНИСИМ. И порола нещадно, тож, для того, чтоб мясо от кости отбить, поживой еще, чтоб оно нежней сделалось…
ИВАН. Нешто такое бывает?
АНИСИМ. На белом свете, милок, чего только не бывает.
ИВАН. Вот ведь! Привел мне Господь, тута оказаться… сподобил этакую чудищу повидать!
Пауза.
АНИСИМ. А как она пороху с паклей людишкам своим под дом-то полюбовника своего положить наказала?
ИВАН. Пороху?
АНИСИМ. Да! Холопы ейные в артиллерийской лавке закупили… У ней вся полиция московская купленная. Полюбовник ее ей измену учинил – на другой обженился. Дивного тут нету ничего. Ты б на этакой бебенции женился?
ИВАН. Так что она-то?
АНИСИМ. То-то! Она осерчала шибко, людишек измордовала, а кого, может и до смерти уходила. Но все одно спокою ей никакого не было. Вот она и решилась любовника с молодой женой - извести совсем. И велела холопьям своим пороху с паклей и еще там чего-то под ихний дом подложить, да запал сделать, да поджечь.
ИВАН. Порохом? Мудрено что-то. Зачем просто с четырех концов дом не подпалить, да и все?
АНИСИМ. Так пока займется, пока разгорится, затушить успеть можно! А тут – одним махом – бу-бух!..
Пауза.
ИВАН. Ну?
АНИСИМ. Вот и гну!.. Православные тогда еще Бога боялись – положить подложили, а боле ничего…
Пауза.
АНИСИМ. Да… Убоялись людишки такое злое дело сотворить. За то были биты нещадно. И заново посланы. И вдругорядь – тоже страх Божий одолел, пуще лютой барыни… Так вот Божиим промыслом полюбовник ея с супружницей спаслися и злой смерти избегли. Так вот сказывают.
Затемнение.
***
1762 г. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
Женщина в ношеной красной юбке и заношенном военного кроя мундире – блаженная Ксения, неотрывно следует за двумя мужчинами в крестьянской одежде – Ермолаем и Савелием.
ЕРМОЛАЙ. Гляди! Чего она увязалась?..
САВЕЛИЙ. Пойдем, давай, что она тебе?..
ЕРМОЛАЙ. А чего надо ей? (Резко останавливается, разворачивается; Ксении.) Чего надо? Что прилепилась за нами как банный лист?!..
КСЕНИЯ. И вам здравствовать, добрые люди!
САВЕЛИЙ. Здравствуй!
КСЕНИЯ. Откудова путь держите?
ЕРМОЛАЙ. Отсель не видать!
КСЕНИЯ. Беглые?
ЕРМОЛАЙ. Зачем спрашиваешь? Ты сама - кто?!.. Чего тебе?..
САВЕЛИЙ (Ермолаю). Погоди… (Ксении.) Меня Савелий кличут Мартынов, мы с Москвы пришлые… Со мной – Ермолай Ильин…
ЕРМОЛАЙ. Можа еще чего ей расскажешь? А она нас выдаст!..
САВЕЛИЙ. Не выдаст.
ЕРМОЛАЙ. Откуда знаешь-то?
САВЕЛИЙ. Вижу.
КСЕНИЯ. Видно плохо вам жилось, раз убегли…
Короткая пауза.
ЕРМОЛАЙ. Да куда лучше! Не жизнь, а масленица просто!..
САВЕЛИЙ. Не слыхала ты, про Салтыкову Дарью Николаевну?! Барыня наша… дворянка столбовая.
КСЕНИЯ. Нет, не слыхала.
САВЕЛИЙ. Услышишь еще… Бог все ведает!..
ЕРМОЛАЙ. Больно какая добрая, да ласковая наша барыня!..
САВЕЛИЙ. У него (кивает на Ермолая) трех жен извела! Одну за одной!..
ЕРМОЛАЙ. Лампею своей рукой поленом била по голове по те поры, пока мозги не потекли!.. А Дуняшу?.. Арапником уходила - до черноты – два дни баба промучилась, кровью мочилась, а на третий в ночь – Богу душу отдала … Потом вдругоряд меня жениться заставила - на Стешке… Да и ее вскорости в пруд загнала - в студень!.. В ледащей воде по самое горло часов двух боле продержала… А посля – кипятком ей в лицо из ковша!..
САВЕЛИЙ. А мою Глашеньку… (Зарыдал в голос.)
Пауза.
ЕРМОЛАЙ. Вишь, какая барыня у нас милостивая…
КСЕНИЯ. Она зверя хуже…
САВЕЛИЙ (сквозь слез). Изверг!.. Мочи нету… (Плачет.) Убежали мы… (Плачет.) Ничего!.. Бог все видит! (Плачет.) Глашенька моя!..
ЕРМОЛАЙ. На Москве у ней – все купленные! Сколько ужо доносили про нее… Все ее покрывают – вся полиция купленная!.. (Савелию.) Будет уж нюнить!.. Хватит! (Ксении.) Другие, которые бежали, кого не в Сибирь, тех ей же ворочали…
САВЕЛИЙ. На муку да погибель…
ЕРМОЛАЙ. В Москве правды нет… Не сыщешь… Управы на нее нету!..
САВЕЛИЙ (еще всхлипывая). Вот кабы нам Государыне императрице… письменное рукоприкладство передать…
КСЕНИЯ. Давай мне, я сделаю.
САВЕЛИЙ. Ты?
Пауза.
КСЕНИЯ. Давай, давай…
ЕРМОЛАЙ. Да как? Ты?!.. Как?!
КСЕНИЯ. Божиим промыслом.
САВЕЛИЙ. Отдай ей, Ермолай… Она божья душа…
Ермолай отдает Ксении рукоприкладство.
***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.
Де Сад сидит в своем кресле на колесах неподвижно, как кукла.
ПРОХОР. Она была суровая женщина, строгая. У ней не баловались. И в том слабость ея. Не могла укороту дать своей строгости. Это у ей до святости доходило. Не возможно ей было небрежения стерпеть. Вот хоть простая вещь – мытье полов… Так она страдала, сердешная, когда полы дурно мыты. Все у нея внутри переворачивалось, когда видела, что не должным образом полы выскоблены. На нея чисто тьма египетская нисходила, подобно как умопомраченье с ею делалось. Прямо в исступленье какое входила… Потому как праведный гнев противу мирского несовершенства, противу вселенского хаосу ею руководствовал. И тут уж – что под руку подвертывалось, тем она, во гневе своем неукротимом, виноватых и жалует. Как сказано: сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Потому – всем сердцем своим жадала она, чтоб во всем и везде был Порядок… Порядок – был для нея Божиим установлением, нарушать коий – великий грех есть! Грех! Коли полы дурно вымыты, в том покусительство на Божее мироустроение ей мнилось. Все ведь в юдоли нашей одно из другого проистекает. А даже, если только блазнилось ей, что белье плохо отстирано, полы грязны – сие не суть! Наказание допрежь проступка, сиречь прегрешения – вот суть есть – смысл сокровенный, дабы греха уберечь, не попустить чтоб… Сор по углам, полы нечисты – для вселенского миропорядку, может статься, великая пагуба есть, на все следствия в дольнем мире вельми влиятельна. И перво-наперво на чистоту души. Грязь, нечистота внешняя – на полу ли, на белье – она ведь на внутреннее устроение, на душу допрежь всего действие оказует.
Затемнение.
***
Каземат.
В темноте негромкое движенье, ритмично звякает цепь, вскрики и вздохи.
ДАРЬЯ. Нравится тебе?!.. Нравится?!
ИВАН (хрипло). Да…
ДАРЬЯ. Ты сильный? Да? Еще, еще!!!
ИВАН. Да!
ДАРЬЯ. Ударь меня! Ты сильный! Храбрый ты! Да? Аника-воин! Делай со мной, что хочешь! Что пожелаешь! Я вся в твоей власти! Я раба твоя! Мучай меня! Бей меня! Наказывай! Казни! Гляди, какая я слабая пред тобой! Безропотная! Карай! Тирань! Губи меня!... Знаешь как это сладко?.. Сладко тебе?! Вот так! (Берет его руки, кладет себе на шею.) Сильные руки у тебя! Души меня!.. Словно мед, словно патока!.. Души! (Хрипло.) Красивые руки! Ты сильный! Красивый! Властитель мой! Властелин! Я раба, холопка твоя!..
Иван отстраняется от нее.
ДАРЬЯ. Чего? Чего ты, дурак? Испужался?!
ИВАН (тяжело дышит). Ты!.. ты… полоумная… ты…
ДАРЬЯ. Испортил все остолоп! Дурень! Пенек с глазами! Олух царя небесного! Пошел прочь, скот! Пошел!
Затемнение.
***
Ивановский монастырь. Каморка караульных.
АНИСИМ. У ней, слышь, холопов, как у турецкого царя жен – полный курятник. Всех мужиков из вотчинных деревенек своих, всех, слышь, перепробовала! Не скажу скольких числом, врать не стану, но, знать, много! Ненасытное у ей лоно!
ИВАН. Силен ты бруснуть!
АНИСИМ. А что я – люди сказывают! Говорят – болезнь такая. Мол, мондавошки у бабы в чреслах заводятся, и такой тогда у ней свербеж, что спасу нет никакого, и так ее раззудит, такая тогда на нее похоть нападает! Только в елде одно ей спасенье! Только, слышь, от ебли, мандавошки разбегаются и кусать-щекотать прекращают.
ИВАН. Дурак ты, Анисим! Ей богу! Борода выросла, а ума не вынесла!
АНИСИМ. А еще, говорят, у которых баб в манде зубы вырастают…
ИВАН. Тьфу! Дурак – одно слово.
АНИСИМ (ехидно). А что, может, у ней тож так?
ИВАН. Так ты проверь.
АНИСИМ. Сам иди, проверяй!.. Или проверял уже?
ИВАН. Проверял.
АНИСИМ. Ну?!
Пауза.
ИВАН. Хватить б о талом попусту молотить. Надо пойти, глянуть… Тихо что-то…
АНИСИМ. Так иди! Что? Погляди!..
ИВАН. Ладно. (Выходит.)
Анисим плюет ему вслед.
Затемнение.
***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.
Де Сад сидит в своем кресле на колесах.
ПРОХОР (продолжает говорить). … при Ивановском девичьем монастыре жили, в Москве... А я малец был совсем… А при оном же монастыре в специальном пристрое, вроде как тюрьма была устроена, узилище иным словом... И в той темнице обреталась некая узница… Весьма удивительная была острожница… Редкой породы!.. Сорок с лишним лет на чепи просидела… Что? Не интересно, сударь?.. А имя ея – Дарья, прозванье - Салтычиха…
***
Каземат.
ДАРЬЯ. Подожди! Свечку зажги!
ИВАН. На что?
ДАРЬЯ. Видеть тебя хочу!
ИВАН. Не видала что ли?
ДАРЬЯ. Зажги, говорят! Перечить он мне будет! (Бьет его. Возня в темноте.)
ИВАН. Чего дерешься-то? Зажгу щас…
Иван зажигает свечной огарок. Жалкий свет выхватывает пятна нагой плоти.
Дарья сидит на низкой тюремной лежанке. Нательная рубаха ее спущена, почти обнажая обвислую грудь, полные ноги. Волосы ее распущены, спутаны, закрывают пол-лица. Она покусывает губы и они красны, как рябиновый сок. Иван в одной рубахе, без порток. Рубаха едва прикрывает его ягодицы с соблазнительными ямочками, от которых Дарья не может отвести блестящих, будто бы влажных глаз.
ДАРЬЯ. Погоди! Стой!
ИВАН. Чего?
ДАРЬЯ. Стой так! Сыми все!
ИВАН. Чего?
ДАРЬЯ. Рубаху скинь, дурак!
ИВАН. На что?.. Зачем еще?..
ДАРЬЯ. Глядеть на тебя хочу. На голого.
ИВАН. Чего это?.. Чай, я не картинка…
ДАРЬЯ. Снимай живым манером! Скотина такая!
ИВАН. Не буду я… Выдумала…
ДАРЬЯ (грозно). Молчать, тварь!! Снимай!!!
Иван, оглушенный и, словно завороженный, подчиняется. Стоит перед нею нагой, прикрывая срам сложенными ладошками.
Пауза.
ДАРЬЯ. Хорош! Статный. Сажень косая… Крепкий. Ничего… И зубы у тебя не гнилые. И семя не гнилое? У тебя дюжее семя аника-воин?.. Жалко волоса на тебе хилые… (Смеется.)
ИВАН. Я задую…
ДАРЬЯ (резко). Не смей!
Иван замер. Дарья вдруг разражается раскатистым утробным смехом.
ИВАН. Чего?..
ДАРЬЯ. Какой он у тебя скукоженный!.. Сморчок! И – синий весь!.. (Смеется.)
ИВАН. Срамно говоришь… Задую, а?..
ДАРЬЯ. Всем ерой – только не елдой! (Смеется.)
ИВАН. Тьфу ты! Шмара! Язык у тебя поганый!..
ДАРЬЯ (перестала смеяться). Чего тебе мой язык не нравиться? А когда я языком своим поганым тебе мошонку щекочу – тебе нравиться? Когда сморчок твой языком…
ИВАН (перебивает). Замолчи ты!..
ДАРЬЯ. Поди, сюда, поганец!.. Я тебя проучу!
Иван мнется.
ДАРЬЯ. Иди, сказано! Страшно, что ли?
ИВАН (нерешительно приближается). Не страшно…
ДАРЬЯ. А чего тогда маланишься, как девка? Иди! (Хватает его за член, привлекает к себе. Иван вскрикивает.)
Убогий свет едва освещает их.
ДАРЬЯ. Так нравится тебе? А?! Нравится?! (Мастурбирует.) Отвечай, гниденыш!
ИВАН (сипло). Да…
Дарья склоняется к его чреслам. Иван в блаженстве стонет. Вдруг взвыл. Дарья хохочет утробно, скалится.
ИВАН. Ты что?! Дура!!! Больно!
Дарья скалится.
ИВАН. Очумела?!
ДАРЬЯ. Заплачь еще! Ерой!
ИВАН. Полоумная!
ДАРЬЯ. Съем тебя! Сожру! Всего! (Смеется.)
ИВАН. Я те зубья все вышибу, курва! Будешь так еще!..
ДАРЬЯ. Ай, ерой! Ой, страшно мне! (Серьезно.) А ты ударь! Давай! Ударь меня! Ну?! Ударь меня!!!
ИВАН. Совсем что ли ополоумела тут?
ДАРЬЯ. Бей меня! Калечь! Тирань меня!
ИВАН. Сука бешеная!
ДАРЬЯ. Иди ко мне! Ети меня! Давай! Я хочу! (Откидывается, раздвигает ноги, призывно.) Ети! Давай же, ну!.. (Стонет, сладострастно извивается.) Иди!
Иван делает шаг к ней.
ДАРЬЯ. Я хочу тебя съесть!
Иван замирает.
ДАРЬЯ (садится, повелительно). На колени, холоп! На колени перед своей барыней!
Иван, будто напрочь утратив всякую волю, рухнул на колени.
ДАРЬЯ. Ползи сюда на коленках, аки гады ползуща… скользкие, мерзкие… Ползи!.. Давай, ублажи меня своим сморчком… Нет, наперед ты меня своим сладеньким язычком порадуешь!.. (Хватает его за волоса, оттягивает голову с силой сперва назад, потом опускает сего голову между ног своих, широко разведенных). Давай сучий огрызок, послужи барыне своей!..
Дарья извивается, бьется, будто в падучей.
Иван взбирается на нее, она закидывает свои ноги ему на плечи.
ДАРЬЯ. Что тыкаешься огрызком своим, как мелкий кобелек на дебелой суке? Все мимо, да мимо! (Зло смеется.)
Несколько раз судорожно дернувшись, Иван замирает.
Пауза.
ДАРЬЯ (в ярости). Что?! Все?! (Сталкивает с себя обмякшее тело.) Два раза ткнулся и все?! Поганец слабосильный! Баба!!!
Огарок свечи догорев, гаснет. В темноте площадная брань Дарьи.
***
НИКОЛАЙ. Ну, все! Все! Полно!
ДАРЬЯ (не пускает). Не уходи, Коленька!
НИКОЛАЙ. Будет, говорю!.. Уходила меня… совсем…
ДАРЬЯ. Погоди, побудь еще со мной!
НИКОЛАЙ. Пусти же! Ну!
ДАРЬЯ. Коленька! Постой! Рядом побудь со мной еще чуток!
НИКОЛАЙ. Пусти, говорят!
ДАРЬЯ. Не пущу! Никуда от себя не пущу! Коленька! Обними меня еще разок. Просто – обними! И все!..
НИКОЛАЙ. Хватит! Все! Пусти! (Выскальзывает из объятий.)
Николай встает, натягивает стеганый атласный халат, подходит к окну.
ДАРЬЯ. Коленька! Родной мой!.. Иди ко мне сюда! Иди!
Николай садится на оттоманку.
ДАРЬЯ. Хорошо тебе со мной?
Николай берет со столика длинный чубук, закуривает.
ДАРЬЯ. Отвечай мне, Коленька! Аль язык за щеку завалился?
НИКОЛАЙ. Что ты все одно?.. Как в пытошной!..
ДАРЬЯ. Ответь, Коленька, ответь, родной: хорошо тебе со мной? Сладко? Ответь - что тебе?!
НИКОЛАЙ. Да зачем спрашивать?!.. До седьмого поту меня уходила! Куда уж слаще?
ДАРЬЯ (растерянно и жалко улыбается). Глупая я… Не разумею: когда ты взаправду говоришь, а когда в шутку…
Маленькая пауза.
ДАРЬЯ. Ну, иди ко мне сюда!
НИКОЛАЙ. Ненасытная!
ДАРЬЯ. Так, правда! Я голодная будто! Насытиться не могу! Тобой - насытиться!
НИКОЛАЙ. Прорва - одно слово!
ДАРЬЯ. Иди ко мне!..
НИКОЛАЙ. Не могу я больше! Ты меня всего выдоила!.. Куда еще?!..
ДАРЬЯ. Просто рядом побудь! Ну, иди, родной! Приласкай меня… чуток еще!
НИКОЛАЙ. Я, что - железный тебе? Дай передыху…
ДАРЬЯ. Ну, Коленька, дружок! Просто приголубь меня!.. Обними – и все!
НИКОЛАЙ (зовет.) Эй, Аксютка! Подай квасу что ли… Или анисовой выпить?
ДАРЬЯ (с нежностью). Уморился, родной?
НИКОЛАЙ (отвернувшись, морщится). Аксютка - анисовой неси!.. Мигом!
ДАРЬЯ. Любишь ли ты меня, Коленька?
Николай не отвечает. Встает, нервно двигается по комнате, выпуская дым кольцами.
НИКОЛАЙ (бормочет). Не слыхала она что ль?.. (Зовет.) Аксютка, етить тебя!
ДАРЬЯ (садится на постели). Что ж ты мне ответить не хочешь?
Входит Аксютка, отроковица лет тринадцати. В руках у нее ковшик с квасом.
НИКОЛАЙ (берет ковшик). А анисовой, я просил?..
АКСЮТКА. Не слыхала, барин…
НИКОЛАЙ (пьет из ковша). Ладно… Принеси мне, Аксютка, водки. Анисовой. (Потрепал девочку по щеке.) Живым манером! (Шутливо грозит пальцем.)
Аксютка проворно выбегает.
ДАРЬЯ. Коленька?..
Пауза. Николай кольцами пускает дым.
ДАРЬЯ. Коля!..
НИКОЛАЙ (рассеянно). А?.. Чего еще?..
Возвращается Аксютка с хрустальной тонконогой рюмкой, графинцем водки и закусками на серебряном подносе.
НИКОЛАЙ. Во-от! (Берет рюмку, наливает водку.) Теперь молодец, милая!.. (Выпивает и закусывает с удовольствием.) Вот! (Довольно улыбается Аксютке, та тоже скалится в ответ.) Умница! (Гладит девушку по щеке.)
Короткая пауза.
ДАРЬЯ. Ах ты, сучье вымя! (Вскакивает полуголая с постели.) Прибью сучку! (Подскочив, хлещет что есть сил, Аксютку по лицу.)
НИКОЛАЙ. Ты что?! Белены объелась?! (Пытается загородить собой девочку.) Взбесилась? Ополоумела что ли?
ДАРЬЯ. Убью сучку! Тварь поганая! Скотина! Дрянь!
Замахивается на Аксютку, Николай ловит руки Дарьи, держит.
НИКОЛАЙ (Аксютке). Прочь!
Аксютка выскакивает.
ДАРЬЯ. Паскудница! Сучка!
НИКОЛАЙ. Да ты что?! Опомнись?! Спятила совсем?!
ДАРЬЯ. Пусти! Пусти скот! Хам! Холоп! Блядий сын! Пусти! Что – эту сучку захотел? Кобель поганый! Грязную холопку?!.. На нее встает твой огрызок, а меня не хочешь?!
НИКОЛАЙ. Ты с ума спрыгнула?!.. Дура!
ДАРЬЯ. На свеженькое потянуло?!.. Молоденького мясца захотелось?!.. Вон - слюна чуть не капает!
НИКОЛАЙ. Вот - дура баба! Совсем весь ум в блядство ушел! Она – дите совсем!
ДАРЬЯ. Этой погани не жить! Я ее, сучку ужо!.. Кипятком харю выжгу!.. Уши щипцами припеку!.. (Захлебываясь.) До кости плетьми!.. Батожьем забью!..
НИКОЛАЙ. Замолчи! Тварь ты такая! Что орешь?
Затемнение.
***
1762 г. Санкт-Петербург. Зимний дворец.
Екатерина взволновано читает «письменное рукоприкладство». Входит Григорий Орлов.
ЕКАТЕРИНА. Grischa, hast du dies Papier gesehen?[1]
Григорий ОРЛОВ (небрежно просматривает). Нет, не видал…
ЕКАТЕРИНА. Dieses Weib… dieses Ungeheuer! Hat mit eigener Hand ihre Leute umgebracht...! Ein Vieh ist sie![2]
Григорий ОРЛОВ. Ну так что ж?..
ЕКАТРИНА. Sie…sie hat Frauen zu Tode geprügelt!... Mit einem Holzscheit! Ihnen das Gesicht verbrannt!... Dieses Monstrum![3]
Григорий ОРЛОВ. Пустое это, Катя …
ЕКАТРИНА. Ich kann einfach nicht glauben, dass so etwas in unserem aufgeklärten Zeitalter möglich ist!..[4]
Григорий ОРЛОВ. Что ж ты хочешь?! Тут – Россия!
ЕКАТРИНА. Das ist, das ist keine Frau! Pfui Teufel! So eine Satansbrut![5]
Григорий ОРЛОВ. Да что тебе сдалась эта баба?
ЕКАТРИНА. Diese… Scheußlichkeiten darf man nicht... ungestraft... lassen …[6]
Григорий ОРЛОВ. Ну так вели – башку ей – чик! – с плеч! Али вздернуть ея!..
ЕКАТЕРИНА. Ja, völlig einverstanden![7] Нет-нет! Нельзя! Ich hätte den ganzen russischen Adel gegen mich![8] Она в родстве со все-все – Saltykovy, Tolstye, Tjučevy, Naryškiny[9]… Und mit anderen vornehmen russischen Geschlechtern ist sie auch… Jetzt ist nicht die Zeit, schlafende Hunde zu wecken![10]
Григорий ОРЛОВ. Да ладно!.. Плевать!..
ЕКАТЕРИНА. Und Europa… dort schaut man sowieso schon auf uns wie auf Wilde!.. hingerichtet werden darf sie keinesfalls[11]...
Григорий ОРЛОВ. Катя! А кто тебе эту бумажку всучил? Скажи?
Пауза
ЕКАТЕРИНА. Was wird nur Voltaire dazu sagen?[12]
Григорий ОРЛОВ. Кто?
ЕКАТЕРИНА. Латно, я буду думать, что делать с эта… Bestie![13]
Затемнение.
***
В церкви.
ДАРЬЯ. Ну, что, батюшка, давай-ка скоренько! У меня делов еще полно!
о. ВАСИЛИЙ. Так, это ж, матушка, Дарья Николавна, это дело Божье…
ДАРЬЯ. Ладно, будешь мне, что ли, псалмы петь, притчи складывать?.. Делай дело свое! Слушай! Грешна! Да! Прибила третьего дня девку… кипятком обварила… суку такую!.. Ну щипцами ухи ей прижгла, подлой!.. Поделом ей, блядине паскудной!.. Не будет вдругоряд… Да!.. Чуть не запамятовала! Надо там отписать, как полагается… что ещ