БАРОККО – ПОЭЗИЯ ПЯТИ ЧУВСТВ
1.0 В рамках стиля барокко рождаются его разновидности, направления:
а) маринизм (Италия);
б) гонгоризм (культеранизм)и консептизм (Испания);
в) эвфуизм и метафизическая школа (Англия);
г) прециозная литература (Франция);
Д) макаронизм, то есть смешанное польско-латинское стихосложение (Польша).
2.0 Краткая хар–ка европейской литературы XVII века
Формы барочной реализации: маринизм, культизм, гонгоризм, консептизм
Барокко принимало различные формы своей реализации: маринизм, культизм или гонгоризм, консептизм. Наиболее яркими течениями были культизм и консептизм.
Маринизм так же способствовал развитию барочного выражения в видении мира. Утверждающийся в поэзии итальянского поэта Джамбаттисты Марино данный стиль барокко способствовал выработке особых изощрённых способов и средств художественного выражения. Доминирующими чертами являлись вычурность поэтического стиха, пышная риторичность слова и слога в целом, формальность логического построения стиха, неясность, нечёткость образного строя. При всех художественных изысках маринизм не получил дальнейшего распространения в поэзии.
Для культистов творчество начинало отсчёт с античных авторов. Недаром один из поэтов-культистов – Луис да Гонгора-и-Арготе назвал свой первый сборник стихов как «Сочинения в стихах испанского Гомера». Г. Лорка так характеризовал его стихосложение: «В творчестве Гонгоры слышатся голоса римских поэтов Сенеки и Лукана. Сочиняя кастильские стихи при холодном свете римского светильника, Гонгора возвеличивает подлинно испанское направление в искусстве барокко. Он не прост, но доступен и ярок».
С тихи Гонгоры красочны, в них ощутима, говоря его же строками, «марокканская работа: бляхи с чернью и финифтью, с филигранью золотою».
Культизм, или гонгоризм – особое течение в испанской поэзии – его стремление: противопоставление совершенства низменному, высокого безобразному. Такой отношение требовало вечного поиска новых художественных изысков. Именно поэтому, поэты этого направления считали поэзию – уделом избранных; к избранным относились не только творцы, но и читатели. Стихотворчество культистов сложно, сплошь усыпано метафорами. Они стремились к изысканности поэтической речи, бессюжетности, изощрённости ассоциаций.
В целом культисты облекали в сложные формы обыкновенные мысли и образы.
Консептизм – это направление барокко связано с интеллектуальной мыслью. По требованиям консептистов, мысль должна быть насыщена природой противоречий, игрой слов, каламбурами, фонетической перекличкой, изначально изобиловать сложностью мыслей и образов. Именно поэзия консептистов порождает понятие «трудный стиль». Например, изречение Ф. Кеведо: «Честь не в чести, но почести в почёте» представляет странное отношение к миру, человеку. Чувствуется и неверие в человека, и подчёркивание изначальной природной слабости в нём, и в то же время стремление индивида преодолеть данную двойственность.
«Человек человеку – волк» – девиз поэта. Пессимистическая мысль Кеведо пронизывает все искусство барокко.
Представителей культизма и консептизма нередко причисляли к формалистам. Им отказывали в искусстве, художественности. Тем не менее, необходимо признать поэтические усилия данных художников слова. Поэты данных течений пытались отыскать особое художественное слово, благодаря которому стало бы возможным в точности передать зародившуюся мысль.
Паское Примович (ок.1565-1619) (см. фототекст)
Эстебан Мануэль де Вильегас (1589-1669)
Поэт и гуманист. Учился в Саламанке. После женитьбы и рождения семерых детей жил бедно, вынужден был работать судебным писцом в провинции.
В поэзии подражал Анакреонту и Катуллу. Переводил Горация. Много работал над развитием метрики испанского стиха. За неосторожные высказывания по вопросам веры был арестован и судим инквизицией, которая приговорила поэта к четырём годам ссылки. Отбывая срок. Вильегас сделал один из лучших переводов на испанский язык трактата Боэция «О философском утешении». Вильегас, вероятно, единственный из поэтов 17 века, которому активно подражали в 18 веке.
К ЗЕФИРУ (Сапфические строфы)
Рощи зелёной постоялец нежный,
Вечный любимец младости цветущей,
Друг и сопутник матери – Киприды,
Зефир приятный;
Если б ты ведал все мои томленья,
Ты, доносящий вздохи всех влюблённых,
Плач мой услышав, расскажи ты нимфе,
Что умираю.
Филис когда-то я поведал душу.
Тронулась Филис тайной скорбью сердца,
Даже любила! Но бегу я ныне
Гнева прелестной.
Вечные боги с преданностью отчей,
Небо благое так с любовью кроткой
Да остановят в дни, когда блажен ты,
Снежные вихри!
Да не заденет пасмурная туча
В пору рассвета на вершине горной
Плеч твоих хрупких; град да не поранит
Ввек твоих крыльев!
Джамбаттиста Марино (1569-1625) Поэт пяти чувств
Отец выгнал его из дому за нежелание учиться праву и безудержное пристрастие к словесности. Славу Марино принесли его лирические стихотворения, собранные в выходившую частями «Лиру» (1602-1604).
Новшества поэтики Марино, блеск его одарённости, убедительность его художественных достижений – явственны и несомненны. В «Лире» Марино выражены все те черты барокко, которым суждено было стать предметом безжалостных насмешек уже современников; и подвергались они осмеянию не только в доведённом до карикатурности исполнении эпигонов, но и в обильных цитациях из самого законодателя.
Марино: «Цель поэта – удивление; кто не умеет поражать, пусть чистит лошадей».
Основное достоинство поэтики Марино (в отличие от многих его подражателей) – в том, что он удивляет, удивляясь сам, и упивается удивлением, претворением удивления в слово. Это поэзия чувственного наслаждения, жизнью и поэтическим словом, оттого и прозван «поэтом пяти чувств».
К СВОЕЙ ДАМЕ, РАСПУСТИВШЕЙ ВОЛОСЫНА СОЛНЦЕ
И золото кудрями посрамит,
Взойдя, моя прекрасная денница:
Власы распустит – словно поделиться
Сияньем пышным с юным днём спешит.
Атлас, пушистым золотом омыт,
Живой волною по плечам струится,
И мягко золотая прядь змеится
В цветах прелестных персей и ланит.
Амура в этой золотой дуброве
Я видел: он среди густых ветвей
Держал крючки и сети наготове;
И, пойманное солнцами очей,
Я видел солнце в сказочном улове,
Подсолнухом тянувшееся к ней.
К СНУ
Безмолвия и Полночи дитя,
Отец воздушных, трепетных видений,
Любезный сон, влюблённых добрый гений,
Что счастливы, тебе вослед летя,
Ты добр ко всем, любому сердцу льстя,
Лишь моему не спать на лоне теней.
Оставь пещерный мрак твоих владений,
Откликнись, перемену возвестя.
Забвеньем тихим подарив, и миром,
И образом цветущей красоты,
Утешь меня в моем желанье сиром.
Я должен видеть милые черты...
Но пусть ты не придёшь с моим кумиром, –
Приди обличьем смерти. Где же ты?
ПРИГЛАШАЕТ СВОЮ НИМФУ В ТЕНЬ
Сейчас, когда над ширью раскалённой
Ни ветерка, и летний зной все злей,
И океан все ярче, все светлей
Сверкает, солнца стрелами пронзённый,
Сюда, где дуб, закрыв полнеба кроной,
Любуется красой своих ветвей –
Густой копной смарагдовых кудрей,
В расплавленных сапфирах отражённой,
Сюда, мой друг, приди, где на песке
Отпечатлелась крона, и со мною
Укройся в благодатном холодке.
Отсюда, где прохладно, как весною,
Я покажу тебе, как на реке
Играет рыба с птицей, тень – с волною.
Бартоломео Дотти (1649-1713) (см. фототекст)
Гийом Кольте (1598-1659) (см. фототекст)
Бедржих Бридель (1619-1680)
Наиболее известный представитель духовной контрреформистской поэзии в Чехии 17 века, прозаик, переводчик, миссионер.
Самое интересное пр-ние поэма «Что есть Бог? Что есть Человек?», изданная анонимно в 1658 году; в поэме отразилось типичное для поэзии барокко величие бога и ничтожности человека. Поэма написана в традициях поэзии 16 века, ясным, близким народному языком.
ЧТО ЕСТЬ БОГ? ЧТО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК? (Фрагмент)
Что я есть? Дурное семя,
Дым и пар, кривое древо,
Я исторгнут в мир на время
Женщиной из мрака чрева.
Ты же бездна зарожденья
Всех явлений и вещей.
Люди, черви и растенья –
Все они в руке твоей.
Слепленный тобой из глины,
Я, неверный и тупой,
Не могу свой век недлинный
Прошагать прямой тропой.
Ты и выси и глубины,
Ты оплот земли святой,
Дух извечный и единый,
Все и вся живёт тобой.
Я ничтожная росинка,
Может быть, ничтожней всех,
Тоненькая паутинка,
Выгнивший пустой орех.
Ты же светишь беззакатно
И меня, сосуд земной,
Наполняешь многократно,
Умиляясь надо мной.
Жизнь моя на этом свете –
Лишь мгновение одно.
Для червей пригоршней снеди
Завтра стать мне суждено.
Ты же из росы и гнилн
Перстенёк души куёшь
И ничтожной горстке пыли
Образ собственный даёшь.
Я болотной тиной облит,
Я сто раз в грехе погряз,
Ты же золотом мой облик
Украшаешь каждый раз.
Что ты есть, творящий чудо?
И что есть любовь твоя?
Обратить к тебе отсюда
Вздох хотя бы смею ль я?
Я исчадие пороков,
Немощное естество,
Ты же есть исток истоков
Только доброго всего.
Ты мне даришь жемчуг слова,
Осиян небесной славой,
Я же вечный корень злого,
Ненадёжный и лукавый.
Всё, что есть, и всё, что будет,
Ведомо тебе заране.
А моя душа забудет
Через миг о покаянье.
Ты безгрешная святыня,
Из тебя исходит благость,
Я же злобная гордыня,
Самому себе я в тягость.
Ты царишь над звёздной бездной,
Я же малая пылинка,
Ты, цветущий сад небесный,
Я же слабая былинка,
Светишь ты, не угасая,
Я же тусклые потёмки,
Нет тебе конца и края,
Мой же век что век подёнки.
Томас Кэрью (1595-1639)
Поэт–кавалер. Ученье в Оксфорде впрок ему не пошло… Место в жизни обрёл, став мажордомом короля Карла I.
Его стихи элегантны и мелодичны, порой шутливы, изысканно-эротически, иногда изысканно–серьёзны, и всегда очаровательно гладки и плавны. Они загримированы под античность; в них царят условные чувства и отношения. Стихи о природе напоминают перечни драгоценных камней и металлов, любовная лирика изящнейшим образом орнаментирована. Кэрью бывает очень точен в описании эмоций, но в самой этой точности есть некая вымученность. Его поэзию, очень типичную для европейского 17 века, можно определить словами «куртуазное барокко», или барокко светское.
НЕТЕРПИМОСТЬ К ОБЫДЕННОМУ
Дай мне любви, презренья дай –
Дай насладиться полнотой.
Мне надо жизни через край –
В любви невыносим покой!
Огонь и лёд – одно из двух!
Чрезмерное волнует дух.
Пускай любовь сойдёт с небес,
Как сквозь гранит златым дождём
К Данае проникал Зевес!
Пусть грянет ненависть, как гром,
Разрушив всё, что мне дано.
Эдем и ад – из двух одно.
О, дай упиться полнотой –
Душе невыносим покой.
ПЕСНЯ
Не вопрошай, откуда нёс
В июле я охапку роз.
В саду восточной красоты –
В самой себе их множишь ты.
Нe вопрошай, где золотой
Крупинок солнца вьётся рой,
Упав с надоблачных орбит, –
Им шёлк волос твоих горит.
Не вопрошай, зачем с ветвей,
К кому слетает соловей.
Он ищет для своих рулад
То, чем твой голос так богат.
Не вопрошай, зачем, куда,
Откуда падает звезда.
Спроси глаза – в твоих глазах
И звёзд не счесть, как в небесах.
Не вопрошай, в краю каком
Пред смертью Феникс вьёт свой дом.
В благоухающую грудь
К тебе летит он, чтоб уснуть.
НЕБЛАГОДАРНОЙ КРАСАВИЦЕ
Нет, Селья, гордость успокой!
Моим пером ты знаменита,
Не то была бы ты с толпой
Красоток уличных забыта.
Мой каждый стих дорогой роз
Тебя, чертёнка, к славе нёс.
Соблазна мощь – не твой удел,
Но я твой возвеличил жребий,
Твой стан, твой взор, твой голос пел,
Звезда в моём, не в общем небе.
И виден твой заёмный свет
Тому лишь, кем он был воспет.
Так не грози! В единый миг
Тебя верну я в неизвестность.
Глупцу – мистический твой лик,
А мне нужна твоя телесность.
Все покрывала с Правды сняв,
Поэт лишь ею мудр и прав.
ВЕСНА
Зима прошла, и поле потеряло
Серебряное в искрах покрывало;
Мороз и вьюга более не льют
Глазурных сливок на застывший пруд;
Но солнце лаской почву умягчает,
И ласточке усопшей возвращает
Дар бытия, и, луч послав к дуплу,
В нем будит то кукушку, то пчелу.
И вот щебечущие менестрели
О молодой весне земле запели;
Лесной, долинный и холмистый край
Благословляет долгожданный май.
И лишь любовь моя хладней могилы;
У солнца в полдень недостанет силы
В ней беломраморный расплавить лёд,
Который сердцу вспыхнуть не даёт.
Совсем недавно влёкся поневоле
К закуту бык, теперь в открытом поле
Пасётся он; ещё вчера, в снегах,
Любовь велась при жарких очагах, –
Теперь Аминта со своей Хлоридой
Лежит в сени платана; под эгидой
Весны весь мир, лишь у тебя, как встарь,
Июнь в очах, а на сердце январь.
Ричард Крэшо (1612-1649)– типичный представитель религиозного барокко.
По формальным признакам его относят к поэтам–метафизикам, хотя в его поэзии отсутствует философская проникновенность и душераздирающая диалектика; ей свойствен исключительно выспренний мистицизм (современники применяли к его поэзии слова «мистический пламень).
Сын впавшего в пуританство англиканского священника, Крэшо с годами отдалялся от яростного отцовского рационализма и стал католиком, получил в Кембридже степень. В 1647г. был приближённым кардинала Палотто; умер папским бенефициарием при усыпальнице в Лоретто.
Крэшо писал порывисто (иногда до бессвязности), пышным и цветистым слогом. У него подлинное родство с итальянскими маринистами; но он чуждается приёма ради приёма. Его патетика неподдельна: и неуклюжие вычурности соседствуют с поразительными поэтическими находками.
ПОЖЕЛАНИЯ (К воображаемой возлюбленной)
Где отыщу я ту,
Что претворит мою мечту
В реальную, живую красоту?
Пока она – увы –
В чертоге горней синевы
Укрыта сенью ласковой листвы.
Пока она Судьбой
Не призвана идти земной тропой,
Травы не смяла лёгкою стопой.
Её доселе Бог
Кристальной плотью не облёк,
Светильник гордый духа не возжёг.
О грёзы, в мир теней
Летите, прикоснитесь к ней
Воздушного лобзания нежней.
Что ей изделие ткача, –
Атлас, струящийся с плеча,
Шантильских кружев пена и парча?
Что – колдовской обман
Шелков, обвивших стройный стан,
Безжизненных улыбок и румян?
Что – веер, блеск тафты, –
Когда прекрасны и просты
Без ухищрений девичьи черты.
Вот образ, чья краса
Свежа, как вешняя роса,
Его омыли сами небеса, –
Твои черты легки,
Не нужен мел и парики
Творению божественной руки.
Твоих ланит цветы
Нежны, лилейны и чисты,
И легковейны дивные персты.
Румянец твой знаком
Скорее с маковым цветком,
Чем с пудрою и алым порошком.
А на устах чуть свет
Лобзание запечатлел поэт,
Но так же ярок их пунцовый цвет.
Глаза твои горят,
Как затканный алмазами наряд,
Но драгоценен искренностью взгляд.
Мерцание очей
Затмит созвездия ночей,
Блеск благодатный солнечных лучей.
Златые волоса
Свила жемчужная лоза,
Рубинами разубрана коса,
Но прядей блеск сильней,
Чем своевольный свет камней,
Играющий среди златых теней.
Рубин играет и горит
В живом огне твоих ланит,
И свято каждый перл слезу хранит.
В душе покой, трикрат
Хранит он лучше звонких лат
От стрел любви, разящих наугад.
У лучезарных глаз
Опасных стрел велик запас,
Но лук любви достать – не пробил час.
Пленительно юна
Улыбка, что тебе дана,
И прелести таинственной полна.
И рдеет в розах щёк
Не пламень грешный и порок,
А скромности летучий огонёк.
Любуюсь простотой забав,
Где, незатейлив и лукав,
Проявлен твой невинно-милый прав.
Я вижу трепетный испуг,
Тот нежный страх в кругу подруг,
Когда невесту ночь настигнет вдруг;
И каплею росы
Блеснувший след её слезы
В прощальные предбрачные часы;
И утра пастораль,
Что не взяла полночную печаль
В блистающую завтрашнюю даль.
Тех ясных дней лучи,
Как пламень мысли, горячи,
Их лучезарный свет кипит в ночи.
Её ночей сапфир
Ещё прозрачней от любовных лир,
Ещё синей во тьме, объявшей мир.
Я знаю, жизни круг
Замкнёт душа её без мук
И встретит Смерть словами: «Здравствуй, Друг».
Поток её бесед,
Как Сидни солнечный сонет,
В седины зим вплетает майский цвет.
В домашней ли тиши,
В беседке ли, в лесной глуши –
Живителен покой её души.
Когда от счастья ей светло, –
Небес озарено чело,
И ночь крылатой сенью гонит зло.
Вот облик твой, что мной воспет,
Дитя природы! Много лет
Пусть он корит естественностью свет.
Твоим поэтом и певцом,
Твоим единственным льстецом
Да внидет добродетель смело в дом.
Познай же благодать
Твоим достоинствам под стать,
А большего нельзя и пожелать.
Хуана Инес де ла Крус (1651–1695)
В 1669 году девица...приняла постриг под именем...де ла Крус. Под этим именем испанка-мексиканка вошла в мировую литературу – поэтесса, монахиня, писательница, математик, философ, композитор, драматург, феминистка.
Современники прозвали её «Десятой Музой» (или «Кастильской музой») и «Мексиканским фениксом». Вычурностью и туманностью стиль её произведений примыкает к так называемому «культизму». Её стихотворения выдержали несколько изданий при жизни автора и переиздаются по сей день. Известны также её светские комедии.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Читатель мой, мои стихи
столь далеки от идеала...
Одно достоинство у них –
что я сама ценю их мало.
Я не хочу их ни бранить,
ни проявлять к ним снисхожденья,
дабы никто не возомнил,
что я им придаю значенье.
Не почитателя я тщусь
найти в тебе, мой добрый гений,
но беспристрастного судью
моих бесхитростных творений.
В сужденьях независим ты,
судью честней найду едва ли, –
суди ж меня – мои стихи
меня навек с тобой связали.
Суди. На свете ничего
нет выше разума от века.
Не посягает даже бог
на разуменье человека.
Любой твой приговор приму,
суди меня как можно строже:
коль нелицеприятен суд –
чем он суровей, тем дороже.
Придворной Музе угодить
ты сможешь при одном условье:
злословьем в меру поперчив,
ей кушанье из славословья.
А я равно твоя слуга,
придусь иль нет тебе по нраву:
придусь – так не жалей похвал,
а нет – брани меня по праву.
Могла бы про свои стихи
сказать себе я в оправданье,
что переписывают их
подчас без должного вниманья,
что неразборчива рука
у переписчика иного, –
а если буква неверна,
то сразу умирает слово,
что я сама порой спешу,
жалея на отделку время,
что слишком краток мой досуг,
обязанностей тяжко бремя,
что нездоровье подвело,
что я в заботах с головою,
что и сейчас моё перо
спешит, пришпоренное мною.
В моих словах, надеюсь я,
ты не усмотришь доказательств
того, что я в своих грехах
виню стеченье обстоятельств.
Своим стихам, читатель мой,
поверь, сама я знаю цену;
но твой мне важен приговор, –
стихи выходят на арену...
Тебе на суд их отдаю:
хвали, брани их с миной строгой,
и пусть стихи мои идут
им предназначенной дорогой.
Но помни, что в твоих руках
всего лишь проба, и покуда
ты не распробуешь куска,
не торопись порочить блюдо.
СОНЕТ, в котором опровергаются восхваления, расточаемые её портрету пристрастной лестью
Портрет мой не хвали – он непохож:
здесь чванного искусства ухищренья
и красок хитроумное сплетенье
глазам внушают вкрадчивую ложь.
Не льсти мне, лесть, ведь все равно ты лжёшь:
неумолимо времени теченье,
непобедимы старость и забвенье,
от них, как ни надейся, не уйдёшь.
И твоему усердью я не рада:
ты – слабый ветер в мёртвых парусах,
от рока ненадёжная ограда,
блуждающее в немощных мечтах
желание. И беспристрастье взгляда
здесь обнаружит призрак, тленье, прах.
СОНЕТ, в котором осуждается мирская суетность и оправдывается приверженность Музам
Зачем, о свет, меня терзаешь ты?
Ужель обидно так моё стремленье
возвысить красотой свои сужденья,
сужденьем не унизив красоты?
Мне чужды о сокровищах мечты,
ищу лишь для ума обогащенья:
опасны о богатстве размышленья –
они доводят ум до нищеты.
Гляжу с непреходящею тоскою
на ставшую добычей красоту,
на алчность, что кладёт конец покою...
Что до меня, я лучше предпочту
навек проститься с радостью мирскою,
чем жизнью мнить мирскую суету.
СОНЕТ, который утешает ревнивца, доказывая неизбежность любовного непостоянства
Любовь приходит, унося покой, –
с бессонницей, горячкой и томленьем,
растёт с тревогами и подозреньем,
питается слезами и мольбой.
Потом она ведёт неравный бой
с уловками, обманом, охлажденьем,
потом даст ревность волю оскорбленьям,
и жар любви угаснет сам собой.
Любви закономерность такова.
Угаснувшие чувства не воспрянут.
И мнить меня неверной – есть ли прок?
Ведь скорбь твоя, поверь мне, не права,
и вовсе ты любовью не обманут,
а просто срок любви уже истёк.
СОНЕТ, который тщится умерить ревнивую скорбь доводами рассудка
Ужель, скажи, над разумом твоим
победу злая ревность одержала?
И от её отравленного жала
ты тягостным безумьем одержим?
Ужель конец любви столь нестерпим,
что ты возненавидел и начало?
Но вспомни – ведь любовь не обещала
тебе, что вечно будешь ты любим.
Все скоропреходяще. И в бесстрастье
жестоком все уносит жизни бег...
Остановить его – не в нашей власти.
Но, заблуждаясь горько, человек
не верит в то, что и любовь и счастье
даются лишь на время, не навек.
СОНЕТ, в котором любовь ищет защиты от любовных мук
Ни разлюбить не в силах, ни простить,
не в силах ни уйти я, ни остаться;
есть множество причин, чтоб нам расстаться,
одна причина есть, чтоб вместе быть.
Ты боль мою не хочешь облегчить, –
и сердцу прикажу я разорваться:
наполовину ненависти сдаться,
наполовину продолжать любить.
Больной любви в тебе лишь исцеленье:
так не давай же воли злым укорам,
и так уж сердце рвётся пополам...
Поверь, твои упрёки, подозренья
любви послужат смертным приговором,
и ненависти сердце я отдам.
СОНЕТ, в котором судьба осуждается за двуличие
Какую я обиду нанесла
тебе, судьба? Какое злодеянье
свершила я, коль тяжесть наказанья
все мыслимые грани превзошла?
Столь беспощадна ты ко мне была,
что верю я: ты мне дала сознанье
лишь для того, чтоб я свои страданья
ещё острее сознавать могла...
Мне вслух ты не жалела славословья,
под ним хулу и ненависть тая;
от ласк твоих я истекала кровью...
Но, видя, сколь щедра судьба моя
и сколь я взыскана её любовью,
никто не верил, что несчастна я.
СОНЕТ, в котором лицемерная надежда осуждается за сокрытую в ней жестокость
Надежды затянувшийся недуг,
моих усталых лет очарованье,
меня всегда на равном расстоянье
ты держишь от блаженства и от мук.
Твоих обманов вековечный круг
весов не допускает колебанья,
чтоб ни отчаянье, ни упованье
одну из чаш не накренило вдруг.
Убийцей названа ты не напрасно,
коль заставляешь душу ежечасно
ты равновесье вечное хранить
меж участью счастливой и несчастной
не для того, чтоб жизнь мне возвратить,
но чтоб мою агонию продлить.
СОНЕТ
Надежда! Позолоченный обман!
Отрада нашего существованья,
неясный сон в зелёном одеянье,
неистовых мечтаний ураган!
В живых вливая пагубный дурман,
ты пробуждаешь в немощи желанье,
несчастным ты даруешь обещанье,
а тем, кто счастлив, – счастья талисман.
Все ловят тень твою, алкая света,
и всем в зел–ных видится очках
мир, разукрашенный воображеньем...
Моя ж душа лишь разумом согрета,
и я свои глаза держу в руках,
испытывая взгляд прикосновеньем.
РЕДОНДИЛЬИ, в которых говорится о том, что красота, преследуемая докучной любовью, может избавиться от неё с помощью откровенности столь учтивой, что даже выказанное пренебрежение не будет оскорбительно для влюблённого
Причуды сердца столь неясны,
что мне сомнений не избыть:
я не могу вас полюбить,
вы разлюбить меня не властны.
Каков бы ни был выбор мой,
не может быть он справедливым:
чтоб стал один из нас счастливым,
несчастным должен стать другой.
Ужель в любовном этом споре
мне к вашим снизойти мольбам?
Ведь если я вам счастье дам,
что дам себе я? Только горе.
И не грешно ли говорить,
что я должна, скрепясь душою,
для вас пожертвовать собою,
чтоб вам блаженство подарить?
Но совесть, что б я ни твердила,
была бы нечиста моя,
когда бы за любовь вам я
лишь ненавистью отплатила.
Зачем мне быть жестокой к вам?
Зачем так больно вас обижу?
Коль за любовь возненавижу,
то чем за ненависть воздам?
Я день и ночь в одной заботе:
не знаю, как мне с вами быть?
Мне хуже смерти вас любить,
а не любить вас – вы умрёте.
Должна я средство отыскать,
чтоб свято соблюсти условье:
не убивать вас нелюбовью,
но и любовью не спасать.
К чему вам попусту томиться,
оплакивая жребий свой?
На середине золотой
мы с вами можем помириться.
К чему мою жестокость клясть?
Когда б надежда вам не мнилась,
вас не терзала бы немилость,
меня – непрошеная страсть.
Отрёкшись от надежд на счастье,
тем отведёте вы беду:
я жертвой страсти не паду
и не умрёте вы от страсти.
Я о согласье вас молю,
и да послужит в утешенье
вам – то, что нет во мне презренья,
мне – то, что я вас не люблю.
Легко поладить бы могли мы,
от распри тягостной устав,
когда б, возлюбленной не став,
для вас осталась я любимой.
И тем бы от обоих нас
вы благодарность заслужили:
за то, что вы меня любили,
а я не полюбила вас.
И пусть достичь ни вы, ни я
не сможем вожделенной цели,
но оба мы играть умели,
и доказательство – ничья.
РЕДОНДИЛЬИ п/в несправедливости мужчин в их суждениях о женщинах
О, как вы к женщинам жестоки
за их приверженность к грехам!..
Но неужель не ясно вам,
откуда женские пороки?
Из женщин– -символ суеты
не ваше ль делает искусство?
Но, разбудив в них злые чувства,
вы требуете доброты.
В ход средство пустите любое,
и ваше рвенье победит, –
но тут вы сделаете вид,
что крепость вам сдалась без боя.
Вы собственных страстей своих
пугаетесь, как свиста плети...
Вы сказки любите, как дети,
как дети, вы боитесь их.
Нужна вам в женщине любимой
(таков уж ваш мужской девиз)
смесь восхитительной Таис
с Лукрецией непогрешимой.
Ваш нрав для вас – источник мук:
как вам бывает неприятен
на зеркале вид грязных пятен
от ваших же нечистых рук!
И страсти и пренебреженья
равно вы признаете власть:
презренье вам внушает страсть,
а страсть внушает вам презренье.
Честь женщины вам не важна;
вы мерите мужскою меркой:
строга – зовёте лицемеркой
и ветреной – когда нежна.
И судите напропалую
нас всех за всякую вину:
за бессердечие – одну,
за легкомыслие – другую.
Но где же та, что вас пленит,
затеяв с вами бой по праву,
коль вам суровость не по нраву,
а легкомыслие претит?
Меж вашей пылкостью и скукой
лишь та уверенно пройдёт,
в ком нет любви, но есть расчёт
в союзе с Евиной наукой.
А тем, кто любит вас, увы,
любовь всегда ломает крылья...
Над их душой свершив насилье,
от них прощенья ждёте вы.
Но кто достойней осужденья
в бесплодно-горестной борьбе:
та, что доверилась мольбе,
иль тот, кто расточал моленья?
И кто познает горший стыд
(пусть даже оба виноваты):
та, что грешит и ждёт расплаты,
иль тот, кто платит и грешит?
Вы не ищите оправданья
своей вины в устах молвы:
такими сделали нас вы –
любите ж ваших рук созданье.
Коль мните вы, что ни одна
не устоит пред вашим взором,
зачем клеймите вы позором
ту, что без меры влюблена?
Но пусть в союзе с вами плоть,
тщета мирская, силы ада –
в самой любви для вас преграда,
и вам любви не побороть!