И только для этого и поэтому в цивилизованном мире и существует такая вещь, как "воспитание", и целая наука, называемая педагогикой. Если бы взрослые не комплексовали на тему того, как они живут, то для них не было бы ни малейшей проблемы в том, чтобы просто брать с собой детей во все места, где они бывают и что-то делают - на работу, на политическое собрание, на праздник, к друзьям, к любовнице и т.д., - и дети бы совершенно естественно обучались бы всему, что они видят, слышат и трогают. У всех народов, живущих естественной жизнью, всё происходит именно так, и такой вещи, как "педагогика" нет и в помине (см., к примеру, книгу Жан Ледлофф про индейцев племени екуана).
Но проблема цивилизованных взрослых заключается в том, что ВСЁ, ЧТО ОНИ ДЕЛАЮТ В СВОЕЙ ЖИЗНИ - НЕПРИЛИЧНО. Не соответствует образу "правильного мира", который они хотели бы построить. Они не могут брать детей на работу, потому, что сидеть без движения 8 часов в душном офисе - противоестественно, и они сами это понимают и сами не хотели бы так сидеть. Если же они работают не в офисе, а где-нибудь на производстве, то, опять-таки, они не могут взять туда ребёнка, потому что, во-первых, основной язык общения на производстве - это... м-м... inappropriate лексика, а во-вторых, потому что такая "правильная" и "приличная" вещь, как "техника безопасности", на производстве, опять-таки, является чисто гипотетической категорией, и никто не может гарантировать, что ребёнок, постигающий взрослый мир, не получит ни за что ни про что саморезом в палец, осколком от абразивного диска в ногу или струёй перегретого пара ещё куда-нибудь. Взрослые не могут брать ребёнка на общественные мероприятия и политические собрания, потому что они сами не понимают, что на них происходит, и еле-еле сами могут их выдержать, напрягая всю силу воли, только потому, что "так надо". Они не могут взять ребёнка в ночной клуб или в другое место, куда они едут "расслабиться", потому что их отдых тоже состоит сплошь из "неприличных вещей". Наконец, они не могут взять ребёнка с собой к любовнику или к любовнице, потому что, во-первых, он "всё увидит", а во-вторых, он "всё расскажет папе". Ну, и, в конце концов, это же просто неприлично.
Короче, получается, что у цивилизованного ребёнка единственным местом, где он может увидеть "правильный мир", где всё "прилично", остаются специальные "детские" книжки, "детские" мультики, фильмы про "жизнь животных" и "образовательные передачи". Иными словами, поскольку "правильный мир", о котором мечтают взрослые, находится исключительно в виртуальной реальности, то единственной безопасной средой, в которой деталь может храниться, не повергаясь коррозии, остаются детский садик, в котором при помощи цветастых кубиков, плюшевых мишек и пластмассовых конструкторов эмулирована искусственная среда, приближенная к "правильному миру", а также планшет и телевизор со специальной системой "возрастного контроля", разработке которого посвятили свои силы самые блестящие умы от педагогики.
Самое удивительное, что некоторые из деталей, несмотря на все систематические болезненные столкновения с "суровым реальным миром", действительно в относительной сохранности и "целомудрии" доживают до своих 18 лет, и антикоррозийное покрытие на них к концу этого срока приобретает относительную прочность. Я сам был такой деталью в этой жизни, и я хорошо помню, что к 18 годам я был достаточно чист от коррозии и испытывал жгучее рвение поскорее встроиться в этот самый механизм "Правильного Мира", для которого меня столько лет готовили, и начать вращать своим телом его рычаги и шестерёнки. Но... тут неожиданно возникла одна маленькая проблема.
ВСТРАИВАТЬСЯ БЫЛО НЕ ВО ЧТО.
"ПРИЛИЧНОГО И ПРАВИЛЬНОГО МИРА", ДЛЯ ЖИЗНИ И РАБОТЫВ КОТОРОМ МЕНЯ СТОЛЬКО ЛЕТ УСЕРДНО ГОТОВИЛИ, В РЕАЛЬНОСТИ НЕ ОКАЗАЛОСЬ. КАК И ДРУГИХ ДЕТАЛЕЙ, ИЗ КОТОРЫХ МОЖНО БЫЛО БЫЭТОТ МИР СОБРАТЬ. Кругом были только изъеденные ржавчиной хаотически раскиданные железки и... океан неправильной, неприличной, порочной жизни...
Народ нашей страны не был цивилизованным, и поэтому у нас никогда не было ни деления вещей на "приличные" и "неприличные", ни механического желания вырастить из своих детей что-то иное, чем то, во что они могли вырастить естественным порядком в благоприятной среде. У нас как-то было очевидной аксиомой, что дитя человеческое в любом случае вырастает не в крокодила и не в ангела, а в человека, и поэтому нет ни малейшего смысла готовить его ни к жизни крокодилов, ни к жизни ангелов. У нас НИ ОДИН РОДИТЕЛЬ НЕ АКЦЕНТИРОВАЛ ВНИМАНИЕ ДЕТЕЙ НИ НА ЖИЗНИ ЖИВОТНЫХ, НИ НА ЖИЗНИ ИНОПЛАНЕТЯН, ПОТОМУ ЧТО НИКТО НЕ СОБИРАЛСЯ ВЫРАСТИТЬ ИЗ РЕБЁНКА МЕДВЕЖОНКА, ДИНОЗАВРА ИЛИ ИНОПЛАНЕТЯНИНА. Никому из взрослых ребят и девочек не могло даже в голову прийти, что жизнь животных чем-то "лучше" или "приличнее", чем жизнь людей. Нам очень хотелось, чтобы наши дети видели именно жизнь людей, потому что жизнь людей - такая, какая она была в Нашей Стране, - была удивительна. Без всякой "социальной рекламы" и приукрашиваний. Нам совершенно искренне нравилась наша жизнь. И ни в наших трудах, ни в наших развлечениях, ни в нашей любви, ни в наших телах, не было ничего такого, что мы могли бы назвать "неприличным". И не было никакой принципиальной разницы в том, увидит ли подрастающий ребёнок, как его первый или второй папа строгает доски, приколачивает гвозди, или как он целует девочку, которая ему мила. Как его первая или вторая мама собирает в огороде абрикосы или как она танцует с соседским парнем, который её зажигает.
И поэтому у детей не было в голове постоянного раздвоения, постоянной шизофрении на тему того, что "неприлично, но хочется" или "ах, так ужасно не хочется, но ведь надо!", которая характерна для детей цивилизованных обществ. Дети Нашей Страны не оглядывались на старших, в поисках их одобрения, когда они знакомились с новым человеком или делали какой-то новый, непривычный поступок. У них не было этого дурацкого "рефлекса школьницы", когда в первое мгновение девочка улыбается, бежит к тебе навстречу, но на полпути вдруг начинает вспоминать, как же в таких случаях требуется поступать, в соответствии с приличиями, и останавливается, делает серьёзное лицо и начинает поправлять причёску. Наши дети с самого раннего возраста приучались слушать, в первую очередь, свои чувства, и это было гораздо проще и быстрее, чем за несколько секунд отыскать в голове нужную страницу Всеобщего Морального Кодекса и прочитать соответствующий параграф.
И поэтому наши девочки и мальчики вырастали открытыми. Если они чувствовали, что ЭТО ЖЕ ИНТЕРЕСНО, они просто вскакивали и бежали к эпицентру событий.
Вспоминаю эту презабавную сцену, когда мы с Наими, уже взрослой девочкой около 20 лет, ехали куда-то в город и встретили на дороге сломавшийся автомобиль. Автомобили в ту пору в наших краях были невероятной редкостью. Их можно было увидеть только в городе, да и то очень редко, когда приезжали какие-нибудь иностранцы с юга. Никто из нас не видел настоящий автомобиль близко, не трогал его руками и не ездил на нём.
И вот, едва мы успели остановиться, Наими уже выскочила из коляски и полетела к этой блестящей металлической штуковине. Похоже, что поломка была связана с подвеской, что, впрочем, для наших горных дорог было неудивительно, и из-под днища автомобиля торчали две пары мужских башмаков, слышалась какая-то возня и периодические реплики на английском.
Наими влезла не куда-нибудь, а прямо посередине между двумя незнакомыми мужчинами. Чуть ли не попой растолкала, и, похоже, она была просто в экстазе от одновременной возможности попрактиковать свой английский:
- Hey, guys! Let me see! Let me see!
Guys сначала слегка прифигели от такого неожиданного вторжения, но, разглядев, кто забрался к ним в объятия, громко расхохотались, и из-под машины донеслось:
- Ah, honey... It's surely just you who ought to see it to fix all the thing up! Sure, no carriage would run on without YOU having seen the right point of it!
Наими простодушно ответила:
- Why, 'tis so interesting! How much a chance have I to see ANY point of it, while all the thing is fixed up and far off here?
И дальше, не давая парням вставить ещё хоть одну реплику, она сразу перешла к делу:
- Hmm, how much of a thing! What is it, this one? How d'you call it?
- Well, that's a...
- And this one?
- Well, that is called...
- Hmm, and why it's fixed this way and not bolted here? You see, a horsecarriage has completely another way...
Надо заметить, Наими, отец которой занимался ремонтом повозок, успела за своё детство полазить с ним под самыми разными телегами, и она имела очень ясное представление о том, что, к чему и как должно было в них крепиться. И в итоге, под её настойчивыми расспросами, парням не оставалось ничего другого, кроме как рассказать и объяснить ей, как и что здесь работает, включая возможность подержать в руках деталь, которая сломалась.
Наими вылезла из-под машины растрёпанная и чумазая, но совершенно удовлетворённая. Она сказала, что "там, конечно, всё сложно", но, тем не менее, она знает, к кому нужно съездить, чтобы отремонтировать машину. Так, благодаря простодушному любопытству Наими, мы и познакомились с Джонни и Хосе, которые, как выяснилось, приехали в наши края в поисках "остатков древних цивилизаций" и "свидетельств многотысячелетней мудрости предков", а заодно для тестирования в суровых дорожных условиях нового образца продукции какой-то британской автомобильной компании.
Характерно, что Наими, как и все девочки и мальчики Нашей Страны, не учившиеся в школе европейского образца, не делала в своём уме какого-либо различия между "техникой" и "биологией", между устройством "живой" и "неживой природы". Всё, что она видела, она изучала и старалась понять, в общем-то, одинаковыми способами, среди которых главными были "А это что такое?", "Дайте посмотреть!" и "Дайте потрогать!" И поэтому тот способ, которым она спустя некоторое время "отплатила" Джонни за то, что он дал ей потрогать и разобраться в устройстве подвески своей машины, казался ей совершенно естественным.
Джонни и Хосе остановились в нашей деревне на несколько недель, и всё это время, что они жили у нас, они старались вести себя в согласии с нашими обычаями. Есть ту же пищу, что ели мы; спать на соломе, как спали мы, танцевать наши танцы и даже говорить некоторые слова на нашем языке. Кое-что из этого у них получалось не так уж плохо, но некоторые культурные барьеры им, по всей видимости, было особенно сложно перешагнуть. Я помню, что эти два иностранца, точнее, в большей степени именно Джонни, испытывали смущение, когда шли купаться на речку и случайно видели там обнажённые женские тела. Было заметно, что, если пляж был "занят", то они имели обыкновение отсиживаться в кустах на берегу, пока не оставались одни.
(23-04-2017)
Наими это заметила и однажды, подойдя к Джонни прямо так, как купалась, без одежды, она встала перед ним, пристально и с любопытством посмотрела на него, от чего он несколько смутился и опустил глаза, и затем, по-английски, произнесла:
- Похоже, ты никогда не видел женщину без одежды.
Джон, кажется, покраснел. Его глаза упёрлись в землю. Наими вздохнула и покачала головой:
- Наверно, ты вырос на Аляске. Мне дядя Хо рассказывал, что где-то на севере Америки есть такое место, которое называется Аляска, и там из-за суровости климата живут одни только мужчины, и эти мужчины ходят в звериных шкурах и питаются убитыми животными... А женщины этих мужчин живут на юге, и видят эти мужчины своих женщин раз в полгода, когда привозят свои звериные шкуры, чтобы обменять их на какие-то... не помню... доллеры...
Джон молчал и глупо улыбался. Наими пожала плечами.
- Так что стоишь-то, как дурак? Смотри! Я же от твоей машины, как дура, не отворачивалась! После этого она с деловитой скрупулёзностью проследила за тем, чтобы он полностью рассмотрел её тело со всех сторон, дотошно объяснила, "что к чему крепится" и "что как работает", и даже заставила его потрогать, потому что "когда руками потрогаешь, то новые знания легче усваиваются, вот я, например, всегда стараюсь всё потрогать руками, а иногда и на вкус тоже..."
После этого случая Джонни уже совсем приклеился к Наими на правах хвостика и все оставшиеся дни ходил за ней с блокнотом, расспрашивая про обычаи нашего племени. И она объяснила ему и дала потрогать ещё кучу самых разных интересных предметов. И, похоже, что знания о том, как выглядят девочки без одежды, у него действительно усвоились хорошо, потому что с тех пор он при виде купающихся девочек больше не краснел и попыток к бегству или прятанию в кустах не предпринимал.
(28-04-2017)
Та простота и открытость, с которыми ребята и девочки Нашей Страны подходили и вступали в общение с совершенно незнакомыми людьми - мужчинами, женщинами, детьми, местными и иностранцами, - часто удивляла европейцев. Но нас гораздо больше удивляли и забавляли потуги мужчин и женщин из "цивилизованных стран" отыскать в своей голове подходящие к случаю "приличия", когда они сталкивались в общении с чем-нибудь не совсем стандартным. А поскольку вся наша жизнь была для них чем-то нестандартным, то, общаясь с нами, европейцы довольно часто выглядели как полные идиоты. Нашим же ребятам и девочкам общаться с "цивилизованными" было ненамного сложнее, чем со своими, потому что никакими "нормами этикета" мы при общении не пользовались и обычно просто прямо выражали то, что чувствовали и хотели сказать.
И было заметно, что из-за этого, в частности, при общении с нашими девочками, мужчин-европейцев слегка подколбашивало. Когда совершенно незнакомая, при этом очень красивая и обаятельная, девочка при первой же встрече с восторженным визгом вешается тебе на шею, то практически у любого парня с цивилизованным воспитанием происходит разрыв шаблонов. Главный вопрос, который совершенно невыносимой занозой втыкается ему в мозг в этот момент, можно сформулировать так:
"Она делает это потому что ЛЮБИТ ИМЕННО МЕНЯ, или потому что ОНА ВЕДЁТ СЕБЯ ТАК СО ВСЕМИ???"
И главная проблема мужчины-европейца заключается в том, что этот вопрос не просто имеет для него очень большое значение. А в том, что, ИЗ-ЗА ОТВЕТА НА ЭТОТ ВОПРОС, ЕГО МНЕНИЕ ОБ ЭТОЙ ДЕВОЧКЕ И ЕГО ПОВЕДЕНИЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К НЕЙ ДОЛЖНО БЫТЬ РАДИКАЛЬНО ПРОТИВОПОЛОЖНЫМ.
Если девочка ЛЮБИТ ИМЕННО МЕНЯ, то это счастье, удача, благословение богов, потому что любовь такой ангельской красавицы, такой живой, энергичной, простой, обаятельной, такой НАСТОЯЩЕЙ девочки - это, без всякого преувеличения, величайшее везение. Это шанс получить отличную жену, которой будут завидовать все друзья и которую, если её немножко поцивильнее приодеть, будет не стыдно показать даже в самом высоком обществе. И, 100%, надо цепляться за этот шанс и хватать девочку, пока она тёпленькая.
Но если девочка вешается мне на шею, ПОТОМУ ЧТО ОНА ТАК ВЕДЁТ СЕБЯ СО ВСЕМИ, то, блять, ВСЁ ПРОПАЛО!!! Эта девочка - безмозглая, неразборчивая в связях "шлюха". И тогда от неё нужно бежать, как от огня; нужно держаться от неё как можно дальше, потому что так, чего гляди, и до греха может дойти...
А наивная девочка в этот самый момент даже представить себе не может, что происходит в голове у несчастного. Более того. ОНА СОВЕРШЕННО НЕ В СОСТОЯНИИ УЛОВИТЬ САМУ СУТЬ ВОПРОСА.
Вспоминаю эту волшебную встречу на вокзале... Не знаю где... Города, названия, детали, даты - это всё почему-то не запоминается, не проходит через какие-то Волшебные Ворота между сновидениями, и всё, что остаётся и вспоминается - это только картинки и ситуации. Итак, на вокзале. Где-то уже в городе, в цивилизации, в какой-то более поздний (?) период моего прошлого Сновидения. Мы пришли на вокзал втроём: я, Рикко и ещё один парень, имени которого я не помню, поэтому назову его просто Макс. Мы пришли встречать с поезда одну из наших девочек, Эрику. Эрика была подругой Рикко, но я сам её никогда не видел. А Макс был местным, европейцем.
И вот, я помню это мгновение, когда Эрика выпрыгнула из поезда. Она была в длинной юбке, почти до лодыжек, и в какой-то хлопчатобумажной то ли рубашке, то ли блузке, и её шея и рукава были обвешаны разнообразными "фенечками": на каждом запястье было по нескольку браслетов, на шее - пара бус, а в носу красовалось кольцо. Эрика была огненно-рыжей и, без сомнения, была красавицей. Её причёску очень трудно описать, потому что в ней одновременно присутствовало и несколько кисточек-дредов, и большой объём растрёпанного "начёса", и куча каких-то то ли ленточек, то ли очельев, то ли серёжек - в общем, каких-то мелких цветастых дешёвых украшений. Она выпрыгнула из вагона прямо босиком, и её щиколотки и ступни были загоревшими почти до шоколадного цвета. На лице у неё было выражение детского восторга, и глаза с длинными покрашенными в какой-то тёмный цвет ресницами сверкали от веселья и интереса.
Первым делом Эрика бросилась на шею к Рикко, который был ей... ну, можно сказать, возлюбленным. Потом она с таким же восторженным визгом бросилась на шею ко мне, которого видела в первый раз, но слышала обо мне от Рикко и знала, что я - "из наших". Это мгновение очень запомнилось мне тем, что в этот миг я очень отчётливо ощутил её запах. Это был необыкновенный запах, который очень редко можно встретить, общаясь с цивилизованными людьми. Эрика пахла... Наверно, можно сказать, что это было сочетание душистого запаха сушёных трав и высушенных цветов - того самого, который возникает на чердаке в конце лета, когда там сушат весь этот чабрец, душицу, зверобой, шалфей, крапиву и т.д. - с едва уловимым запахом костра и с запахом тела молодой здоровой девочки - тем самым, который имеет эпицентр в волосах на её голове. К этому запаху, конечно, слегка примешивался ещё запах поезда - табак и цивилизованные людские тела вокруг, - но эта примесь не сильно портила общую картину. Я помню, что в тот момент, когда Эрика со своим кольцом в носу обнимала меня, я прибалдел именно от её запаха - больше, чем от объятий. Наконец, Эрика освободила меня и с такой же восторженно-открытой манерой повесилась на шею Максу. При этом она ещё внимательно рассмотрела его лицо, после чего чмокнула в щёчку и сказала:
- Ты красавчик.
Весь день мы провели вчетвером, и Эрика говорила то со мной, то с Рикко, то с Максом, - причём, говорила очень открыто, живо, увлечённо, с жестикуляцией, часто беря собеседника под руку... В общем, вела себя так, что было невероятно трудно уловить, отдаёт ли она кому-то из нас "предпочтение", или же мы все трое для неё "равны". Рикко при этом был спокоен, потому, что он знал Эрику уже давно. Я был спокоен, потому что я знал много других девочек, которые вели себя примерно так же, как Эрика. Но Макс... Кажется, бедняге слегка снесло голову. Макс, совершенно точно, спокоен не был.
Я видел, что у Макса в голове начался какой-то расколбас, который, очевидно был продуктом его европейских приличий. Во-первых, он явно влюбился. Но это, понятно, естественная составляющая процесса. Гораздо хуже было то, что он совершенно не знал, каким образом вписать эту свою любовь к Эрике в известные ему приличия. Он мучился оттого, что знал, что Эрика вроде как была "девушкой" Рикко. Он мучился оттого, что не мог понять, любит ли его Эрика или нет. Было очень много явных свидетельств того, что он ей симпатичен, но, согласно европейским приличиям Макса, это было "невозможно", потому что... ну, она же была "девушкой" Рикко, и раз она выражала Максу симпатию прямо в присутствии "своего парня", значит эта её симпатия к Максу "не была настоящей", потому что "если бы влечение ко мне было у неё по-настоящему, то она бы побоялась высказывать его при своём парне". Следовательно, Эрика была либо "шлюхой", которая "при живом парне" была готова "повеситься на кого угодно", либо "лживой сучкой", которая специально кокетничала перед ним, Максом, чтобы возбудить его чувства и получать садистское наслаждение от его страданий. И вот этот третий момент - мысль о том, что девочка, которая так прекрасна и в которую он уже практически влюбился по уши, "на самом деле", "оказывается", либо "грязная блядь", либо "сучка-садистка", был для Макса невыносимее всего.
Короче, Макс начал нервничать. Я понимал почему, потому что я тогда уже кое-что знал про мозг европейцев. Рикко не понимал и вообще про это не думал, потому что был увлечён возможностью снова пообщаться с Эрикой. Эрика тоже не понимала, хотя под конец вечера начала замечать, что с беднягой Максом "что-то не так". И дальше произошло то, что происходило огромное количество раз при столкновении менталитета парней и девочек Нашей Страны с менталитетом европейцев.
Мы поехали к Рикко. Он на тот момент занимал очень уютную дачу за городом, там было тихо, был очень уютный садик с качелями и романтическими скамеечками посереди деревьев, а также было несколько бутылок хорошего вина. И, кроме нас четверых, с нами поехали ещё двое наших хороших знакомых - парень и девушка, имена которых я не помню.
И вот, так вышло, что после небольшого количества вина эмоции цивилизованной части нашей компании полезли на поверхность ещё более настойчиво, и в какой-то момент, когда Рикко оживлённо беседовал в другой комнате с двумя вновь подъехавшими гостями, я заметил, что у Макса началась какая-то истерика, и он пару раз ударил кулаком в стену и ушёл курить на балкон. Эрика, увидев это, не на шутку взволновалась, и пошла за ним, чтобы "узнать, в чём дело" и "успокоить его". Я наблюдал эту сцену через окно.
Эрика попыталась обнять Макса. Она, очевидно, не понимала, что его мучит, испытывала к нему сострадание, и ей очень естественным образом хотелось выразить свою теплоту и свою поддержку через объятия и нежные прикосновения. По Максу было видно, что его трясёт. Похоже, что ему чертовски хотелось обнять Эрику в ответ, но он изо всех сил сдерживал себя, потому что это было "неприлично". Его руки то поднимались к её талии, то резким движением опускались снова.
Наконец, я увидел, что он не выдержал и заключил Эрику в страстные объятия, после чего они поцеловались. Эрика была, наверно, тоже несколько взволнована, но, поскольку у неё в голове не было никакой "демаркационной линии" между "прикосновениями, позволительными друзьям", и "прикосновениями любовников", то она пережила поцелуй Макса совершенно без истерики. Может быть, ей даже понравилось. Я видел, что после поцелуя она всё так же нежно гладит рукой его спину и волосы и что-то говорит ему успокаивающим тоном.
Но Макса тот факт, что Эрика не отшатнулась от него после его поцелуя, очевидно, добил окончательно. Видимо, в это мгновение его ум начал калькулировать "возможные последствия" этого поступка для его отношений с Рикко, которого он очень ценил как друга, а также на его представления о том, "что за женщиной" была Эрика. У Эрики же в голове, очевидно, происходил совершенно другой процесс. Она вдруг ПОНЯЛА, ЧЕГО НЕ ХВАТАЛО БЕДНЯГЕ МАКСУ ВЕСЬ ЭТОТ ВЕЧЕР, и решила от всего сердца дать ему столько, сколько он сможет унести. Она снова нежно обняла его и сама потянулась к его губам, чтобы поцеловать его ещё. Наверно, она вложила в этот поцелуй всю свою любовь к человечеству, которая только была у неё в душе, но Макс...
Макс вырвался из её объятий и пулей вылетел с балкона. Он схватил свои вещи и, даже не простившись с Рикко, бегло кивнул мне и выскочил за дверь. Через несколько секунд вслед за ним в комнату зашла Эрика. На лице её было выражение глубокого страдания, и она чуть не плакала. Увидев, что Макс сбежал, она метнулась было к двери за ним, но остановилась в нерешительности. Видимо, она боялась, что, если побежит за ним, то ещё чего-нибудь сделает не так и всё испортит окончательно. Поэтому она просто села рядом со мной, уткнулась головой мне в грудь и расплакалась, как ребёнок.
Она совершенно не понимала, что она сделала не так. Ей казалось, что она не сделала ничего "плохого", ничего такого, что могло бы причинить Максу боль. Она весь день и весь вечер была к нему внимательна, говорила с ним открыто и с симпатией. Она нежно обнимала его и даже готова была целовать его столько, сколько ему было необходимо, чтобы "почувствовать себя хорошо". Она была предельно искренней, открытой и заботливой. ЧТО ОНА СДЕЛАЛА НЕ ТАК???
И должен вам сказать, джентльмены, объяснить ей, как работает ум европейца, было реально нелегко. Мне кажется, в оконцовке, она так и не поняла.
Очень трудно сказать, с какого момента отношения между мальчиками и девочками в Нашей Стране переставали быть "детской дружбой" и становились "взрослыми отношениями любовников". Такого разграничения, по большому счёту, в нашей культуре не существовало. Потому что никто толком не смог бы сказать, до какого момента в общении между полами доминировало "просто детское любопытство", а с какого начинался уже "сексуальный интерес". Наверно, сексуальный интерес в нашей культуре настолько тесно был перемешан с детским любопытством, а любопытство было настолько чувственным и требующим самого прямого физического контакта, что как-то разграничить эти две вещи совершенно не представляется возможным.
Что двигало мной и маленькой Танечкой, когда мы показывали друг другу писи и пробовали совместить их в общем пространстве? Детское любопытство? Хм, может быть. Что двигало Танечкой, когда в процессе этой игры, она, глядя на меня бездонными, почти взрослыми глазами, произнесла эту фразу - "Я твоя. Делай со мной всё, что захочешь"? Любопытство? Хм, да вот уже не скажешь. Симпатия? Любовь? Сексуальный интерес?..
Всё дело в том, что европейцы и прочие цивилизованные народы слишком слепы, чтобы увидеть, насколько тесно в нашу нынешнюю жизнь в Этом Сновидении, которую они привыкли считать "единственной", вплетаются отзвуки, отголоски, отблески миллионов других существований - прошлых и будущих, через которые за всю вечность своего бессмертия проходит сознание духовного существа. И поскольку в каждом из этих существований мы успели побывать и ребёнком, и взрослым, во многих их этих существований - мужчиной, в других - женщиной, - и вся эта память снова и снова наслаивается на всё, что мы делаем, думаем и чувствуем здесь и сейчас, то сами по себе понятия "взрослости" и "детства" становятся очень условными. Если отбросить всю социальную шелуху, всю гору рассудочных догм, которые человек накапливает в течение своей жизни и по объёмам накоплений которой, собственно, и отличаются "юные" от "взрослых" и "старых"; если отбросить всю социальную, рассудочную, личностную, концептуальную шелуху и оставить только чистое переживание - только чувство и его выражение, - то мы увидим, что какой-то по-настоящему значимой разницы между взрослым и ребёнком нет. Ребёнок начинает казаться "взрослым", когда он набьёт себе голову какими-нибудь рассудочными догмами и начинает "умно рассуждать". А взрослый начинает казаться ребёнком, когда отбрасывает всё своё "образование", "профессиональную репутацию", "статус", "опыт" и т.д. и начинает просто ЧУВСТВОВАТЬ И ИГРАТЬ. В этот момент, - в момент, когда он ПРОСТО ИГРАЕТ - никакой разницы между ним и ребёнком нет.
Когда Танечка в 7 лет говорила мне "Я твоя. Делай со мной всё, что хочешь", она выражала этими словами ровно то же переживание, которое выражают ими девочки в 16 лет и взрослые женщины в 50. Она выражала этими словами вечное желание близости, единства с другим живым существом. Именно это желание близости было самым существенным в тот момент и для меня, и для неё. А формы, в которых оно выражалось, это уже совершенно вторично. Формы всегда выбираются те, которые позволяет обстановка.
Поэтому если в 7 лет наш с Танечкой эксперимент по совмещению пись не привёл к тому же результату, к которому он приводит у взрослых, значит ли это, что наше влечение друг к другу было менее настоящим?
По большому счёту, живые существа во всех культурах и эпохах всё время ищут какие-то способы быть ближе. Если они смелее, это получается у них лучше и быстрее. Если они слишком нерешительны или живут в слишком перегруженной приличиями культуре, то им приходится сложнее. И конкретный момент, когда именно те части физических тел, которые находятся между ног, совмещается в одном пространстве, придавая близости те черты, которые европейцы называют сексом, имеет решающее значение только в "цивилизованных" культурах и ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ПОТОМУ, ЧТО В ЭТИХ КУЛЬТУРАХ ПРИНЯТО ПРИДАВАТЬ ИМЕННО ЭТОМУ МОМЕНТУ РЕШАЮЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ.