СЪЕДОБНЫЕ ЛЮДИ
Я заметил, что очень многие молодые люди
посещают оккультные группы в надежде
кадрить девчонок, но что касается меня,
я надеюсь на встречу с бесами.
Роберт Ирвин
Я исправился, я исправил себя.
Я никогда не ел человеческого мяса.
Кристиан Крахт
Часть первая
В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ
Боже мой, Боже мой, Боже мой,
я таю, как воск, под взглядом твоим.
Я бедное дитя. Охрани меня от Бога
и Дьявола. Позволь мне спать
у деревьев твоих, в твоих садах,
за твоими стенами. Господи, мне трудно.
Молитва моя никуда не годна, но ты видишь,
что я – в неудобной позе, и солома
отпечаталась на моих коленках.
Жан Жене
– Давайте не будем его будить, – сказала Регина. И меня не стали будить. Меня подняли на руки и отнесли на второй этаж, заботливо разоблачили и уложили на диван, закутав одеялом.
Я проснулся, как обычно, через шесть часов. На этот раз – в пять утра. То есть это полагается так говорить, что утра – мне кажется, что в зависимости от времени года одна и та же доля суток относится к разным частям дня. Так что, как я смог убедиться, нашарив на прикроватной табуретке очки и собрав мерцающие зелёные загогулины напротив в рельефные цифры, было пять часов январской ночи.
Я вылез из-под тёплого одеяла и расшторил окно. На столе обнаружилась работающая лампа, которая тут же превратила мой смутный контур на оконном стекле в расплывчатого упыря. Такие отражения бывают только в окнах, когда темно, а в комнате горит свет – неплотные и уверенные зеркальные двойники, а двумерные тени, втиснутые в лист стекла между тобой и остальным миром. Когда я перекурил гашиша неделю назад и был оставлен в одиночестве равнодушным кузеном, в числе прочих кошмаров, которые дёргали мой мозг за сотни ниточек, была внезапно открывшаяся правда о том, что человеку вредят именно эти отражения, оконные, а не из зеркал. Именно они пьют из человека все жизненные энергии, заставляя его прогуливать лекции, проводить выходное время в кабаках вместо укрепления семьи и вложения денег в комфортное житьё, нарколыжить и ездить в Турцию или Крым. Толстый и плотный двойник, который смотрит на человека, когда он бреется или красит губы, абсолютно безвреден. Он такой же хороший парень или такая же правильная девчонка, как и ты. А его все боятся…
В любом случае, не стоит заглядываться на свои оконные подобия, поэтому я переключился на комнату. Комната явно принадлежала малолетней сводной сестре Регины, которую родители забрали с собой – показать Индию, оставив дом в полном распоряжении старшей дочери. Посередине стола в лучах лампы грелись Шэгги и Скуби-Ду, повисший у него на руках – оба с перекошенными от ужаса рожами. На стенах висели Шрэк с ослом и зелёной принцессой, беглое мадагаскарское зверьё, бледный глазастый Виктор, держащий за руку Труп Невесты и Джек Скеллингтон, попытавшийся совместить Вечер Всех Святых с Днём Рождения Одного Бога. Вкусы отпрысков ландшафтных дизайнеров мало чем отличаются от вкусов других детей.
Единственное, чего не хватало в комнате, так это моей одежды. Я осмотрел все зазоры между столом, кроватью, табуреткой и шкафом. Очевидно, меня раздели на первом этаже, в гостиной, где я отключился у телевизора. И там же оставили одежду, несправедливо решив, что я буду отсыпаться дольше всех. Я машинально открыл сестрин шкаф и, отстранив вешалки с маленькими платьями, сразу же наткнулся на жёлтый банный халатик с капюшоном в виде утиной головы с клювом-козырьком. За десятилетней девочкой он должен был волочиться по полу, а мне доходил ровно до середины бёдер. Я посмотрел на себя в нормальное зеркало и обнаружил там фрика в лучших традициях уорхоловской Фабрики: лёгкая юношеская небритость, мешки под глазами с мутным взглядом и шмыгающий нос – в утёночьей упаковке. Кря-кря. Для довершения образа нужно было только закурить, и я отправился на первый этаж.
За дверью, после того куска коридора, до которого достигал свет из моей временной спальни, стояла сплошная чернота, которая встретила меня углами шкафов, какими-то звякающими безделушками на дурацких полках и некстати прокатившейся вниз лестницей. Несмотря на общую пьяную опухлость и заторможенную реакцию я вполне спокойно дошёл до первоэтажной кухни, довольно быстро нащупал световключатель и устроился в кресле, напротив стола и холодильника. К счастью, родители Регины запретили ей и гостям курить где-нибудь кроме кухни, иначе сигареты остались бы вместе с Региной, Сашей и Семёном в гостиной. Проходя мимо, я успел убедиться, что они заперлись втроём и, судя по отсутствию звуков, уже потрахались и спят. Я закурил, запивая тёплым чаем. Интересно, чего они так испугались – что я невовремя проснусь и решу потребовать законную одежду, а потом и вовсе попробую присоединиться четвёртым? Или что я не просто отрубился из-за недельного употребления наркотиков и алкоголя, а превратился в зомбаря и приду за предназначенным мне природой вкусным человеческим мозгом? Тот неизвестный парень, который придумал, что зомби едят мозги – бесспорный гений современного мифотворчества. Кстати, очень хочется есть. Наверное, потому что вчера был только лёгкий завтрак в кафе и много алкоголя.
Я осмотрел внутренние органы холодильника и убедился, что из доступной моему кулинарному дилетантизму еды там есть только яйца. Я ненавидел что-либо готовить из-за врождённой лени и с радостью бессовестного коллаборациониста уступил ей, увидев на столе остатки хлеба и баночку с жевательным мармеладом в виде улыбающихся медведиков. Медведики были необычно большими и их было непростительно много. Жевательный мармелад – странная штука. Чем больше его съедаешь, тем больше ощущение, что сладкую псевдоживотную плоть надо старательно рассасывать, наслаждаясь перетекающим внутрь слюнявым соком. И с тем большей обречённостью впиваешься в него зубами, будто это настоящее медвежье, динозаврье или ещё какое мясо. Одного за другим я старательно обезглавливал резцами сгустки патоки и лимонной кислоты, дробил на сладких червячков и глотал. Потому что дальнейшему дроблению они, к сожалению, не поддавались.
Очередной медведь навёл меня на крамольную мысль. В России такой дефицит реальной политики, что бессмысленная мозгодрочка на политические темы порождается буквально чем угодно. Этот медведь явно был заводским браком, то ли жертвой непредсказуемых мутаций, то ли дегенеративным выблядком дурных медвежьих генов. Все медведи как медведи, одного заранее выбранного цвета, а этот был смесью сразу нескольких красителей: полморды зелёные, полморды бледно-жёлтые, с туловищем та же фигня. Перед тем как откусить и его составное мозгохранилище и разжевать его вместе с содержимым, я подумал, что во всём мире уже давно пора начать выпуск кондитерских изделий в виде глав государств: миндальный Саркози, шоколадный Обама, нуговый Ахмадинежад, марципановая Меркель и мармеладный Медведев. Чтобы граждане, обделённые заботой государства или чересчур пристально охваченные его вниманием (а такие будут всегда, до самого Армагеддона, зуб даю), могли совершить символическую гражданскую месть, самолично расчленив и утопив в цистерне с соляной кислотой чучело человека, который должен бы отвечать за их маленькие судьбы, да почему-то не смог. В прошлом государство могло устраивать гражданские казни смутьянам и отщепенцам, осмелившимся посягнуть на его машину. В двадцать первом веке граждане должны иметь возможность казнить государство. Тем более, от него всё равно не убудет.
Куски медведя полетели в растворительный резервуар, и я решил перейти на пиво, поскольку понял, что мишки явно принадлежат младшей любимице семейства. А мне не хотелось бы огорчать ребёнка, который смотрел как минимум два фильма Бёртона. Мне вообще не хочется огорчать никаких детей.
Остаток ночи и начало утра, которое в январе наступает не раньше восьми, я провёл слоняясь вверх-вниз по этажам, листая неплохие хозяйские книги и бухая Хайнекен за Хайнекеном. Около девяти меня наконец сморило в моей спаленке, и я залез обратно под одеяло, где и проспал ещё до полудня.
Зовите меня Измаил, Александр или как-нибудь ещё. Мне всё равно. Мама зовёт меня «сыночка», отец – «сын», сестра – «слушай», одноклассники звали «умником», «гондоном», «дружищем», «сраным хипстером» и «Джонленноном», потому что я носил круглые очки (а после восьмого класса и вовсе стал отращивать хаер). С равным успехом по этой причине меня можно было бы называть «Джеймсджойсом» или «Дженисджоплин» (последнее было бы особенно обидным из-за специфических русскоязыковых ассоциаций), но двух последних мои одноклассники явно не знали, тем более в том раннем возрасте, когда погоняло только начало ко мне прилипать. На Гарри Поттера я не потянул: во-первых, я не спасал мир, во-вторых, наш класс как-то прошмыгнул мимо творения миссис Роулинг – не то чтобы не заметил или не впечатлился, просто у нас в классе мало читали, а когда появились фильмы, я уже год как был мёртвым хиппарём-анархистом, развалившим лучшую попсовую группу всех времён и народов. Естественные попытки звать меня Гарри или Гариком не прижились. И к лучшему: мне не особенно улыбалось, достигнув отроческих лет, разделить печальную судьбу почти всех Игорей и некоторых Егоров – откликаться на ласковое имя гашиша или героина, в зависимости от зависимости, местности и степеней компанейской дурноты.
Летом после десятого класса я сменил круглые очки на квадратные и безжалостно срезал длинные волосы, чтобы тут же по ним возгоревать. С короткими волосами я выглядел потешным дворовым подростком, который старается ни на йотку не отступить от неписаного, но от этого не менее серьёзного, подверженного строгим санкциям кодекса мужской внешности. Быть таким мне никак не улыбалось. Всё равно я выёбывался в одежде и в асоциальных компаниях, тусующихся в парковых беседках вокруг школы, за своего пацана не проканал бы. Впрочем, и в этой среде давно тусовались патлатые, узкоджинсоногие, а теперь уже и туннелеухие: страшные пареньки с огромными чёрными дырами в ушах. Я вообще подозреваю, что такие персонажи тусовались там всегда, и все мифы о недовольстве пролетарской молодёжи длинными волосами придуманы молодёжными писателями и режиссёрами. Когда я изложил эту теорию однокурсникам, приехавшим из провинции, мне в самой категорической форме было заявлено, что это в зажравшемся сердце родины такого нет, а вот в почках, печёнках и кишках страны этого дерьма навалом. На это я заметил, что новости до провинции доходят последними и очень доверчиво воспринимаются населением. Провинциальные пацаны прочли в каком-нибудь таблоиде или увидели в телевизионном сюжете, что они должны доёбываться до волосатых рокеров и металлистов, почесали свои репы и стали соответствовать созданному кем-то другим имиджу. После этой реплики металлюга из Ульяновска чуть не впаял мне кулачищем по щам. Позже я узнал, что ульяновские гопари два раза ловили его и брили отросший хаер налысо (во второй раз волосы только-только до плеч отросли после первого), сопровождая стрижку чувствительными побоями. Тем не менее, эта неловкая ситуация не заставила меня отказаться от своей теории. В итоге мы сошлись с металлистом на том, что многие отцы и дядья его мучителей в юности отплясывали под Битлов и Роллингов, мотая внушительными патлами, после чего взяли по пиву и сменили тему.
В общем, после созерцания себя коротковолосого мне не оставалось ничего, кроме «тактики выжженной головы». Я постригся налысо и в очках напоминал французского философа Мишеля Фуко, а без очков, пытаясь мрачной рожей и суровым взглядом уравновесить беззащитность близорукости, – американского сатаниста Антона Шандора Лавея. Тем не менее последние два школьных полугодия доходил Джонленноном. «Слышь, Леннон, пошли кирнём на скамейке, шо нас в армию не берут» (меня не брали из-за близорукости, собутыльника по такому радостному поводу – из-за сердечных пороков). «Слышь, Джон, сыграй эту свою… естэдэй» (во время выпускного, дежурный подкол: я совсем не умел играть на гитаре, несмотря на обязывающее прозвище; на всём остальном тоже не умел). И даже в серьёзную и ответственную минуту, когда возникала острая необходимость в моей помощи: «Джон, доведи до дабла… осторожно, щас сблюю… да, до окна…» (естественно, на том же самом выпускном, лучший школьный друг; впрочем, я смог довести его только до порога учительской (позже я слышал, что грузная географичка таки наебнулась на нерастворённой пище, пропитанной красным вином); а вот лучший школьный друг, когда у меня через три часа возникла необходимость в аналогичной услуге, успешно довёл меня до ближайшего туалета и даже заботливо перегнул через подоконник).
Поскольку я не отличался любовью к компьютерному железу и алгебре, в программеры я не пошёл. В манагеры и правоведы я не пошёл, потому что семья не располагала деньгами для официальной оплаты обучения или неофициальной – поступления. Я навострил лыжи в направлении филологического факультета. И успешно поступил. Любые филфаки народная молва объявляла пастбищами огромных отар юных дев, и действительно, девушки преобладали. Вот только была одна закавыка. Студентки-филологички делились на три условные категории: умные и уродливые; красивые, но отвратительно тупые; очень умные и очень красивые лесбиянки. К концу второго курса я окончательно перестал подбивать клинья к кому бы то ни было и вяло тусовался с многочисленными раздолбаями с разных факультетов, предпочитая распитие вина и насыщенные беседы бесконечной санта-барбаре любовных многогранников, распространённой в раздолбайской среде.
Университетские знакомые долго не могли определиться с тем, как меня называть. Им вообще было сложно определиться с тем, кто я и на какую полку меня поставить. Многочисленные историки, среди которых преобладали задроты, увлекающиеся ролевыми играми, а также политические радикалы в регистре от сталинцев до гитлеровцев (впрочем, и те и другие сходились в необходимости жёсткого порядка, массовых расстрелов и в том, что пивные животы ни в коем случае не портят мужчину) первое время принимали меня за толкиниста (из-за отросших за полтора года волос) и весь первый семестр недоумевали, почему это я слушаю электронную музыку, а не тяжелый металл. После первых моих студенческих новогодних праздников до них что-то дошло, и они перевели меня из категории толкинистов в категорию педерастов, несмотря на то, что я не испытывал сексуального влечения к особям своего пола. Впрочем, какой-то француз однажды высказался, что умную женщину под силу любить только педерасту, так что в чём-то эти фанаты крови и почвы были правы (вот только умных женщин на мою долю почему-то не находилось). Все радикалы дружно ощущали мою чуждость своим грёзам о самом прекрасном социальном строе: для нацболов я был слишком аполитичен, для язычников-почвенников слишком космополитичен, для коммунистов – слишком мелкобуржуазен. К тому же меня постоянно губила моя жажда спорить и глумиться над любыми попытками человеков построить мечту. Историки стройными когортами обходили меня как декадента и не называли никак, если не считать матерных оборотов. Рядовые филологини в брачном гоне также не удостаивали меня своим вниманием, поскольку в шкале качеств «образцового самца», однажды подслушанной мною в курилке, «нормальные бабки» изрядно перевешивали «умелую еблю». Технари, балдеющие от аниме-сериалов и онлайн-игр, просто не находили со мной тем для разговора: я не смотрел ни одного сериала и не играл ни в одну игру.
Имя мне подарила интерфакультетская ватага прогульщиков, планокуров и винопийц, которая сложилась к началу третьего курса. Однажды во время совместной пьянки на чьей-то обезродителевшей квартире все по очереди примеряли парик, который принадлежал маме временного хозяина хаты. Примерка перемежалась взрывами хохота, потому что с каждой новой головой, увенчиваемой светлыми локонами, мы по новой забивали бурбулятор травой и пускали его по кругу. Моя очередь была последней, я был без очков и на этот раз не строил страшную рожу (скулы уже болели от смеха, и я даже рефлексивно не смог бы набычиться). К сожалению, выражение моего лица в момент обретения имени не было запечатлено на плёнку, но если верить остальным участникам вечеринки, в парике, с чуть прищуренными глазами, я был необычайно похож на обдолбанного Джима Моррисона, на которого совершенно не похож в обычном состоянии. На всех последующих пьянках меня неоднократно фотографировали, хозяин квартиры даже несколько раз таскал на вечеринки в других домах парик (из-за чего у него однажды был жёсткий разговор с матерью, которая решила, что сын торгует своим телом, переодевшись в женское платье), но это волшебное сходство не всплывало вновь на поверхность моего черепа. Тем не менее, новое прозвище намертво приклеилось ко мне. Да я и не возражал. По сути дела, из одного мёртвого рок-отморозка я превратился в другого. Теперь мне оставалось только умереть от передоза в двадцать семь лет. Зато никакой Чапмэн в меня не выстрелит.
В начале четвёртого курса, состоящего из систематических прогулов, нашу компанию замечательно утяжелили несколько мажоров, у которых всегда водились деньги на алкоголь, траву и кинематограф. Я никогда не испытывал к обладателям карманных денег классовой неприязни. Ещё в детстве, общаясь с разными знакомыми родителей и их отпрысками, я пришёл к выводу, что личные качества человека никак не зависят от его кошелька: занудный или агрессивный нищеброд ничем не уступит такому же мерзкому толстосуму, а продвинутый буржуёнок всегда найдёт общий язык с прошаренным пролетарием. Когда мы бухали и дули, я чувствовал нечто вроде «розовой зависти»: то же самое, что проплывало по моему мозгу, когда я слышал чужую игру на чём-нибудь. Музыкантам и мажорам просто свезло. Так же, как в чём-то другом свезло нам.
Всю первую половину зимы, вяло начавшейся в позднем ноябре, меня мотыляло между «поэтами» и «музыкантами» – университетской и старой школьной компанией. Желудок и печень фильтровали вино и пиво, лёгкие засорялись никотином, извилины менялись местами, заполненные травяным дымом, а я очень много смеялся и творил разные непотребства, отчаянно пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку, которая позволит мне продолжить развлекаться и в будущем. Последний раз подобная жизнепрожигательная истерия творилась со мной летом после десятого класса, когда первым же июньским днём меня необычно остро накрыло осознание того, что это – мои последние трёхмесячные каникулы, после которых надо будет сдавать экзамены отсюда, сдавать экзамены туда, и такой пронзительной свободы в моей жизни больше никогда не будет. Тогда я протусовался всё лето, уговорил родителей ехать на юга втроём с сестрой, оставив квартиру в моих руках, прочёл пятнадцать по-настоящему сильных книг, удалил из компа весь русский говнорок и первый раз захотел покончить с собой, чтобы мой сосед по парте досиживал одиннадцатый класс в одиночестве, не подозревая о том, что я растворился в дождливых августовских сумерках, где-то в середине плэйлиста из Depeche Mode и The Cure вперемешку. Воля к смерти зудела в позвоночнике, но на практике привела лишь к тому, что я удлинил последние каникулы на две сентябрьские бонус-недели, которые родители провели в Евпатории. Первого сентября я ухмыльчато наблюдал общешкольную линейку из-за забора и даже поймал лучшего друга за взгляд, случайно брошенный на чёрную свежевыкрашенную решётку. Он тихим сапом выбрался из толпы, и мы пошли гулять по городу, наблюдая общую родительско-детскую суматоху и запивая упадочное предчувствие скорых холодов заранее охлаждённым пивасом. Его долго искали наши одноклассники, у которых не хватило приметливости опознать мою выстриженное новоочкастое рыло, но это не суть. Суть в том, что последующие две недели он сливал занятия, приходил ко мне в гости и вместо того, чтобы слушать грозно-сочувственные речи о нашем последнем годе и смотреть на затылки десятилетней выдержки друзей, недругов и открытых врагов по несчастью, мы слушали старый немецкий панк, новый английский трип-хоп и вечные электронные выебоны. За окном волны раннего ветряного холода сменяли приступы бабьелетнего тепла, а мы курили на балконе, плевались в будничное отсутствие прохожих под окнами и замирали от внутренней поступи неумолимо приближающегося нового времени наших личных жизней.
Но это всё было четыре с охвостьем двумесячья года назад. За это время я успел свыкнуться с новой социальной кельей, обжить её, пометив территорию сигаретными бычками и снобскими высказываниями, задымить новыми наркотиками, залакировать своё комнатное познание мира походами на концерты и новыми сильными книгами, по сравнению с которыми старые, десятиклассниковые – нет, не поблекли, просто остались в тени подросткового ощущения первого конца первого мира. В первые же сентябрьские недели, которые я, несмотря на очередное родительское отсутствие, провёл, в основном, в университете, а не дома, меня пронзило предчувствие новой предстоящей инициации: скоро мне придётся самому зарабатывать себе на жизнь.
Надо сказать, что в последний раз с темой работы я сталкивался пять лет назад. Поскольку я учился в привилегированной школе, куда принимали либо за деньги, либо по связям (мамины, в РОНО), нас, начиная с восьмого класса стращали трескучими тоталитарно-корпоративными нотациями о том, что раздолбаев, троечников и хулиганов здесь не держат. И что место таковых либо в путягах, либо в школах по месту жительства (в нашу школу все добирались из разных микрорайонов). Поскольку я и лучший друг уже тогда отличались нездоровой тягой к асоциальной трате времени на свои личные нужды, в середине девятого класса мы решили просчитать возможные маневренные варианты. Идти в школы по месту жительства нам не улыбалось (там бывало по-разному, но общее мнение рисовало их территорией клановых гопничьих войн и старого доброго ультранасилия; почему-то очень не хотелось на своей шкуре проверять народные стереотипы), и друг купил в ларьке на автобусной остановке справочник московских путяг. Мы начали читать его, перебирая один техникум за другим и смакуя специальности, к которым мы могли приобщиться, воспользовавшись предоставленной справочником информацией. Привилегированные бездельники, в жизни не сделавшие ничего своими собственными руками (помимо людей с золотыми руками, есть люди с руками говёными, теми, что вырастают корявыми ветвями, как и положено говну, из жопы), мы сразу же начали глумиться над возможными вариантами принесения пользы людям своим трудом. Трудовой парад из похожих на западных гей-активистов токарей-карусельщиков, готических холодильщиков, которые наверняка прячут в своих холодилах фольклорную расчленёнку, загадочных, но звучащих по-европейски респектабельно кафкианских маркшейдеров, весёлых сантехников с руками в отходах жизнедеятельности и идущих парами мотористов и металлургов, которые, слившись вместе, превращались в байкера, гоняющего по пригороду под Iron Maiden, замыкали окончательно добившие наше воображение составители фарша. Вслед за ними мы отправили маршировать в воображаемой процессии колонны профессионального составляющего фарша с миниатюрными мясорубками, в которых им предстояло достигнуть вершины карьерной лестницы. И на этом решили обсудить возможные перспективы приобщения к профессии позднее. Год мы закончили так себе, но не вылетели. Я перешёл в десятый благодаря «руке в РОНО» (единственный случай в моей жизни, когда я пользовался блатом), а мать друга корешилась с завучем по образовательной части. Всё это проходило мимо нас, мы просто сдали экзамены и узнали о своём зачислении.
Впоследствии я даже не задумывался о предстоящем вкалывании. В начале образования будущая работа казалась далёким прибытием в какой-нибудь таблоидный порт с долгим загулом в журналистских кабаках. На худой конец маячила занудная рутина корректорства. И в самом глубоком подполье сознания была тщательно запрятана мысль о школьном учительстве, которая иногда прорывала попытки укрыть её от дневного света и вставала передо мной минутным кошмаром. Четвёртый университетский сентябрь накрыл меня осознанием того, что через два года, один из которых будет посвящён отдрачиванию дипломника, я должен буду, пройдя предварительное крещение педагогической практики, пойти обивать пороги, предлагая свои услуги, удостоверяемые дипломом. За три года непринуждённого тусования, разговоров, попоек и сопровождающих эти занятия откровений я успел забыть о том, что существует какой-то иной ритм и стиль жизни. И мне неосознанно захотелось провести последний если не год, то хотя бы семестр наотрыв, пропав в потерянном времени, замедлившимся от гашиша. Попутно я пытался ухватить за хвост хотя бы одну из безумных разноцветных идей, которые носились вокруг, облетая по орбите мою накуренную голову, и дразнили своей невоплотимостью. Если быть откровенным хотя бы с самим собой, я хотел и после университета ничего не делать, посещать вечеринки и весело обсуждать нюансы всего на свете. Для остальных людей и для стыдливого внутреннего голоса, который иногда всё-таки включался и пытался поучать меня чужими словами, я определял эту фантастическую безработную жизнь, как «занятия свободным искусством». Несчастье моё было в том, что я ничего не умел. Я писал изящные модернистские стихи, длиной в километр и в два слова, но за стихи уже не платили и не обещали платить в будущем. Под стимуляторами альтернативной мозговой деятельности и без таковых я выдавал безумнейшие гоны, раскрывающие всю подноготную окружающей неизвестной жизни, но они таяли в воздухе вместе со струйками дыма, и никто, включая меня самого, не пытался их записывать. Иногда я воображал Сократа, ученики которого не рискнули или не нашли необходимым записывать свои разговоры с ним, и он так и умер – неизвестным древним греком, осуждённым выпить яду несмотря на недоказанное устное авторство.
Пик угара и декадентского «надрыва» пришёлся на середину сессии, когда я испытал второй в своей жизни суицидальный от-не-хер-делать позыв. На этот раз я мечтал вовсе не о растворении в позднеавгустовской вечерней полужаре-полупрохладе, теперь мне хотелось растаять в метельной круговерти, похоронить своё сознание капелькой воды на чьём-нибудь прохожем пальто, которая испарится, когда его носитель вернётся домой. Я завалил четверть сессии и в перерыве между двумя последними экзаменами обзавёлся двумя упаковками феназепама, которые один знакомый раздолбай тайком утянул из родительской бессонничной аптечки и подарил мне, когда узнал, что я хочу уснуть. (В детстве я употреблял это политкорректное обозначение смерти только по отношению к выуженной из реки плотве).
Придя домой после бессонных гостей в полдень, я распечатал пачки, поставил рядом пакет сока и начал методично есть по две таблетки, запивая. По животу растеклась слабость, голова освободилась от прикреплённости к земным проблемам и начала клониться к полу, однако я успел расправить постель и залезть под одеяло. После этого сознание выключили и началась покойная пустота, в которую я и рассчитывал проникнуть. Видимо, в пустоте не существовало времени, потому что через два мига я разлепил глаза, когда услышал голос мамы. Дальнейшее мелькало кадрами в режиме слайдшоу, помещённый в которое, я вроде бы пытался вылезти обратно в трёхмерный мир. Оказалось, что ко мне приехали однокурсники за лекциями по философии, которые я им обещал. Через два дня они рассказали, что я выглядел как персонаж фильма «На игле» во время ломки. Отдав им лекции, я на автомате отправился из дома. Следовало бы увязаться за заёмщиками лекций, чтобы они довели меня хоть куда-нибудь, но всё происходило слишком быстро. Теоретически, я должен был думать, много и быстро думать, в частности, мой издомный уход явно был связан с нежеланием объяснять родителям, что со мной произошло и почему это я спал чуть больше суток, но я не помню ни одной связной мысли. Казалось, что за меня думает моё тело: порывистыми медленными движениями, заторможенными реакциями и каким-то стремлением скорее уйти из осмысленного мира, отползти от света лампы, от беззащитного родного взгляда, натыкающегося на мою беспощадную отвратительность (я очень люблю своих родителей). По прошествии десяти дней эти трое суток вспоминаются как путешествие через территорию, на которой мышление, облечённое в слова, сурово преследуется по закону и порядочный турист, предупреждённый посольством, послушно выключает способность к рефлексии. При этом речевой аппарат и обмен диалогами не запрещены и происходят, хотя и весьма специфически.
Я непонятным образом добрался до Регины, до её городского жилища. Поскольку из подмосковного родительского дома было проблемно добираться до университета, родители сняли ей каморку в пределах сомкнувшегося вокруг города кольца. Мне было сложно звонить по телефону и я не помнил код от подъезда (даже в трезвом состоянии я его всегда забывал), зато моё тело визуально помнило сам подъезд. В отсутствии сознания оно развернуло меня, обошло мной дом и вычислило нужное окно на первом этаже. Нижние окна во всех порядочных домах располагаются ровно настолько, чтобы до карниза невозможно было дотянуться рукой. Тело заметило настольную лампу, освещавшую кусок комнаты за окном, медленно походило вдоль подъезда из стороны в сторону, сильнее ощутило неприятный телу январский мороз и осознало, что чем скорее оно попадёт в регинин дом, тем скорее согреется и вернётся в покойную пустоту. Тогда тело схватило первую подвернувшуюся ветку, отломило её и постучало в окно толстым концом, потому что догадалось, что стук толстого конца будет ощутимее и весомее и скорее дойдёт до регининых ушей.
Регина, услышав стук, выглянула в окно неожиданно быстро. Перед ней стоял её недавний знакомец с другого отделения филфака, непонятно бледный, с осунувшимся и отрешённым лицом. Больше всего он напоминал зомбарей из трэш-фильмов, которые очень любил смотреть Саша, но которые совсем не любила смотреть она. Правда, зомбари в фильмах были лучше загримированы, поэтому Джим неприятно напоминал настоящего зомбаря, которых в природе не существует. Сперва Регина ринулась было отворить форточку, но потом решила не студить комнату и отошла к столу за мобильником, вернулась к окну и набрала номер Джима.
– Привет, ты чего там тусуешься? – спросила она, когда зимний снегозаметаемый зомбарь медленно выковырял свой телефон из внутренних карманов. Зомбарь помолчал секунд десять, потом его губы зашевелились.
– Я код от подъезда забыл, – сказал он.
– Девятнадцать-двенадцать.
– Я зайду, – зомбарь ухитрялся говорить так, как будто не существовало разницы между утверждением и вопросом.
– Заходи, конечно.
Тело выключило мобильник и медленно пошло обратно. Несколько секунд постояло у двери, вспоминая код, загруженный в актуальную память полминуты назад. Загруженная информация была связана с абстрактными понятиями, плохо осмысляемыми без отключённого языка. После недолгого скрипа теменной коры головного мозга нейроны донесли адекватную информацию до пальцев, которые машинально набрали трёхцифровую последовательность, а потом ввели вспомненный код. Тело довело меня до кожаной двери, из-за которой уже выглядывала Регина.
– Что с тобой? – спросила она.
– Обдолбался. Можно переночевать? – спросил зомбарь. – У меня завтра экзамен, – добавил он входя.
– Конечно, можно. Чем это ты так?
– Феназепам. Помнишь, я у Лёни стрельнул. Я думал умереть, но через сутки проснулся.
Регина провела тело на кухню и усадила его в старое плюшевое кресло сбоку от холодильника.
– Тебе приготовить что-нибудь? – спросила она.
Тело машинально кивнуло. Оно не принимало пищи уже чуть больше суток.
Регина сварила телу сосисок и налила яблочного сока. Тело выпило сладкой жидкости и тупо уставилось на три вываренные пальцеобразные мясные палочки, потом покромсало их пододвинутой вилкой и начало пропихивать через горло в пищевод, запивая соком. После того, как последний кусок был съеден, тело согнулось и неожиданно резко побежало в санузел. Там тело обильно вырвало мягкими липкими кусками только что съеденного.
– Я не могу есть, – сообщило оно Регине, вернувшись на кухню. – Слишком обдолбался. Завтра, наверное. Мне надо пить и спать.
– Да, конечно, – Регина смотрела на зомбаря со смесью шока и внезапно нахлынувшего понимания. – Я пойду постелю.
И она пошла и накрыла телу постель на гостевом диване. Тело медленно разделось и улеглось. И тут же вернулось в покойную пустоту. Тем временем к Регине зашёл Саша, её бывший парень, с которым они продолжали жить и периодически трахаться. Саша был большой, бородатый и длинноволосый. Собственно, он и был тем ульяновским металлистом, которого два раза брили тамошние гопники и который однажды чуть не навешал носителю тела из-за его снобских высказываний. После этого инцидента они подружились и часто пили и общались.
– Чего, в гости зашёл? – спросил он у тела.
– Он вчера обдолбался, – ответила Регина за тело. – Феназепамом. Чувствует себя плохо. И всё время т о рмоза включает.
– Ааа, ну это бывает.
Саша с Региной поужинали и легли спать на двухспальном хозяйском диване. В принципе, тело спало в полнейшем отрубоне, так что можно было и перепихнуться. Однажды носитель тела уже ночевал у них и долго не мог заснуть, потому что его терроризировал сашин толстый рыжий кот Объебос, старый и кастрированный. Объебос хотел умиротворённо уснуть на госте и подготавливал плацдарм для сна дружеским кошачьим жестом: он долго месил грудь носителя тела когтистыми лапами и урчал древнекошачьи религиозные гимны. Гость несколько раз бесцеремонно скидывал Объебоса на пол и поворачивался на бок, но всякий раз, как он расслабленно-предсонно возвращался в исходную наспинную позицию, Объебос тут же вспрыгивал обратно. Сейчас уже трудно вспомнить, кто кого тогда победил, но это уже не важно, тем более что один из участников межвидовой войны через месяц откинул лапы. В любом случае, во время противостояния гость явственно различил звуки взаимной любви на соседнем лежбище. Но сейчас, в тот момент, когда гость лежал в наркотической полукоме, Регине внезапно не захотелось, и она сильной рукой отвернула Сашу к стене.
Тем временем покойная пустота была нарушена: к телу вернулся язык. А с ним и половина меня.
я ходил по тёмному городу вместе со знакомыми с Петром и Региной которые теперь знали друг друга хотя раньше они были из разных тусовок общего у которых было разве что я
и вокруг ещё много людей было тоже наши знакомые мы все были знакомы в беспокойной пустоте потому что в любой пустоте все вместе
Пётр или может быть Костик Пианист это потому что он пианист хотя и на гитаре умеет мне только репертуар не нравится кто-то из них предложил поехать в клуб «Ikra» такой замечательный клуб только он находится в самой жопе в одной из нескольких жоп Москвы на самой окраине я уже не помню кто там выступал возможно Psychic TV или Einsturzende Neubauten может быть мёртвый Егор Летов в общем кто-то из очень крутых стариков
Митя говорит нет это будут Роллинг Стоунз у них тур по странам Магриба вот и наша очередь Митя их очень любит
мы тусуемся одновременно и в городе и на улице в открытом пространстве как будто улица это тоже часть нашей квартиры и мы имеем на неё все законные права закон о собственности на нашей стороне
не забывай он мне говорит это значит также что и ваша квартира тоже часть улицы и вся улица имеет на неё законные права понимаешь? ВСЯ улица
не волнует говорю это не так интересно
Регина целует Петра которого она в жизни не видела они о чём-то увлечённо болтают наверное про музыку или про нефть
не ты не понимаешь он говорит но ты поймёшь обязательно поймёшь настанет такое время когда ты всё поймёшь
тут я внезапно не вижу а как-то боком или чем-то внутри или даже снаружи но не обычным человеческ