Я не знаю вкуса человечьей плоти,
но уверен, что теперь все сардельки
и паштеты будут отдавать трупом.
Жан Жене
Покойную пустоту сменили мысли и темнота. Во тьме казалось, что я дома, лежу на своей кровати. Сзади, над головой, стоит стеллаж с дисками, напротив кровати прячут словесную мудрость и дурость книжные полки, а по диагонали от меня – дверь, за которой из кухни в гостиную ходят родители и сестра, носят чай, замирают у гипнотизирующего телевизора, смотрят новый фильм, разговаривают о том, как у сестры в школе и начинают, но тут же осекаются, тяжёлый и тревожный разговор о своём беспутном сыне и брате, который шляется невесть где, употребляет непонятно что и вообще занимается чёрт знает чем.
Но я был не дома. Я лежал одетый и поверх меня были не два тёплых одеяла, а три грубых пледа. За стеной кто-то ходил, курил, переговаривался.
Я пошевелил конечностями и понял, что не связан. Впереди снизу маячила полоска света. Дойдя до неё, я нащупал дверную ручку, безуспещно подёргал и начал стучать. Самый ближний шум тут же стих, кто-то подошёл к двери и звякнул ключом.
– Отойти от двери, – лязгающий командный голос.
Я отошёл назад и сел на своё ложе.
– Отошли?
– Да, – хрипло ответил я. И только тут понял, что очень хочу пить. И ссать. Пить больше хочу.
– Лечь. Руки по швам, – голос был словно из фильма об армейской или тюремной муштре (эти фильмы всегда казались мне гораздо страшнее всех ужастиков и трэш-картин). Я лёг. И руки по швам.
– Легли?
– Да.
Ключ повернулся в замке и в моё узилище вошла чёрная тень. Вспыхнул свет. Стоявший надо мной был в защитного цвета штанах, серой майке и чём-то вроде чегеваровской беретки на голове. Остальное прятала близорукость. Заодно я понял, что лежу на топчане в крохотном чуланчике, где больше ничего и нет.
– Вы проснулись? – спрашивающий словно бы сомневался в том, что я бодрствую и вижу вместо его, симпатичного или уродливого, лица – блин с пятнами глаз.
– Да. Я бы хотел…
– Вам всё попозже объяснят.
– Да нет. Я пить хочу. И проссаться. И ещё мне нужны очки.
– Ждите, – парень в беретке вышел и через пару минут вернулся с гранёным стаканом и трёхлитровой банкой. – Вот. Пейте и ссыте.
– Прямо сюда? – я поставил банку рядом с топчаном.
Он не ответил. Я жадно выпил воду (по просыпу чуть холодноватая вода всегда кажется самым вкусным напитком; через десять минут её теснят в этом статусе чай, кефир и всякое алкоголесодержащее безобразие), затем встал, расстегнул джинсы, вытащил член и засунул в банку, которую держал другой рукой. Стеснения я не чувствовал, одно облегчение. В середине извержения пряного потока мелькнула мысль о том, что парень в беретке наверняка даже не смотрит. Подумаешь, большое удовольствие – смотреть, как у тебя на глазах ссут в банку. Но он смотрел. И даже с интересом.
– Вы обрезаны? – спросил он.
Нет, блядь, я не обрезан! Это я так хитро закатываю крайнюю плоть при мочеиспускании!.. Чтобы её как будто и не было. Чтобы веселее и интереснее было в банку ссать.
– А вы сами не видите? – спросил я в ответ. – Раз уж вы смотрите.
Парень проигнорировал мой наглый вопрос.
– Вы мусульманин? Или еврей?
– Нет, – отрезал я, протягивая ему банку. – Это так, для красоты и удобства.
Мой ответ его, кажется, разочаровал.
– Сидите здесь и ждите, когда за вами придут.
– А очки?
– Потом. Ждите.
И он ушёл, закрыв меня в чулане.
Я лёг и стал думать. Я не мог заставить себя испугаться, потому что не понимал, что происходит. Знакомый Пианиста навешал мне лапши на уши и похитил, вколов какой-то снотворной хуйни. Отвёз чёрт знает куда и положил отсыпаться. Ко мне приставили бесцеремонного, но вежливого часового. Зачем я им нужен? С секс-рабами, донорами органов и сектантами-неофитами так не обращаются.
Подумав о похищении на органы, я испугался и залез руками под рубашку, ощупал весь торс, но не обнаружил никаких швов. Впрочем, возможно, всё ещё предстоит.
Я подошёл к двери и отчаянно забарабанил.
– В чём дело? – это был всё тот же часовой.
– Я хочу знать, – я сглотнул, – чё вообще за херня происходит?
За дверью помолчали, словно обдумывая тон вопроса и лексику, в которой он был выражен.
– Не волнуйтесь, – раздалось наконец из-за двери. – Нам необходимо задать вам несколько вопросов, после чего вы будете отпущены. Вас отвезут домой.
– Но в чём дело? – я не унимался. – Что я такого важного знаю? Я обычный студент, политикой и бизнесом не занимаюсь…
– Подождите некоторое время, – часовой был корректен и неумолим. – Потерпите и всё закончится.
– Но вы хотя бы очки мои можете принести? Мне уже надоело блуждать среди пятен.
– Ваши очки наверху, вместе с остальными вещами.
Очки. Чёрные очки Ray-ban, которые я надел в машине.
– Минуточку, – я восстанавливал реальность. – Я же был в контактных линзах. А они куда делись?
– С вас их сняли, чтобы глаза чувствовали себя комфортнее.
Как с трупа. Коронки из золота. Контактные линзы. Я почему-то вспомнил, что был во сне в Канаде. Какие заботливые похитители. Спи я в линзах, глаза бы горели и чесались.
– Ладно. Но когда уже будут вопросы? Или чего вы там хотите…
– Скоро уже. Ждите.
Я вернулся к кровати и какое-то время лежал, ожидая. Ничего не происходило. Изредка мимо чуланчика кто-то проходил. Иногда часового о чём-то неразборчиво спрашивали и он так же нечленораздельно отвечал. Наконец мне всё это надоело – вопросы, догадки, страхи, образы вырезанных почек, которые теснились в голове, жужжа словно мухи, наталкивающиеся на стекло абсолютного непонимания; совершенно ненужные воспоминания; отрывки недочитанных книг. Нужно было заняться осмысленным делом, полностью подчиняющим себе разум и хоть на время изгоняющим всю раздражающую чушь. Я решил предаться рукоблудию.
Спустив штаны до колен и повернувшись на левый бок, я подумал о толстоватых бёдрах одноклассницы, чьё лицо уже почти стёрлось в памяти, маленькой груди однокурсницы, фиолетовых глазах тусовочной знакомой. Всё это мелькало, надо было выбрать. После сделанного выбора пошёл псевдосюжет с воображаемой, ни разу не виданной наготой (я ни разу не спал с этой девушкой). Её лицо пряталось от меня, только губы были время от время видны. Наши фантомы не произнесли ни полслова.
Часовой вошёл как раз в тот момент, когда я вытирал свой детородный уд о грубый плед. Нежная мякоть, лишённая защищающей кожи, неприятно закололась и заставила меня скривиться. Часовой замер на пороге.
– Вы что тут делаете? – спросил он меня так, словно бы меня здесь не должно было быть.
– Дрочу, – спокойно ответил я, – Точнее, уже удачно подрочил. А что мне ещё делать, ожидаючи?
Часовой продолжал стоять, вероятно, думая о том, что лучше: отъебошить меня, ставя на место, или как ни в чём не бывало делать свою работу.
– Надевайте штаны, – сказал он наконец, – надо идти.
Я застегнулся. Часовой присобачил меня к своей левой руке наручниками и вывел из чулана. Мы шли каким-то коридором, потом по лестнице поднялись на два этажа. Судя по всему, я был в подвале. На первом этаже было прокурено, откуда-то слышался хохот и чьи-то возбуждённые разговоры. На втором меня ввели в какую-то комнату и посадили на стул с мягкой спинкой, напротив письменного стола. За ним кто-то сидел.
– Вот он, господин Залягвин, – сказал конвоир.
– Хорошо, – ответило ему пятно из-за стола, – снимите наручники и можете идти. Вы просили принести вам очки, если не ошибаюсь? – сказал он мне, когда конвоир удалился. – Вот они, возьмите.
Я взял протянутый чехол, надел очки и поморгал. Напротив меня сидел молодой человек с хвостом волос и козлиной бородкой, чуть желтоватый, с лёгким налётом монгольщины. Перед ним лежал педантично согнутый прямым углом ноутбук и валялась мешанина файлов с бумагами.
– Ну что, будем знакомиться? – молодой человек приветливо улыбнулся, не открывая рта. Говорил он мягко и чуть-чуть тихо, обволакивающе. – Меня зовут Даниил Залягвин, можете звать меня Даня. А вас, господин Джон Леннон?
Ага. Они узнали обо мне из арсеньевской компании. Ага. Сукин сын Макс так мне и говорил.
– Меня зовут Джон Леннон, – в тон ему ласково ответил я. – Можете звать меня Джон или Джонни.
– Ну что ж, можно и так, – Даня пожал плечами. – Ваше настоящее имя интересует нас в последнюю очередь. Может быть, вы хотите чаю?
– Если честно, не отказался бы, – я думал, он сходит за чаем или позовёт кого-нибудь, но Даня вынул из шкафа электрочайник и воткнул его в переходник под столом. Воды он налил из кулера, притаившегося в углу, рядом с каким-то ползучим растением, распространившим свою поросль с подоконника на верх шкафа. Из шкафа же были извлечены две старые чашки (с синим мальчиком, пасущим гусей и алой девочкой, читающей книгу), пакет с посыпанным сахаром мармеладом, вазочка с конфетами и коробка пакетного чая. Для компании, похищающей людей как-то слишком скудно, по-сиротски. Даня налил в чашки кипятку, подёргал пакеты и жестом предложил приниматься за угощение. Я сделал глоток и понял, что хочу есть.
– А вы не могли бы придумать чего-нибудь из еды? А то я почти с утра ничего не ел, – я посмотрел на плотно зашторенное окно. – Кстати, сколько сейчас времени?
– Сейчас два часа ночи, – Даня понимающе кивнул, словно бы сочувствуя моему голоду. – Сейчас что-нибудь придумаем, не волнуйтесь. – Он позвонил по внутреннему телефону. – Михаил Сергеевич, нам тут ещё одного человека накормить нужно. Да, обычное, конечно. Да, давайте суп, – он положил трубку и вновь улыбнулся. – Вы ведь будете мясной борщ?
– Буду, – я уже съел третью конфету и сейчас засовывал обёртку в вазочку. – А что вам всё-таки от меня надо?
– Нас заинтересовал один из ваших разговоров… В частном, так сказать, кругу, – Даня прищурился. – Вот вы упомянули агностиков-каннибалов на одной вечеринке. Что вы о них знаете?
– Пока ещё не очень много, – я съел ещё две конфеты. – Только то, что они едят человечину и что они каким-то мистическим или философским образом связывают своё радикальное гурманство с невозможностью человека познать окружающий мир. Вот и всё.
Даня понимающе кивал.
– Так, так, – он снова по-кошачьи прищурился, – это понятно. А откуда вы о них узнали?
– Ниоткуда, – я развёл руками, – из головы. Это как… Ну не знаю… Как нацисты-серфингисты… Или как гастарбайтеры-асассины, посланники нового Горного Старца на московских улицах. Знаете, он их держит в каких-нибудь киргизских холмах, в своём героиновом поместье, держит на чистом опиуме, и когда ему не нравится какой-нибудь российский политик, он лишает кого-нибудь чернухи, снижает ему дозы и говорит, что надо убить человека, называет фамилию, должность. И этот киргиз или, допустим, таджик, не важно, отправляется в далёкую заснеженную Россию, нанимается в какую-нибудь строительную или ремонтную бригаду, которая строит неугодному дачу или что-нибудь ремонтирует. И когда хозяин приходит принимать работу, гастарбайтер-ассасин мочит его мастерком или шпателем прямо в висок. Ну, всё как в одиннадцатом веке или когда там это было… Вот также и с агностиками-каннибалами.
Залягвин слушал внимательно, иногда, в самых неподходящих местах, его глаза внезапно широко раскрывались.
– Вы хотите сказать, – он комично поджал губы и наморщил лоб, – то есть вы хотите сказать, что вы этих агностиков-каннибалов просто выдумали?
– Ну да, просто выдумал.
Дверь открылась, и в кабинет Залягвина вошла женщина в униформе гостиничной горничной. В руках у неё был поднос, на котором стояла тарелка борща с ложечкой сметаны, которая уже пустила по бордовой поверхности белесоватые пятна.
– Вот, пожалуйста, обычное блюдо, сорок пять, – она ласково улыбнулась сперва Дане, потом мне. Даня тут же сдвинул телефон, папки и сладости к ноутбуку и, приняв поднос, поставил его на освободившееся пространство.
– Спасибо, Леночка.
– Угощайтесь, – улыбка теперь была адресована персонально мне.
– Спасибо, – я хотел что-нибудь прибавить к благодарности, но ничего кроме неполиткорректного возрастного «тётенька» и неуместного «барышня» в голову не приходило.
– Кушайте, Джон, – Залягвин запнулся. – Надеюсь, ты не будешь против, если я буду называть тебя на «ты»?
– Да, конечно, – я разболтал сметану в свекольно-картофельной гуще и принялся поглощать ароматную жижу. На ложку я дул слабо, поэтому часто обжигался.
– Не буду тебе пока мешать. Приятного аппетита, – Залягвин отвернулся к ноутбуку и начал что-то где-то печатать.
Борщ был вкусен. Только свинина была чересчур жестковата. Она вообще не была похожа на свинину, да и на говядину тоже. Впрочем, я не разбираюсь в мясе животных. Доев и рыгнув от души, я перевёл взгляд на отвернувшегося Даню.
– Спасибо, борщ очень хороший. А что это за мясо?
– Это, – Даня вынырнул из интернета, улыбнулся и полез в верхний ящик стола, выудил оттуда паспорт, мятый, без обложки, с какими-то зелёными потёками. – Это Богораз Семён Васильевич, семьдесят восьмого года рождения, прописан в Красноярске, найден на Ленинградском вокзале. Но вы не волнуйтесь: мясо ничем не заражено, всё в полном порядке. – Он протянул мне паспорт. Со второй страницы на меня пялилось изумлённое туповатое лицо двадцатилетнего парня.
Я вновь посмотрел на Даню. Теперь в его беззубой улыбке было что-то ироническое.
Я не знаю, что чувствовал Фиест, которого родной брат накормил блюдом из фиестовых сыновей. Я также не знаю, что испытывал Гарпаг, которого персидский царь Иштувегу угостил гарпаговым дитятей. Я знаю только то, что почувствовал я сам. Глупый красноярский мужик, бичевавший на трёхвокзальнике, каким-то образом засунул руку в моё нутро, и она там дёргает своими пальчиками за перборки и щекочет стенки желудка, обжигаясь соляной кислотой. Я не выдержал этой щекотки (одновременно с этой чисто физической проблемой я столкнулся с тем, что мой мозг словно бы погладили против извилин) и вывернул борщ с Богоразом обратно, забрызгав поднос и часть стола.
Раньше я часто рассуждал, что есть мясо человека, особенно если он уже мёртв и ничего возразить не может, и если при этом убил это мясо не ты, и в особенности если ты даже не подзуживал убийцу к превращению человека в человечину, – то это вовсе и не грех. Обычно я ссылался на отмазки, которые один из подсудных посмертному судилищу грешников приводит подземному владыке Эрлик-хану в монгольском народном предании о Чойжид-дагини. Этот грешник говорит буддийскому Аиду: да, мясо животных я ел, грешен, но саму живность я не изничтожал, это делали другие – охотники, мясники. И Эрлик-хан грешнику ответствует: ну, раз так, не тяжёл твой грех, человечек, и наказание тебе за него мы определим небольшое, не жестокое. Понятно, что этой историей монголы подвёрстывали строгую буддийскую аскезу к своему неискоренимому мясоедству, но я беззастенчиво пользовался народной байкой для подтверждения своих нигилистических выкладок. Обычно я говорил в кругу знакомых так: если бы меня накормили вкусным блюдом, а потом сообщили, что изготовлено оно из человечины, то я просто развёл бы руками и не почувствовал за собой никакой вины. Не я резал человека, не я угощал им гостя. Пускай упокоится в моём желудке, напитает меня силой и извергнется в надлежащее время в положенном виде. На эти рассуждения обычно откликались суровые ревнители любой морали, от посконной крестьянской до коммунистической, и впечатлительные девушки. Моралисты говорили, что я социопат, лишний человек в обществе, и грозили мне публичной казнью. Девушки говорили, что я идиот и презрительно отворачивались.
Теперь же выяснилось, что мой желудок, в отличие от разума, человечины не принимает. Непереваренные кусочки Семёна Богораза валялись в лужице среди бледных параллелепипедов картошки и розоватых листочков свёклы.
– Господи Боже мой, – я устало потёр виски и посмотрел в угол. Смотреть на Даню мне было страшно.
– Добро пожаловать в центр Союза Агностиков-Каннибалов, Джонни, – Даня подошёл ко мне и бесцеремонно поднял моё лицо за подбородок, чтобы я смотрел в его глаза, ледяные и насмешливые. – Мы хотим знать, откуда ты узнал о нашем существовании.
– Так, – я попытался выдохнуть и закашлялся. Остатки бомжа пытались выпорхнуть из меня. Даня подал мне стакан воды.
– Итак? – он вернулся на своё место и внимательно на меня смотрел.
– Давайте… Давайте предположим… Я не знаю, где всё это находится, где этот ваш центр. Меня привезли сюда спящим. Я очнулся от наркоза уже в чулане. Я ничего не видел, только вас…
– Ну, родной, ты ещё видел Макса, – Залягвин, кажется, понял, к чему я клоню и стал ещё более фамильярным. – И того парня, который доставил тебя сюда.
– Нет, его я не видел. Я же без очков был. Какой-то упырь в беретке Че Гевары.
– В любом случае ты видел меня и Макса.
– Я вас забуду. Обоих забуду. Честное слово, забуду, – я, кажется, начинал умолять.
– Дело не в этом, Джонни, – Залягвин покачал головой. – Нам нужен источник твоей информации, понимаешь? Канал слива, откуда идёт информация. Слабое звено в цепочке.
Чёрт! Я же вас выдумал, пидоры вы ёбаные, во все дыры дратые ублюдки! Вас нет, вас нет, вашу же мать, вас ведь нет!
А если они поймут, что ты их выдумал, то тебе точно конец, мальчик. Э то произнёс Очень Важный Внутренний Голос, который просыпался только когда – совсем, всё, швах. Первый раз этот голос нашёптывал мне слова успокоения, когда я тонул на Чёрном море. Нас тогда трое тонуло. Вокруг были взрослые, но они думали, что мы дурачимся, как это заведено у глупых детей. Волк, волк! Никто не обращал внимания на наши детские вопли, а нас относило всё дальше и дальше, и вот тогда этот Голос и сказал мне, даже не сказал, а громко подумал, где-то глубоко-глубоко, в самой сердцевине, в самом средоточии моего я. – «Ты видел, как это – жить, мальчик », – сказал он. – «Теперь видь, как это – умирать. Не страшно. Просто видь это и будь спокойный ». Видимо, Голосу тогда показалось, что мы трое уже покойники, разбухшие синие водоудавыши, страшные колоды, из которых через пять-десять-двадцать минут истечёт невинное жестокое доброе детское дыхание. Дыхание полетит своими особыми дыхательными путями, а колоды останутся на память обезумевшим от горя взрослым. Но это будут уже их, взрослых, дела. И Голос решил, что я должен хотя бы умереть достойно, без этих дурацких криков, которым всё равно никто не верит. Как самурай. И я стал спокойный. Я прекратил орать и то погружался в воду, то выныривал из последних сил. Тут нас и спасли. Дядька с берега, далёкого в этот миг, как никогда, углядел двух пацанят и одну девчонку, которые барахтаются как-то не так, как нужно. Взрослые, плескавшиеся рядом, как долбоебические бегемоты, все эти толстые тётки и вислоусые дядьки с пивными мамонами, не обращали на нас внимания, а он увидел. И по очереди вытащил всех троих. Тогда всё быстро забылось, – страх, крики, беспомощность, – остался только Внутренний Голос. Который на самом деле ничего говорил. Это больше было похоже на то, как если бы я был кинофильмом, который внезапно почувствовал, что его кто-то смотрит. Какой-то нечеловеческий глаз в самой глубине моего черепа, где-то у затылка, смотрящий через меня и думающий свои нечеловеческие мысли, которые в приблизительном переводе звучали бы как увещевание трепыхающегося на экране персонажа достойно идти к своему концу.
Потом этот Голос (на самом деле безмолвный Глаз – наблюдатель, подсматривающий; голосом он остался для меня только потому, что его появление диктовало мне жёсткие императивы, каждый раз оказывавшиеся наиболее уместными; Голос не произносил ни одного слова, но каждый раз, как он возникал, я сразу понимал, что нужно делать) появлялся ещё несколько раз: когда меня и пару ребят вязали менты за хулиганство; когда мы курили траву в слишком опасной близости к входу в университет и в его пределах (повинуясь Голосу, я начинал яростно шипеть, чтобы все бычковали чинарики или вообще на хер их выбрасывали, и каждый раз по избавлении от вещдоков кто-нибудь появлялся – замдекана, научный руководитель, охранник территории, – и мрачно осматривал нас, но видя спокойные честные лица, отворачивался и шёл дальше по своим делам); когда двадцать третьего февраля я бухал в самом центре кишечного заворота нашего микрорайона с тем самым «бухарем и пидарасом», который ещё не превратился для меня в «алкоголика и гомосексуалиста», слушая его ламентации, изливаемые зудящим комариным голоском. Тогда Голос насильно заставил меня повернуть нетрезвую голову в сторону и увидеть в двухстах метрах от нас пьяную толпу, которая шла совсем в другую сторону, но внезапно резко повернула и ломанулась по направлению к нам. Тогда я за две секунды дёрнул собеседника за рукав пальто и силой заставил бежать, нарезая угол за углом (районный фрик отличался заторможенностью и постыдной верой в изначальную доброту людских помыслов, благодаря чему часто ловил пиздюлей).
Сейчас Голос долбил меня изнутри: ты не придумал этих уродов ты не выдумал их они были всегда всегда. С наполеоновских времен с петровских с сотворения мира. Ты узнал про них от знакомого аспиранта собеседника в кафе от кого угодно.
Я нашёл в себе силы посмотреть в уже откровенно злое лицо Залягвина.
– Да, действительно я про вас слышал…
Залягвин молчал, холодно буравя меня.
– От одного парня в кофейне. Мы случайно вместе сидели, пили чай и болтали о том о сём, знаешь, как это бывает, – я машинально перешёл на Залягвинское «ты», – о всяком, и парень такой занудный был, он всё болтал о тайных обществах, старых, новых, наших, ненаших… Про красных, коричневых, масонов… В том числе, сказал, есть и такие… Вы.
– И как он выглядит, этот парень? – Залягвин издевательски ухмыльнулся. Ухмылялся он тоже не показывая зубов: всё лицо перекашивалось, челюсть выпячивалась вперёд, нос презрительно морщился. – Ты ведь не помнишь, как его зовут, Джонни, я угадал?
– Ну, – я пожал плечами, – простое такое ебало у паренька, открытое… Я его узнаю, если увижу, а так, по памяти, нет. Я ведь не писатель, знаешь ли, я поэт.
Даня сделал какое-то движение, которое я успел заметить только краем глаза, такое летящее движение, очень балетное. В ту же секунду я оказался лежащим на ковре, с онемевшей щекой. Въебавший мне урод стоял, широко расставив ноги, любуясь сверху поверженным авангардистом.
– И ты, конечно, хочешь, чтобы мы отвезли тебя туда, в это кафе, да? – ровным голосом продолжал свои невинные расспросы Залягвин. – Чтобы ты отследил этого человека и указал его нам? Я правильно всё понял?
– Да, – ответил я, ощутив вкус крови на языке. Вся левая сторона лица начинала странно ныть.
Залягвин резко нагнулся и одним рывком поднял меня.
– Я даю тебе ровно десять секунд, чтобы вспомнить внешние приметы этого паренька, а если это был другой человек, то – приметы этого другого человека, – на байку о случайном знакомом он явно не повёлся.
Приметы-то я помнил. Прототипом моего «паренька» был один задрот с исторического, который, подсаживаясь за столик, постепенно втягивал собеседника в долгий разговор о русских националистах, футбольных хулиганах и районных гопниках, давая понять, что всех их он осуждает, но материал знает не по газетам и интернету. После разговоров с ним складывалось ощущение, что он участвует в каждой драке и каждой попойке своего района, между ударами ужасаясь тому, что ожидает Россию в будущем, после того, как всё рухнет и начнутся анархические войны мелких бандформирований. Лицо у этого парня было простое и честное, обычный ёжик, нос картошкой, добрые внимательные глаза. Больше всего он был похож на норвежского нациста Видкуна Квислинга, если распрямить ему морщины и заставить улыбаться, а не по-бараньи пялиться на фотоаппарат как на врага Норвегии. Я бы мог описать Дане его внешность. Чтобы вспомнить это, десяти секунд хватало с лихвой, вот только паренёк был совсем ни при чём. Ну нельзя топить человека, даже если он зануда. Занудство – грех, но не смертный, в отличие от перекидывания свалившегося на тебя говна на первого попавшегося.
– Окей, Даня, – сказал я. – Тебя ведь ещё можно называть Даней? После всего того, что между нами было? – сказал и внутренне съёжился, приготовившись словить ещё один удар. Но Даня на подъёб не отреагировал.
– Да, конечно.
– В общем, никакого паренька не было. Про вас мне сказал не знаю кто, на дне рождения Арсеньева. Внутренний голос, архангел Гавриил, демон Сократа, кто угодно, только, – здесь я проглотил окончание фразы, поперхнувшись от двух резких ударов в область желудка и кишок. Проглотил и вяло сплюнул полузадушенным голосом. – Только это было в моей голове.
Даня ёбнул меня снизу в подбородок, а потом пнул в колено. Я зажмурился от боли и обхватил его руками.
– Какой же ты, Даня, мудак, – прошептал я, надеясь одновременно и на то, что он услышит и на то, что не разберёт. Он услышал, возможно, разобрал – в любом случае, он ещё раз прошёлся по моему животу. Я осел на пол. Даня пнул меня под рёбра, и я тут же переместил руки на левый бок. – Чего тебе от меня нужно?
– Мне нужна правда, – ответил Даня и снова засадил ногой под рёбра, с другой стороны.
– Вот она, блядь, правда! – я наполовину стонал, наполовину хрипел. – Я вас просто так придумал, из головы!.. Под бухло, блядь! Вы же агностики, сукины дети, вы должны верить в непознаваемость такой хуйни!
Даня выдал ещё серию пинков. Злость на абсурдное безумие всей ситуации и на этого коротышку что-то со мной сделала. На этот раз внутри говорил совсем другой Голос, не Голос самосохранения и осторожности. Голос безумной бессильной ярости. Я резко схватил Даню за левую ногу и дёрнул его вниз.
Даня такого не ожидал. Иначе наверняка приземлился более удачно и ещё в полёте умудрился бы впаять мне первый из бесконечной череды «ударов возмездия». А так он резко свалился, успев только выбросить ладони вперёд, но всё равно ударился виском. Моя злость ещё не прошла, поэтому я ёбнул его в нос. Затем вскочил и отошёл назад, к столу. Даня уже вставал и выражение его лица мне очень не нравилось. Похоже, что он не привык к такому повороту событий – чтобы ему, в его собственном кабинете, вешали пусть и не таких серьёзных, но всё-таки пиздюлей. Я резко выдернул из ноутбука все торчавшие в нём шнуры и швырнул его в Данину голову. Попал. Даня пошатнулся. Следом полетели обе кружки, тарелка с выблеванным борщом и вазочка с конфетами. Кружки упали за Даниной спиной, бывший борщ обрызгал его рубашку, а вазочка, растеряв в полёте остатки подъеденных мной конфет, стукнула его в грудь.
– Я вас выдумал! – заорал я в отчаянии. – Просто выдумал!
Внезапно сзади меня кто-то схватил за плечи. Я обернулся и увидел обеспокоенного Макса, который быстро завернул мне руки за спину и, придерживая их одной рукой, второй закрыл меня от Залягвина, в глазах которого уже было желание задушить.
– Стой, Даня, остановись! – Макс оттолкнул меня в сторону двери между шкафами, из которой вышел. Дверь была покрашена в тот же унылый зелёный цвет, что и стена. – А ты иди туда, посиди пока там, – Макс обращался ко мне как к ребёнку, а не как к человеку, которого ширнули снотворным, похитили, накормили человечиной и отмудохали ногами.
Не желая оставаться в одной комнате с Даней, я вбежал в указанную мне комнату и прикрыл дверь. Судя по всему, здесь была изба-читальня. Овальный стол с фикусом посерёдке, книжные полки у стены, стулья у зашторенных окон. Я отодвинул одну из штор в сторону и увидел парковку, забитую машинами. Саабы, мерсы, пара лендроверов. Метрах в пятидесяти от окна стоял двухметровый каменный забор, а за ним был лес. Шла такая же мягкая метель, как тогда, когда до моего похищения оставались считанные минуты, когда мы с Максом выходили из восьмой столовой. Только теперь была ночь, и я был в лесном доме.
Ну да. Избушка на курьих ножках. Несёт меня леса за дальние леса. В дом лесных разбойников-людоедов.
Я прислонил лоб к ледяному окну и заплакал. Не знаю даже от чего. То ли оттого, что меня, скорее всего, съедят, то ли оттого, что представил, как мама в очередной раз беспокоится, что я шляюсь неизвестно где и не звоню, ходит по комнате, не находя себе места, перебирает предметы на столе (я однажды видел это, когда дура-сестра задержалась на дне рождения, а мобильник её сел), а потом, если бы я сумел вырваться отсюда, спокойно бы мне выговаривала, не подавая виду, что волновалась по-настоящему… Если бы. Чёртово это если бы. Слёзы, бессильные, горячие, остывающие за одну секунду на щеках, текли и текли.
Между тем в кабинете Дани шёл разговор на повышенных тонах.
Даня не кричал, он скорее громко шипел, а Макс резко, но корректно опровергал Данины слова.
– Дай мне его ещё на часок, и этот гадёныш всё расскажет, – требовал Даня. – Он быстро сломается, да он уже сломался. Нам необходимо узнать, кто всё слил.
– Даня, никто ничего не сливал, я это уже понял, – Макс был «очень добрым следователем», – я же был на той вечеринке. Он случайно всё это придумал…
– Такие вещи случайно не происходят, и ты знаешь это лучше меня!
– Я уже говорил с Романом Фёдоровичем, он тоже считает, что нельзя упускать возможность самоинициации.
– Самоинициации не бывает! – Даня впервые крикнул, как будто Макс задел наконец его единственную чувствительную струну.
– Данечка, инициации – это вещь очень тонкая и сложная, не горячись, ладно? Тут есть множество нюансов, – голоса их затухали, наверное, Макс отвёл Даню к выходу из кабинета. Хлопнула дверь. Я вновь остался один.
Некоторое время я сидел за столом, спрятав голову в руки. Мне в кои-то веки ни о чём не думалось. Просто несколько минут трупного окоченения сознания. Изредка оно подёргивалось слабыми разрядами («есть очень хочется: зря блевал»; «я – живой»; «мне тепло, поэтому я не умру»), словно его гальванизировали. Если бы я не встал пару часов назад, я бы, наверное, заснул. Свернулся бы калачиком и попробовал замурлыкать. Говорят, кошки часто мурлычут, когда им больно или они чуют бродящую рядом кошачью смерть, успокаивают себя. Но заснуть я не мог. Не знаю, сколько времени я сидел так, полувыключенный. Внезапно как будто что-то щёлкнуло, и я встал.
Меня заинтересовали книги. Что могут читать агностики-каннибалы? Локка? Бертрана Рассела? Учебники по разделыванию мяса?
К моему удивлению, ни Локка, ни даже биографии Чикатило или Иссея Сагавы там не было. Не было даже книг Томаса Харриса про Ганнибала Лектера. Полки скорее напоминали библиотеку обычного советского человека, который начал скупать всё подряд, когда началась гласность и все табу рухнули. Здесь были Ницше и маркиз де Сад, Джеймс Хедли Чейз и Хорхе Луис Борхес, Солженицын и Генри Миллер. На самой верхней полке царственно высился старый тридцатитомник Достоевского. Кроме него, все книги, судя по ужасным обложкам и корявому шрифту заглавий, были изданы в первой половине девяностых.
– Книгами интересуетесь? – я вздрогнул и повернул голову. Это Макс вернулся.
– Д-да, – я пожал плечами. – Странная у вас тут подборка.
– Это – личный вкус одного человека, – Макс выглядел усталым и вымотанным. – Он считает, что читать надо всё. Впрочем, он не читает книг в обычном смысле слова. Он просто по очереди читает слова.
– Он не познаёт написанного? Не может понять?
– Это долго объяснять, но в общих чертах – да. Впрочем, это не важно, это сейчас не имеет значения, – Макс присел за стол и закурил, стряхивая пепел в горшок с фикусом. – Как вы себя чувствуете?
– Скажите, что со мной будет?
– Вы, главное, не волнуйтесь… Мы не будем вас есть или убивать, если вы об этом. Всё будет в порядке… Вы не могли бы принести пепельницу, она – там, в правом шкафу, на второй полке?.. Только не волнуйтесь, – я принёс ему пепельницу и поставил слева от фикуса, а сам сел напротив, – вы довольно хорошо держитесь, продолжайте в том же духе… Простите, что втянул вас в это, но после дня рождения я действительно был в шоке от того, что услышал. Я тогда действительно подумал, что пошла утечка информации, кто-то проболтался по пьяни или просто так… От неумения хранить информацию. С другой стороны, мне надо было сразу сообразить: все члены нашего сообщества – люди довольно солидные, а там, на этой вечеринке, был, можно сказать, «низ среднего класса». Сложно было представить, что вы узнали о нас от кого-то из наших людей, разве что из внутреннего круга, – он пожал плечами, – но это вовсе исключено.
– Вы считаете, что «низ среднего класса» не может общаться с теми, кто у вас? – я устало глядел на это страшное лицо. Лицо адекватного человека. Лицо вежливого человека. Лицо человека, который мыслит логически. Вот только по каким-то причинам этот человек ест людей или считает, что их можно есть и осуществляет процесс их поедания клиентами. Вежливый адекватный логически мыслящий Макс добродушно улыбнулся.
– Знаете, иногда мне кажется, что экономическая иерархия гораздо жёстче, чем кастовая или сословная. До парий нельзя дотрагиваться и брать в руки их вещи, поэтому люди высших каст всегда начеку – боятся оскверниться. Они видят этих других людей, которые ниже их. А люди, которые находятся выше потому, что у них больше денег, власти и влияния, просто не видят тех, что снизу. Людей из низших классов для них просто не существует. Даже их горничные, водители, няни и уборщицы – это уже другие люди, которых они хоть чуть-чуть, но переносят в свою касту. Совершенно другая система восприятия людей.
Он меня забалтывает. Засирает мне мозги. Баки заколачивает.
– Макс, что со мной всё-таки будет?
Макс тяжело вздохнул и помолчал.
– Вы, главное, воспринимайте всё спокойно, – начал он. Повращал сигаретой в воздухе, подбирая слова. – Вы поймите… Отпустить вас прямо сейчас мы не можем…
– Почему, Макс? Я обещаю вам, что ничего никому не скажу. Никаких милиций, родителей, друзей. Просто ширните меня ещё раз или завяжите глаза платком. Можете вообще вывезти меня на другой конец Подмосковья, я там проснусь, и вы уедете, и всё, я про вас забуду.
Макс устало посмотрел на меня, как на надоедливого ребёнка, умоляющего купить очередную порцию жирной нездоровой пищи или сладостей и не желающего слушать про болезни зубов и избыточный вес.
– Выслушайте меня. Только выслушайте внимательно, пожалуйста. И не перебивайте. Во-первых, я ещё раз обещаю вам, что больше не будет никакого насилия. Даня уже всё осознал, он вообще больше не будет с вами общаться. Мы не будем вас есть, убивать, пытать, только общаться, ничего более. Мы даже не будем выкалывать вам глаза, – он выдержал паузу и, видимо, уловив какое-то изменение в моём лице (а я очень перессал в этот момент, меня как будто кто-то схватил за сердце холодной рукой и что-то резко кольнуло), улыбнулся уголками губ. – Да, был и такой вариант. Даня предложил. Ослепить вас, отрезать язык, пробить барабанные перепонки и перебить пальцы рук, а потом вывезти вас в другую область, за Урал. Мы, конечно, отвергли это предложение. Надеюсь, вы не будете думать о Дане как об изверге и садисте, он просто хороший сотрудник внутреннего отдела безопасности.
– Господи, не проще ли было съесть? Или убить?
– Всё дело в том, что вы не заслуживаете смерти. Вы ничего плохого нам не сделали. Просто вы случайным путём о нас узнали и в силу этого представляете опасность, поэтому вас нужно нейтрализовать, но не убивать, ни в коем случае. Мы не убиваем невинных людей.
– А Богораз? Он что-то сделал?
– Это особый случай, о котором нужно долго говорить. Всё в своё время, – Макс встал и похлопал меня по плечу. – Не горячитесь. Скоро вам всё станет понятно, потерпите…
Вот что мне режет слух.
– А мы разве не на ты? С сегодняшнего, то есть вчерашнего вчера? – не знаю, зачем я это сказал.
– Что? Ах да, – Макс улыбнулся и подмигнул. – Это было вчера, там мы могли быть на ты. Потому что так принято – переходить на ты, чтобы быть ближе или уж не знаю зачем… Я не люблю говорить на ты. Близости всё равно никакой нет, это иллюзия. Я предпочитаю честное соблюдение