По колени среди улицы навоз…
Хоть бы чёрт его куда-нибудь унёс!
Неизвестный челябинский
поэт, 1909 г.
В конце Октября темнеет быстро. Вечер наступил едва-едва отбили вечерню. Ясно позвенели над городом колокола Христорождественского кафедрального собора, за ними в Одигитриевском девичьем монастыре бодро оттренькали и невпопад отозвались с колокольни католического костёла: Гут-тен-таг – знать к завтрашнему дню иноверцы готовятся, завтра у них светлый праздник. День всех святых.
А в Казанской церкви не звонят и вечерней не правят. Стоит храм божий над самым уездным городом, на крутом взгорке, при большой дороге, в версте от железнодорожной станции. Стоит где поставили, в месте тихом и покойном, среди лип и берёз, тянет в хмурое небо куполок-луковку под железным золочёным крестом, а вокруг на четыре стороны - старое кладбище. И поздним осенним вечером здесь только кладбищенский сторож Богу молится и святых поминает негромко.
- Эх, убийственна челябинская грязь… Царица небесная пресвятая заступница грешных… Не видал такой я грязи отродясь… Спаси и помилуй нас… - бормочет отставной солдат Ерофеич, бодрый старик лет пятидесяти, механически крестясь и зевая. – Тьфу, вот ведь привяжется какая безделка, хоть газет перед ужином не читай…
Любил, любил читать Ерофеич и не только местные газетки откуда подхватил неотвязный стишок, но и книжки старые, неподъемные, с философиями разными. Ибо сладка книжная премудрость и душеполезна... Да только не до неё сейчас, служба есть служба.
- Ну, весь иконостас, стал быть, помилуй нас, – поклонился старый солдат иконам, фуражку надел, по давней привычке ладонью выровнял и – на-лева-кругом! - на службу отправился. А Никита Бесогон, Никола Угодник – скорый помощник в бедах, да Пресвятая Богородица Казанская, от врагов заступница, ободряющее взглядами его проводили.
***
На старом кладбище сумрачно даже днём – за сто с лишком лет разрослись здесь деревья, порастопыривали корявые ветки, что в глухом лесу. И только намогильные памятники в сих чащобах обозначают присутствие человека - да и то по большей части в виде хладного тела до Страшного суда в сырой земле упокоенного. В зарослях лебеды да крапивы стоят покосившиеся каменные часовенки, лежат под ними гильдейские купцы да статские советники. Под чугунными заржавелыми крестами – всё больше поручики да путейцы. Ну а люд попроще – под крестами деревянными, непрочными. От иных почитай одни пеньки остались…
Поздним вечером царят здесь безысходные мрак и запустенье, а местами от бурьяна да бурелома прохода совсем нет, тьма египетская - лишь зияют пробелами камни на заброшенных могилах, да с гнилой ракиты филин-полуночник неподвижными фосфорическими глазами посверкивает.
Да только без сторожа здесь никак – бывает, что днём на кладбище собираются лихие людишки, народишко битый да грабленый, чинят всякие непотребства и мелкое фармазонство. Глаз да глаз нужен…
А в одной умной книжке читал Ерофеич, что в недобрый час может тут и злой колдун встретиться – известно, что колдунов земля не принимает. Лишь случись полнолуние как воспрянет из небытия всяческая лукавая нечисть, христопродавцы, упыри да стригои… Вот и обходил старый солдат вверенное ему кладбище вооружённый на все случаи жизни – на шее в ладанке 50-ый псалом, в руках крепкая пешня, самолично из осины выструганная, в кармане – полицейский свисток… Да только всё одно старался далеко вглубь не вдаваться и до полуночи не задерживаться…
Вот идёт Ерофеич, с дорожки не сворачивая, сорную траву сапогами попирая, и вдруг - неподалеку будто плачет кто, тихонько так поскуливает: и-и-и… Прислушался сторож и слышит совсем явственно: помоги-и-и-те… и ещё следом будто эхо: хи-хи-хи… Волосы, те что остались, сами собой зашевелились под фуражкой – ведь в такой глухой вечер кому тут плакать… Да ещё в старом склепе статского советника Эразма Фандюрина, полицейского чиновника – при жизни его стороной обходили, а после смерти и к могиле дорожку забыли… Стоит склеп забытый, повиликой обвитый, до половины в землю вросший, а за выбитыми дверями - преисподний мрак.
Ну, - думает Ерофеич, - ладно! Честному человеку бояться нечего, от басурманских турок не погиб, авось… Ухватился за пешню покрепче и отважно прямо к отверстой могиле направился, бочком, бочком. Подошёл да как гаркнет: «А ну, кто тут есть выходи на Божий свет!» Про Божий свет это конечно больше для порядку - стемнело уже до того что и креста на церкви не увидать… А в ответ только: «Помоги-и-и-те… Дяденька! Не оста-а-а-вь…».
Глядит Ерофеич – на ступеньках склепа кто-то в комочек сжался и дрожит прежалостливо.
- А ну вылазь! Коли человек живой, - перекрестился сторож, - а коли дух нечистый полезай обратно! Пропади, стал быть, пропадом…
-Да ты что, борода! Какой я тебе нечистый… Мылся я… В Сара-а-а-тове…
Вылез, запинаясь, из склепа, отряхнулся, расправился – вроде плотский человек. Из себя неказистый, сложенья субтильного, при портфеле и в шинели, сверху донизу на гербовые пуговицы застегнутой, да в фуражке форменной, криво надетой. С кокардой.
- Что б ты знал невежа, перед тобой человек… благородный! И назначен я к вам учителем… в гимназию!… А эхо отзывается невежливо: хи-хи-хи…
Так и вздрогнул гимназический учитель, сверкнул очочками в сторону, и ещё больше покривившись фуражкой, Ерофеича за рукав ухватил, зашептал жарко:
- Дяденька! Выведи ты меня отсюда – Христом Богом прошу! Нету моей больше моченьк-и-и-и…
- Ерофеич мы, – отвечает машинально старый солдат пушистые, как у сибирского кота, бакенбарды расправляя и про себя смекая: коли поминает Сына Божьего стал быть душа христианская… Опять же – орёл двуглавый в кокарде – не бывало ещё на Руси чтоб чёрт на государственной службе состоял…
А на небе луна в тучи спряталась и шуршит кто-то в кустах явственно. И ещё хихиканье слышится…
Ухватил сторож заблудшего учителя покрепче за локоток, и лишнего не говоря, повернул в сторону церкви.
- Еремеич! Не оставь! – Учитель то шагнёт, то встанет, и всё говорит, говорит. - Спросился на станции – далеко ли до города… «Рукой подать!», - отвечают… Ну, думаю, нечего на извозчика тратиться… Дойду… Да в ваших дебрях поди сыщи дорогу… И водит она меня…
- Да кто ж она, мил человек!? – Обернулся сторож и тут же увидел: переметнулась через дорожку некая тварюшка неопределенных очертаний - маленькая, серая… И ветер по траве пошуршал…
- Недотыкомка!
- Еретицкая злая сила! – Выдохнул Ерофеич, пытаясь перекреститься тяжёлой пешней, - читал я в одной умной книжке…
Книжки! – Так и взвизгнул учитель и стекляшками своими полыхнул истово, – всё зло от них! Из-за них я муку терплю! А сзади с дорожки подхихикнули: хи-хи-хи…
Сбился, книгочей-ренегат, припал к сторожу, зачастил, путаясь и подвывая:
- На Святки-и-и… Гусь в яблоках значит… Штудирую я значит латынь, никого не трогаю-ю-ю… Genetivus generis… Genetivus possessivus… Genetivus partitivus… А сам думаю про то как друзья-товарищи, за оценками не гонясь, третий день Рождество празднуют… И так мне волнительно, что я уже без остановки: Genetivus qualitis-Genetivus subiectivus-Genetivus… Genivus… Genius… И тут – Бух! – Будто шампанею за стенкою открыли… Без меня! «Да что же это, чёрт побери, делается!». Не успел вымолвить, как будто сквозняком прошелестело: «Чего изволите-с?». И хихиканье… мерзопакостное…
- Студиозусы! – Не сдержался Ерофеич. – Вам бы только поскорей! Мясо из штей руками, мусор под половицу! А из доброй книги злое чарованье…
- Да что б ты понимал, невежа! – Попытался приосаниться вчерашний студиозус, невольная жертва тотальной зубрёжки, - я в своём классе первый в науках был! Я что б ты знал досрочно выпущен… А за левым плечом - совсем близко: хи-хи-хи…
Иеронимыч, миленький! – Съежившись и вертя фуражкой, заблажил бывший первый ученик, – выводи-и-и скорей! Совсем света белого не видно, одни кресты вдоль дороги…
Кладбищенский сторож и сам шаг ускорил: полночь близится, а ночь нынче - хоть всех святых выноси…
А учитель следом, спотыкаясь, торопится и частит безостановочно – не иначе как с крайнего перепугу:
- Я уж и так и эдак – не отстаёт, проклятая! То ложками среди ночи стучит, то чернильницу под локоть пихает… Сосед мой по комнате – социалист, кулаки пудовалые - косится: «Что это за поповское мракобесие!»… Я к ректору: «Евгений Петрович! Сделайте милость, выпускайте досрочно! Куда угодно… В глушь, в Саратов…». «В Саратов? – отвечает, - слыхивали мы тётка у тебя там проживает… А латынь ты сдал? Ну-ка отвечай мне на наречии благородных римлян…». А у меня в голове одна присказка про закон только и вертится, начал было отвечать, да невпопад: «Дурра… Дура…». Как побагровеет ректор, как загрохочет: «Вон! В Челябинск! К азиатцам! Уж им всё едино… что Кант, что Шопенгауэр…».
Хотело было ответить Ерофеич что вовсе и не едино - да тут как раз церковь показалась, а за ней и Скорбные ворота - вышли, значит. Выдохнул он с облегчением и лоб утёр.
Поглядел на молодого учителя – стоит тот пред ним как на исповеди, во всей своей неказистости, трясётся мелкой дрожью, через плечо заглядывает.
- Эх, ваше благородие, - вежливо в сторону ворот указывая, вздохнул сторож, - на языке Канта и Шопенгауэра зовётся ваша напасть «полтергейст». Много чего про сей шумный дух в умных… Читал я, стал быть… Да только вам бы любой неучёный русский мужик и без книг растолковал как с ним совладать.
- Благодетель! – Незадачливый заклинатель духов бросился к сторожу и заелозил руками пытаясь обнять. - Что делать?! И рядом как бы хмыкнули вопросительно: хи-и-и?
Не без труда освобождаясь от совопросника века сего, Ерофеич повернул его к воротам передом и принялся растолковывать:
- Надо эту, стал быть, нечисть, каким ни есть делом занять – в старину карты в подпол клали…
- Ааа! - Нарушая вечный покой, вскричал учитель не своим голосом, - какой подпол в доходном доме!
- Господи! – Взмолился уже Ерофеич, пытаясь совладать с живой аллегорией скорби, - не оставь… Карты это ведь только к примеру! Вон, смотрите, Одигитриев монастырь, прямо через дорогу – сёстры приютят… Идите уж с кладбища, негоже здесь ночью вам… Недотыкомке…
А учитель нейдёт, ухватил сторожа за пуговицу, смотрит жалостливо и очочки у него совсем влагой подёрнулись – по всему видно пропадает человек. Посмотрел на него старый солдат, взглянул на совсем уже близкий город – тут его и осенило.
- Ну, вот что… - И научил учителя как тому с его духом совладать. А когда тот уже повеселев, к монастырю заспешил, вместо прощания закричал вослед:
- В это раз только не поспешничайте! А то помните, как сказано у немецкого пиита Вольфганга фон Гёте по ученика чародея:
«Вызвал я без знанья
Духов к нам во двор
И забыл чуранье
Как им дать отпор!»
А ободрённый советом учитель прочь поспешает быстрым шагом, торопится, и юркая серая тень за ним сквозь сумрак вьётся, и только ветер доносит:
- Читывали мы и Гофмана! Дух – слушай мою команду…
***
Вот уже почти тридцать лет в городе Челябинске строят метро - строят и никак не могут завершить начатое. Об этом часто говорят в новостях. Но никогда не говорят почему. Только старые рабочие, не один год проведшие под землёй, в тоннелях и штреках челябинского метростроя знают истинную причину, уж им-то хорошо известно, почему в городе никогда не будет метрополитена - но если они и говорят об этом, то не всем и только шёпотом.
Вместо твёрдого грунта под улицами города чересполосицей лежит грязь. Мощный геологический слой невероятной дряни. Объедки и опивки, фекальные массы, мазут, ил, зола, шлак, пережженная земля, измельченная древесина, стружка с опилками, - а больше всего почему-то навоз. И только окажется очередной тоннель к свету под городской улицей – откуда ни возьмись в нём начинает собираться какая-нибудь мерзость, не успеешь оглянуться, как всё от мостовой и до самого низу забито жидкой грязью... И чудится, будто рядом кто-то хихикает.
22.10.2017