— Промочи горло, дорогая, но не спеши, не подавись. И не пей много, чтобы не остыть.
Ослица куснула меня за зад со слезами на глазах:
— Люблю тебя, милый братец. Не приди ты на помощь, быть бы мне в волчьем брюхе.
— Сестрёнка моя славная, дорогуша, спасая тебя, я спас и себя. Переродившись в осла, я пребывал в тоске и печали. И только когда встретил тебя, понял: подумаешь, оказаться в таком подлом состоянии, как осёл, — была бы любовь, и ты безмерно счастлив! В прошлой жизни я был человеком, у меня была жена и две наложницы, но для меня существовали лишь чувственные удовольствия, любви я не знал. Я наивно полагал себя счастливым, но только сейчас стало ясно, как я был жалок. Один объятый огнём любви осёл счастливее всего рода человеческого. А осёл, который спас возлюбленную из волчьей пасти, явил перед ней смелость и мудрость, ещё и удовлетворил своё мужское тщеславие. Это благодаря тебе, сестрёнка, я покрыл себя славой, стал самым счастливым животным на земле.
Мы покусывали друг другу зудящие места, тёрлись боками, и из-за этой взаимной нежности, беспрерывных слов любви чувства становились всё глубже, и я чуть не забыл про сидящих на берегу волков.
Волки были голодные, они смотрели на нашу мясистую плоть, и у них просто слюнки текли. Такие не отступят. Хотелось немедля соединиться с возлюбленной, но я понимал: это всё равно, что копать себе могилу. Волки, видимо, лишь того и ждали. Сперва они постояли на каменистом берегу, полакали воды, высунув языки, потом уселись по-собачьи, задрали головы к холодному полумесяцу и пронзительно завыли.
Несколько раз, словно в помутнении рассудка, я задирал передние ноги, чтобы забраться на мою ослицу. Стоило мне это сделать, как волки тут же бросались к нам. Я спешно опускал их, и волки возвращались на берег. Терпения у них, видать, хватало, и я решил, что нужно переходить к нападению при содействии ослицы. Вместе с ней мы рванулись к сидящим на берегу волкам, но они отпрыгнули в сторону и стали медленно отступать к песчаной гряде. Однако нас в ловушку не заманишь. Мы перешли речку и припустили к деревне Симэньтунь. Волкам вода была по брюхо, и продвигались они не быстро.
— Давай, дорогая, — обратился я к ослице. — За мной, прикончим этих диких зверей.
Договорившись, мы с разбега влетели в воду и принялись лупить их копытами, нарочно поднимая брызги, чтобы ослепить. Волки барахтались в воде, шкуры у них намокли, и двигались они тяжело. Я выкинул вперёд ноги, метя в одного, но тот ловко ушёл от удара, и я, резко повернувшись, обрушился копытами на спину другого. Он тут же скрылся под водой, и я стал удерживать его там, чтобы он захлебнулся. Из-под воды пошли пузыри, а в это время другой волк метнулся прямо к шее моей возлюбленной. Видя, что дело худо, я оставил своего утопленника и ударом задних ног попал второму волку в голову. Череп хрустнул под моими копытами, волк мешком свалился в воду и уже не шевелился. Только по бьющему хвосту было ясно, что он ещё жив. Другой, полузадохшийся, с трудом выбрался на берег. Мокрая шерсть прилипла к бокам, кости торчат, страшно смотреть. За ним бросилась моя возлюбленная, преградив ему дорогу, и спила лягать. Стараясь увернуться, он катался по песку, но в конце концов снова угодил в реку, где получил от меня страшный удар в голову. Глаза его сверкнули зеленоватым блеском и стали тускнеть. Чтобы увериться, что волки мертвы, мы лягали их по очереди, пока их тела не застряли в камнях на дне. Почти на полреки вода помутнела и окрасилась волчьей кровью.
Плечом к плечу мы побрели вверх по течению и остановились, лишь когда вода стала чистой и исчез отвратительный запах крови. Ослица глянула на меня искоса и с призывным ржанием любовно куснула. Потом повернулась, чтобы мне было удобно.
— Любимый, хочу тебя, иди ко мне.
И вот я, чистый и невинный ослик, отменно сложенный, с прекрасными генами, определяющими замечательное потомство, отдаю всё это вместе со своим ослиным целомудрием тебе, только тебе, моя милая ослица Хуахуа. Я возвысился над ней как гора, обхватив передними ногами её круп, а потом подался всем телом вперёд. Накрывший меня огромный вал радости растёкся по всему телу и выплеснулся. Силы небесные!
ГЛАВА 7
Хуахуа пасует перед трудностями и нарушает клятвенный уговор. Разбушевавшийся Наонао кусает охотника
В ту ночь мы спаривались целых шесть раз, с точки зрения ослиной физиологии, это почти невозможно. Правда, не вру — вот, клятвенно провозглашаю перед Нефритовым Императором, указывая на дорожку лунного света в реке. Ведь я осёл непростой, и ослица из семьи Хань не обычная самка. В прошлой жизни она была женщиной и приняла смерть из-за несчастной любви; а когда разбужена подавляемая десятилетиями страсть, остановить её очень трудно. Выбились из сил мы лишь с восходом солнца. Это была опустошённость чистая и светлая. С потрясением любви наши души будто вознеслись в горние дали, обретя несравненную красоту. Зубами и губами мы расчесали друг другу спутанные в беспорядке гривы и запачканные грязью хвосты. Глаза возлюбленной светились бесконечной нежностью. Люди самонадеянно кичатся тем, что прекрасно разбираются в любви, а ведь более всего чувств вызывает ослица — я имею в виду, конечно, мою ослицу, ослицу семьи Хань, ослицу Хань Хуахуа. Стоя посреди реки, мы напились чистой воды, потом вышли на берег пожевать камыша, хоть и пожелтевшего, но ещё сочного, а также полных алого сока ягод. Мы то и дело вспугивали птиц; случалось, что из зарослей травы выползали толстые змеи. Они, должно быть, искали место для спячки на зиму и не стали связываться с нами. Мы рассказали друг другу всё о себе и придумали ласковые имена. Она стала называть меня Наонао, а я её — Хуахуа.
— Иа, иа, Наонао.
— О-хо, Хуахуа; мы всегда будем вместе, ни повелитель небесный, ни духи земли пусть и не мечтают разлучить нас, иа, верно? О-хо, отлично! Давай станем дикими ослами, будем жить среди этих извивающихся песчаных хребтов, среди этих роскошных тамарисков, на берегах этой речки, где в прозрачных водах забываешь о горестях и печалях. Проголодаемся — пощиплем травы, жажду утолим водой из реки, будем спать в объятиях друг друга, часто предаваться любви и заботиться друг о друге. Клянусь, на других самок и смотреть не буду; ты мне тоже поклянись, что никому не позволишь покрыть тебя.
— О-хо, любимый Наонао, клянусь тебе.
— Иа, милая Хуахуа, я тоже клянусь.
— Тебе, Наонао, теперь нельзя не только на ослиц, но и на кобылиц заглядываться, — сказала Хуахуа, покусывая меня. — Люди народ бесстыжий, осла с кобылицами спаривают, отчего рождается странное создание, мулом прозывается.
— Не волнуйся, Хуахуа, даже если мне глаза завяжут, не стану покрывать кобылицу. И ты поклянись, что не позволишь, чтобы тебя покрыл жеребец. У жеребца с ослицей тоже мулы нарождаются.
— Не переживай, малыш Наонао, пусть меня даже к колоде привяжут, я хвостом всё крепко заткну между ног, моё принадлежит лишь тебе…
В пылу любовных чувств наши шеи сплелись, как у пары милующихся в воде лебедей. Словами не описать наших чувств, не выразить нашей нежности. Мы стояли плечом к плечу у кромки воды и любовались своим отражением. Глаза наши сверкали, губы наливались — любовь делала прекраснее нас, назначенных друг другу самой природой.
Пока мы самозабвенно созерцали красоты пейзажа, позади послышался гвалт. Вскинув голову, я увидел человек двадцать; рассыпавшись веером, они бегом окружали нас.
— Иа, Хуахуа, беги, быстрей!
— О-хо, Наонао, что ты испугался, посмотри — лица все знакомые.
От реакции Хуахуа я похолодел. Ясное дело, знакомые. Взгляд у меня зоркий, я сразу углядел среди этой толпы своего хозяина Лань Ляня, хозяйку Инчунь, а также приятелей Лань Ляня, братьев Фан Тяньбао и Фан Тянью — это главные герои рассказа Мо Яня «Фантянь хуацзи», [73]там они выступают как мастера ушу. За поясом Лань Ляня заткнута скинутая мной верёвка, в руке длинный шест с верёвочной петлёй. Инчунь несёт бумажный фонарь, бумага почернела от жара, через дырки виднеется чёрный железный каркас. У одного из братьев Фан длинная верёвка, другой тащит длинную жердину. Ещё там горбатый каменотёс Хань, его сводный брат Хань Цюнь и другие — лица знакомые, а как зовут, не помню. Все измотаны, грязные с головы до ног, видать, всю ночь пробегали.
— Беги, Хуахуа!
— Не могу я, Наонао.
— Тогда хватай меня зубами за хвост, я потащу тебя.
— Ну, куда мы убежим, Наонао, всё равно рано или поздно нас поймают, — смиренно проговорила Хуахуа. — К тому же они могут начать стрелять, и как бы мы ни бежали, пуля всё равно догонит.
— Иа, иа, иа! — отчаявшись вскричал я. — Хуахуа, ты разве позабыла, в чём мы только что поклялись? Ты говорила, что будешь со мной неразлучно веки вечные, что мы станем дикими ослами, будем жить на свободе, ничем не связанные, забудем про всё среди красот природы!
Хуахуа повесила голову со слезами на глазах.
— О-хо-хо, Наонао, тебе, самцу, что: вытащил — и трава не расти, никаких забот. А я твоё дитя уже ношу. У вас в усадьбе Симэнь что люди, что скотина — все горазды одним выстрелом двух зайцев уложить. Вот и у меня, вероятно, будет двойня. Живот скоро вырастет, уход понадобится, поджаренными чёрными бобами кормить меня нужно будет, свежемолотыми отрубями, толчёным гаоляном, а ещё соломой, мелко нарезанной и трижды через бамбуковое сито просеянной, чтобы без камешков, куриных перьев и грязи. Сейчас уже десятый месяц, холодать начинает. А пойдут морозы, всё покроется снегом, река замёрзнет, траву покроют сугробы — как я буду таскать своё брюхо, что я буду есть? О-хо-хо, и что я буду пить? О-хо-хо, и где мне спать, когда принесу ослят? О-хо-хо, даже если я скрепя сердце останусь с тобой среди этих песчаных гряд, наши с тобой ослята — как они выдержат эти метели и стужу? О-хо-хо, если наши ослята умрут от холода в этих заснеженных полях, застыв как деревянные колоды или камни, неужели тебе, их отцу, будет не жалко их? Самцы-ослы, может, и достаточно бесчувственны, чтобы бросить своё потомство, Наонао, но самки-ослицы не таковы. Кто-то, возможно, и способен на такое, но не Хуахуа. У людей женщины могут бросать сыновей и дочерей из-за своих убеждений, но ослицы так не поступают. О-хо-хо, Наонао, способен ли ты уяснить, что на душе у жерёбой ослицы?
В поток речи Хуахуа мне, ослу Наонао, и слова было не вставить, чтобы возразить, я лишь бессильно спросил:
— Иа, иа, Хуахуа, а ты уверена, что понесла?
— Будет вздор молоть! — рассердилась Хуахуа, уставившись на меня. — Эх, Наонао, шесть раз за ночь и всякий раз столько: тут не только ослица в самой охоте, а деревянный осёл или каменный, сухая лесина понесёт!
— Иа, иа, — тихонько покрикивал я, расстроившись при виде того, как Хуахуа покорно встречает свою хозяйку.
В глазах стояли слёзы, но под непонятно откуда взявшимся пламенем гнева мгновенно высыхали. Хотелось убежать, хотелось отпрыгнуть, не смотреть на это предательство, пусть и обоснованное, — не могу больше выносить жизнь осла в усадьбе Симэнь! Я с рёвом рванулся к блистающей ленте речки, к высоким песчаным холмам, к красноватой дымке зарослей тамариска, сплетающего бесподобно упругие ветки, где обитают рыжие лисы, полосатые барсуки, копытки и песчаные куропатки с незатейливым оперением. Прощай, Хуахуа, наслаждайся жизнью в довольстве и счастье; я по своему уютному навесу тосковать не стану, мне бы волю посреди дикой природы. Но не успел я домчаться до противоположного берега, как обнаружил несколько человек, притаившихся в зарослях. Головы замаскированы ветками, на плечах плетёные накидки, сливающиеся с сухой травой, в руках старинные ружья вроде того, из которого размозжили голову Симэнь Нао. В ужасе я повернул и понёсся на восток, навстречу восходящему солнцу. Шкура моя ярко пламенела, и я походил на мчащийся огненный шар — этакий лучезарный осёл. Смерть не страшна, я без тени страха противостоял лютым волкам, но от чёрных ружейных стволов и впрямь охватывал ужас. Не от самого оружия, а от жуткой ассоциации с разлетающимися мозгами. Мой хозяин, должно быть, догадался, куда я помчался, и двинулся через речку наискосок, даже обувь с носками не скинул. Вода разлеталась брызгами под его тяжёлой поступью. Он выбрался мне навстречу, я тут же повернул, но петля на конце шеста уже захлестнулась на шее. Сдаваться я не собирался — так просто не покорюсь! Я собрал все силы, поднял голову, выпятил грудь и рванулся вперёд. Петля затянулась, стало трудно дышать. Хозяин ухватился за шест обеими руками и изогнулся назад, почти касаясь земли. Он упирался пятками в землю, я тащил его за собой, и на берегу оставались глубокие борозды, как от плуга.
В конце концов силы мои иссякли, петля на шее душила — пришлось остановиться. Толпа людей тут же окружила меня, но, похоже, с опаской: смотрелись все грозно, а приблизиться никто не осмеливался. Знают уже всё, что я кусаюсь. В мирной деревенской жизни кусачий осёл большая новость, и она, похоже, разлетелась по всей деревне. Но кто из деревенских мог догадаться, отчего всё это произошло? Кто мог представить, что раны на голове урождённой Бай — результат минутного помрачения её переродившегося супруга, который забыл, что он осёл, и пытался поцеловать её?
Незаурядную смелость проявила Инчунь; она приблизилась ко мне с пучком свежей травы, приговаривая:
— Черныш, маленький, не бойся. Не бойся, никто тебя бить не станет, пойдём домой…
Она подошла, левой рукой обхватила меня за шею, а правой сунула мне в рот траву, поглаживая и заслоняя глаза грудью. Её тёплая нежная грудь тут же разбудила во мне память Симэнь Нао, из глаз хлынули слёзы. От неторопливого шёпота, от горячего дыхания этой пылкой женщины голова закружилась, ноги подкосились, и я упал на колени.
— Черныш, Черныш малышок, — приговаривала она, — я понимаю, ты уже взрослый, невесту ищешь. Взрослый мужчина женится, взрослая женщина выходит замуж, малыш Черныш тоже хочет завести потомство, никто тебя не винит, это нормально. Ну вот ты и нашёл подругу, распорядился своим семенем, а теперь иди домой, как умный…
Остальные спешно накинули и закрепили узду, а вдобавок ещё и цепь — холодную, отдающую ржавчиной. Засунули мне в рот и с силой потянули так, что она зажала нижнюю губу. От невыносимой боли я раздул ноздри и тяжело засопел. Инчунь отбросила руку, затягивавшую удила.
— Полегче. Он ранен, не видишь, что ли?
Люди пытались поднять меня, мне тоже хотелось встать. Валяться могут коровы, козы, свиньи, собаки, а ослы ложатся, лишь когда помирать собираются. Я старался подняться, но не давало отяжелевшее тело. Что ж такое, три года всего ослику, и вот так взять и помереть? Вообще для осла ничего хорошего в этом нет, а так помереть совсем обидно. Широкая дорога впереди, да ещё на множество тропинок разделяется, каждая открывает столько любопытного и восхитительного — какое тут помирать, подниматься надо. По команде Лань Ляня братья Фан пропустили мне под брюхо жердину, сам он зашёл сзади и задрал мне хвост. Инчунь обнимала меня за шею, братья Фан взялись за жердину и вместе выдохнули: «Взяли!» С их помощью я встал, хотя ноги подгибались, а голова тянула вниз. Ну-ка, соберись с силами, падать никак нельзя. И я устоял.
Народ ходил вокруг, с удивлением разглядывая кровавые раны на задних ногах и на груди. Все недоумевали: неужели от спаривания с ослицей такое может остаться? Слышно было, как члены семьи Хань тоже обсуждают раны на теле ослицы.
— Грызлись они всю ночь напролёт, что ли? — выразил вслух свои сомнения старший из братьев Фан.
Младший лишь покачал головой.
Один из помогавших семье Хань искать ослицу вдруг громко закричал, указывая вниз по течению:
— Сюда, скорей, смотрите, что это!
Один из мёртвых волков медленно перекатывался в воде, другой лежал под большим валуном.
Все подбежали и уставились во все глаза, куда он указывал. Я знал, что они смотрят на волчью шерсть, колышащуюся на поверхности воды, на следы крови на камнях — волчьей и ослиной, ощущают ещё стоящее в воздухе зловоние и по множеству беспорядочных следов волчьих лап и ослиных копыт на песке, по ужасным ранам на наших с Хуахуа телах представляют, какая жестокая битва здесь разыгралась.
Двое скинули обувь, закатали штанины и, зайдя в воду, вытащили за хвосты мокрые останки волков на берег. Я чувствовал, какое всех охватывает глубокое уважение ко мне, понимал, что мной гордится и Хуахуа. Инчунь обхватила мне голову, поглаживая по морде, и на ухо скатилось несколько слезинок.
— Мать вашу, — горделиво воскликнул Лань Лянь, обращаясь к остальным, — пусть только кто посмеет теперь сказать, что мой осёл никуда не годен, я ему покажу! Все говорят, что ослы — трусы, чуть завидят волка, так и душа вон от страха. Но это не про моего осла, он двух свирепых волков забил.
— Так уж и один твой осёл, — возмутился каменотёс Хань. — Наша ослица тоже постаралась.
— Что верно, то верно, — усмехнулся Лань Лянь. — Ваша ослица тоже постаралась, она теперь моему ослу жёнушка.
— С такими ранами, женитьбы у них, поди, и не получилось? — полушутя заявил кто-то.
Фан Тяньбао нагнулся, чтобы осмотреть мою колотушку, потом подбежал к ослице семьи Хань, задрал ей хвост и авторитетно заключил:
— Получилось, могу гарантировать: погодите чуток, и в доме почтенного Ханя будут растить ослёнка.
— Ну, почтенный Хань, присылай пару шэнов [74]чёрных бобов, моему чёрному ослу здоровье поправлять, — с серьёзным видом заявил Лань Лянь.
— Ага, жди больше! — хмыкнул Хань.
Тут подбежали прятавшиеся в зарослях. Ступали они легко, но двигались как-то скрытно, сразу видно — никакие не крестьяне. Их вожак, коротышка с остренькими глазками, остановился перед волками, наклонился, ткнул одного в голову, другого в брюхо и проговорил с удивлением, к которому примешивалась досада:
— Вот они, эти два гада, столько нам насолили!
Другой повернулся к остальным и громко провозгласил:
— Ну вот и славно, можно доложить, что задание выполнено.
— Вы, наверное, таких зверюг и не видывали? — не без самодовольства обратился ещё один к Лань Ланю и остальным. — Это вам не дикие собаки, это большие серые волки, таких на равнине не часто встретишь, они сюда из степей Внутренней Монголии [75]пробрались и много чего по пути натворили. Бывалые, хитрые и коварные, зверствовали в этих краях больше месяца, загрызли с дюжину лошадей, коров, даже одного верблюда. Следующими жертвами могли стать и люди. Узнай в уезде про это, не обошлось бы без паники. Поэтому мы негласно составили партию по их уничтожению, разделились на шесть групп, искали день и ночь, засады устраивали. И вот теперь им конец. — Он пнул мёртвого волка и выругался: — Не думал, скотина, что наступит сегодня!
Предводитель охотников прицелился в голову волка и выстрелил. В вырвавшейся из дула яркой вспышке и белом дымке голова волка исчезла. Она разлетелась, как голова Симэнь Нао, и окрасила камни бело-красным.
Другой понимающе усмехнулся, поднял своё ружьё и прицелился во второго волка. После выстрела в брюхе образовалась дыра с кулак величиной и вытекла грязная масса.
Глядя на то, что они творят, Лань Лянь и все остальные аж рты разинули, потом стали растерянно переглядываться. Пороховой дым рассеялся. Звонко и мелодично журчала вода, откуда-то издалека прилетела огромная стая воробьёв, по меньшей мере сотни три. Они поднимались и опускались тёмной тучей, потом усыпали кусты тамариска — ветки согнулись, как усыпанные плодами деревья, и окрестности песчаной гряды наполнил жизнерадостный щебет. И тут послышался тонкий, как паутинка, голос Инчунь:
— Что это вы задумали? Зачем стрелять в мёртвых волков?
— Хотите чужое себе в заслугу приписать, мать вашу?! — возмутился Лань Лянь. — Волков мой осёл прибил, вы тут ни при чём.
Главный охотник вытащил из кармана две новенькие купюры и засунул одну под узду мне, а другую, отойдя на несколько шагов, — Хуахуа.
— Думаешь заткнуть нам рот своими бумажками?! — взвился Лань Лянь. — Не выйдет.
— Забери назад деньги, — решительно заявил каменотёс Хань. — Волков наши осёл с ослицей забили, добыча это наша.
Охотник презрительно усмехнулся:
— Если на всё закрыть один глаз, и вам, и нам хорошо будет, братья. Да вы хоть весь рот в кровь сотрите, никто не поверит, что ваши ослы сумели расправиться с волками. Тем более есть такое явное доказательство, как разнесённая пулей макушка одного волка и дыра навылет в брюхе другого.
— Эти волки наших ослов искусали и перецарапали, вон они все в крови! — воскликнул Лань Лянь.
— Ослы действительно изранены и в крови, но кто поверит, что это следы волчьих клыков и когтей? — Охотник вновь усмехнулся. — Это как раз доказывает следующее: в момент смертельной опасности для израненных волками ослов подоспели трое бойцов из третьей группы отряда по уничтожению волков. Они бросились на зверей, и завязалась схватка не на жизнь, а на смерть. Командир группы Цяо Фэйпэн рванулся к волку-самцу, прицелился и с одного выстрела разнёс ему голову. Охотник Лю Юн выстрелил в другого волка, но ему не повезло. Мы всю ночь пролежали в засаде, порох отсырел, и ружьё дало осечку. Оскалив огромную пасть с белоснежными клыками, волчица со злобной усмешкой, от которой волосы встали дыбом, бросилась на Лю Юна. Откатившись в сторону, он увернулся от первой атаки злобного зверя, но пятка у него застряла меж камней, и он упал на спину. А волчица, выставив хвост, снова метнулась к нему желтоватой струйкой дыма. В этот страшный момент — всё произошло быстрее, чем рассказ об этом, — волчицу взял на мушку самый юный охотник нашего отряда Люй Сяопо и выстрелил ей в голову. Но она двигалась, и выстрел пришёлся ей в брюхо. Свалившись, она стала кататься по земле. На разлетавшиеся кишки свирепого хищника было страшно смотреть. К тому времени Лю Юн успел перезарядить ружьё и выпалил по катающейся волчице. До неё было довольно далеко, поэтому заряд лёг веером и изрешетил зверя во многих местах. Волчица вытянула ноги и сдохла.
Поняв в словах командира указание к действию, Лю Юн отошёл на несколько шагов, поднял мушкет, прицелился и выстрелил в волка с пробитым навылет животом. Заряд дроби оставил на шкуре несколько десятков равномерно разбросанных отверстий с обожжёнными краями.
— Ну, как вам? — с довольным видом усмехнулся Цяо, забивая новый заряд. — Чьему рассказу больше поверят — моему или вашему? Вас хоть и больше, но даже не думайте притрагиваться к волкам. У нас, охотников, неписаное правило: если выйдет спор из-за добычи между стрелявшими одновременно, она достаётся тому, кто всадил в неё больше дроби. Есть ещё одно правило: если кто задумает отнять у охотника добычу, охотник может с оружием в руках защищать своё достоинство.
— Да ты бандит, мать твою! — выругался Лань Лянь. — Ужо будут тебя по ночам кошмары мучить: того, кто силой отбирает чужое добро, ждёт расплата.
— Все эти перерождения и воздаяния — чистой воды выдумки, старушек дурить, но не меня. Раз уж судьба свела нас, давайте, если хотите, помогите доставить волчьи трупы в город для отчёта. Вас и уездный щедро одарит, и от меня получите по бутылке доброго вина на брата.
Слушать дальше эту болтовню уже не было сил. Я разинул рот, оскалился и нацелился на его плоскую головёнку. Но реакция у него оказалась неплохая, и он ловко увернулся. Голову уберёг, но за плечо я его всё же хватанул. Будешь знать, бандюга, на что ослы способны! Вы думаете, лишь представители кошачьих и собачьих с их острыми когтями и зубами способны быть плотоядными хищниками, а мы, непарнокопытные ослы, только и годимся, чтобы щипать траву да жевать отруби. Формалисты вы, догматики, начётчики и эмпирики. Сегодня узнаете у меня одну истину: если осла вывести из себя, он может и кусаться!
Укусив охотника, я яростно вскинул голову и замотал ею. Во рту стоял вкус чего-то вонючего и липкого, а этот хитрый тип с языком как помело валялся на земле с разодранным плечом, весь в крови и без сознания.
Вот пусть и расскажет уездному, что в плечо ему впился волк во время схватки. Ещё может сказать, что когда волк вцепился ему в плечо, он укусил волка за голову. А остальное про волков пусть говорит, что вздумается.
Видя, что дело принимает скверный оборот, наши хозяева поторопились удалиться, оставив волков и охотников на песчаной гряде.
ГЛАВА 8
Осёл Симэнь испытывает боль утраты яичка. Герой Пан удостаивает усадьбу визитом
Двадцать четвёртое января тысяча девятьсот пятьдесят пятого года было первым днём первого месяца года ивэй [76]по лунному календарю. Паршивец Мо Янь потом выбрал этот день днём своего рождения. В восьмидесятые годы чиновники, чтобы продлить на пару лет пребывание в должности или чтобы подняться на ещё более высокую, снижали себе возраст и завышали образование. Вот уж не ожидал, что Мо Янь, который чиновником никогда не был, тоже станет заниматься таким. Погода в тот день стояла хорошая, с самого утра в небе кружились стаи голубей, со всех сторон слышалось мелодичное воркование. Хозяин приостановил работу, заглядевшись на них, синяя половина его лица смотрелась очень красиво.
За минувший год урожай семьи Лань на восьми му земли составил две тысячи восемьсот цзиней зерна, в среднем по триста пятьдесят с одного му. Кроме того, по краям борозд было собрано двадцать восемь крупных тыкв и двадцать цзиней первоклассной рами. [77]В кооперативе рапортовали об урожае четыреста цзиней с одного му, но Лань Лянь не верил. Я слышал, как он не раз говорил Инчунь: «Чтобы при таком ведении дел и урожай четыреста цзиней с му? Пусть дурят голову кому другому». Хозяйка улыбалась, но за улыбкой чувствовалась плохо скрытая тревога. «Не надо бы, хозяин, бросать вызов всем остальным. Их вон сколько и все заодно, а мы всё в одиночку. Ведь и доброму тигру тяжело совладать с собачьей сворой».
«И чего ты всё боишься? — зыркал на неё Лань Лянь. — За нас же районный Чэнь!»
В коричневой войлочной шапке, новенькой куртке на подкладке, подпоясанной зеленоватым матерчатым кушаком, хозяин расчёсывал меня деревянным гребешком. Приятно было и телу, а от расточаемых им похвал — и душе.
— Ты в прошлом году потрудился на славу, Черныш, дружище; в том, что мы собрали столько зерна, наполовину твоя заслуга. В этом году надо бы ещё поднажать, чтобы на все сто обставить этот кооператив, так его и эдак!
Солнце светило всё ярче, и я понемногу согревался. Голуби всё так же кувыркались в небе, земля усеяна обрывками красной и белой бумаги — остатками от хлопушек. Вчера вечером в деревне всё сверкало и грохотало то меньше, то больше, и пороховой дым стоял, будто война началась. Во дворе пахло варёными пельменями, к этому запаху примешивался дух печенья няньгао [78]и засахаренных фруктов. Чашку пельменей хозяйка остудила в холодной воде, высыпала мне в кормушку и смешала с соломой.
— С Новым годом, Черныш, маленький, — погладила она меня по голове. — Поешь-ка вот.
Я так понимаю, если осла кормят новогодними пельменями с хозяйского стола — это самое что ни на есть высокое обхождение. За человека я у хозяев, за члена семьи. После великой битвы с волками и хозяин окружил меня большей заботой, а слава, какую только может получить осёл, разнеслась по всем восемнадцати деревням и деревенькам дунбэйского Гаоми на сто ли в округе. Пусть эта проклятущая троица охотников и захватила силой двух мёртвых волков — народ-то знает, как всё обстояло на самом деле. Ослица семьи Хань тоже участвовала в битве, кто спорит, но все прекрасно понимали, что в основном сражался с волками я, ослица была на вторых ролях, я её и спас. И хоть в моём возрасте ослов уже холостили и хозяин уже вселил в меня страх перед этим, после схватки с волками он об этом больше не заговаривал. Прошлой осенью, когда я шагал за хозяином в поле, за нами увязался Сюй Бао, местный лекарь, который только тем и занимался, что холостил ослов, быков и жеребцов. С сумкой через плечо и медным колокольчиком в руке он семенил за мной, как хвостик, впившись хитрыми бегающими глазками мне между ног. Я давно уже чуял исходивший от него отвратительный запах жестокости, давно было ясно: ничего доброго от него не жди. Этому негодяю, любителю посмаковать под вино ослиные и бычьи принадлежности, определённо не суждено умереть своей смертью. Я держался настороже: пусть только подойдёт поближе, сразу получит от меня задними ногами в мотню. Покажу этому погрязшему в злодеяниях сукину сыну, что значит «остаться ни с чем». [79]А если спереди подвернётся, голову прокушу. Кусаться — мой коронный номер. Но этому типу хитрости не занимать: то туда метнётся, то сюда, на безопасном расстоянии держится, не даёт мне проявить способности. При виде строптивого Лань Ланя с его знаменитым ослом в поводу и пристроившегося за ними гнусного холостильщика зеваки на улице, предвкушая представление, наперебой интересовались:
— Оскопить осла собрался, а, Лань Лянь?
— Эй, Сюй Бао, опять на закуску чего высматриваешь?
— Лань Лянь, брось это дело — холостить, этот осёл и волков-то сумел забить лишь потому, что у него всё на месте, каждое яйцо — вместилище храбрости, у этого осла их, видать, как клубней на кусте картошки.
Стайка ребятишек-школьников бежала вприпрыжку за Сюй Бао, распевая только что придуманную частушку:
У Сюй Бао глаз намётан, яйца видит за версту!
Если сразу не отхватит, ходит после весь в поту.
Сам отвис елдой ослиной,
Лодырь, хоть с рабочей миной…
Сюй Бао остановился, уставился на них, вытащил из сумки маленький сверкающий ножик и заорал: