Так я и следовал за красной нитью этого запаха, оставив далеко позади полыхающие до небес домны госхоза. Миновал погруженную в тишину заброшенную деревушку и ступил на узкую тропинку, с одной стороны от которой раскинулись пшеничные поля, а с другой вставала рощица белых тополей. Под леденящим лунным светом от перезрелой пшеницы веяло сухостью, а когда прошмыгивал какой-нибудь зверёк, колосья ломались и зёрна с шорохом сыпались на землю. Серебряными монетками поблёскивали листья тополей. Но вообще-то мне было не до красот лунного пейзажа, я замечал их лишь походя. И вдруг…
Волнующий запах стал густым, как вино, как мёд, как только что высыпанные со сковородки отруби, и красная нить в моём воображении превратилась в толстую красную верёвку. Проблуждав полночи, после бесчисленных мытарств я наконец нашёл свою любовь — так по стеблю добираются до арбуза. Я рванулся вперёд, но, сделав несколько шагов, вновь пошёл осторожной трусцой. Под лунным светом посреди дорожки сидела, скрестив ноги, женщина в белом. Ослицы не было и в помине. Но ведь вот он, сильный запах ослицы в течке, неужто за этим скрыт чей-то хитроумный план или западня? Ведь не может от женщины исходить запах, сводящий с ума самца осла? Мучимый сомнениями, я осторожно приближался, и чем ближе, тем ярче вспыхивали воспоминания, связанные с Симэнь Нао. Из них, будто из искорок, разгорелась целая стена огня, ослиное восприятие померкло, и верх взяли человеческие чувства. Даже не видя её, я уже знал, кто она: от кого, кроме Симэнь Бай, может исходить запах горького миндаля? Жена моя, это ты, бедняжка!
Почему я так говорю о ней? Потому что из трёх моих женщин её судьба оказалась самой горькой. Инчунь и Цюсян вышли замуж за бедняков, их положение в обществе стало иным. Лишь ей с ярлыком «помещичьего элемента» пришлось переселиться в сторожку на родовом кладбище семьи Симэнь и выполнять непосильные для неё работы по трудовому перевоспитанию. Хижина глинобитная, тесная, крыша соломенная и низенькая. Годами жилище не знало ремонта, его продувало ветром, оно протекало под дождём и в любой момент могло обвалиться и похоронить под собой мою жену. Все «подрывные элементы» тоже вступили в народную коммуну и под надзором бедняков и низших середняков подвергались трудовому перевоспитанию. По заведённому порядку сейчас она — растрёпанная и грязная, в лохмотьях, больше похожая на восставшего из могилы духа, — должна бы вместе с остальными участвовать в перевозке руды или разбивать её большие куски под надзором Яна Седьмого и других. Почему же она, вся в белом, благоухающая, и здесь, в таком живописном месте?
— Я знаю, что ты пришёл, господин мой, я знала, что ты появишься, знала, что после всего лихолетья, насмотревшись на предательство и бесстыдство, ты вспомнишь о моей преданности. — Она словно говорила сама с собой и в то же время будто изливала мне самое сокровенное, уныло и горестно. — Господин мой, я знаю, что ты превратился в осла, но ты всё равно мой господин, моя опора. Господин мой, лишь когда ты обратился в осла, я ощутила в тебе родственную душу. Помнишь, в тот год, когда ты родился, мы виделись на праздник Цинмин? [84]Вы с Инчунь пошли в поля копать съедобные корешки и проходили мимо сторожки, моего приюта. Я как раз тайком подсыпала свежей землицы на могилы твоих родителей и на твою тоже. Ты подбежал ко мне и потянул розовыми губками за край одежды. Я обернулась и увидела тебя, такого милого ослёнка. Погладила по мордочке, потрепала ушки. Ты лизнул мне руку, и сердце вдруг так заныло, таким зашлось огнём, и горестно, и тепло. Глаза застили слёзы, и сквозь их дымку я увидела твои влажные глазки, в которых отражалась я сама, и разглядела в них то самое, знакомое выражение. Ах, господин мой, знаю, тебя несправедливо обидели. Бросила пригоршню земли на твою могилу и бросилась на неё сама, уткнувшись лицом в жёлтую землю и тихо всхлипывая. Ты легонько ткнул меня копытцем, я обернулась и снова увидела в твоих глазах то же выражение. Господин мой, я твёрдо верю, что ты переродился. Как же несправедливо обошёлся с тобой Яньло-ван, вернув в мир людей в образе осла, любимый! Хотя, может, это был твой выбор, может, переживая за меня, ты решил сопровождать меня в личине осла. Возможно, Яньло-ван хотел, чтобы ты переродился чиновным и благородным, а ты ради меня выбрал подлое ослиное состояние, о господин мой… Мне уже было не сдержаться, и я горько разрыдалась. В это время издалека донеслось пение рожков, грохот барабанов и гонгов. «Перестань плакать, — раздался за спиной тихий голос Инчунь, — люди вон идут». Инчунь совести не потеряла, у неё в корзинке под корешками были спрятаны бумажные деньги, думаю, она собиралась тайком сжечь их на твоей могиле. Я собралась с силами и перестала плакать, глядя, как вы с Инчунь торопливо удаляетесь в черноту соснячка. Через каждые три шага ты оборачивался, господин мой, через каждые пять останавливался, и я понимала, что ты испытываешь глубокие чувства ко мне… Толпа приближалась с грохотом барабанов, с кроваво-красными знамёнами, с белыми как снег венками. [85]Это младшие школьники пришли вместе с учителями убрать могилы павших борцов. Моросил дождь, низко над землёй летали ласточки. Над могилами отливали красками зари цветы персика, волна за волной звучали песни, а твоя жена, мой господин, не смела и всплакнуть на твоей могиле… Господин мой, в тот вечер, когда ты разошёлся в деревенском правлении и укусил меня, все подумали, что ты взбесился. Лишь я поняла, что ты переживал за меня. Ценности нашей семьи давно уже откопали, откуда им взяться у Лотосовой заводи? Твой тогдашний укус, господин мой, я расценила как поцелуй. Хоть и неистовый, только таким он и запечатлелся в моём сердце. Благодарю тебя за него, господин мой, твой поцелуй спас мне жизнь. Увидев, что я вся в крови, они испугались, что я умру, и сразу отвели обратно домой. Домой, в ветхую сторожку рядом с твоей могилой. Я лежала там на отсыревших кирпичах маленькой лежанки и мечтала поскорее умереть, а после смерти обернуться ослицей, чтобы мы смогли составить любящую ослиную пару…
— Ах, Синъэр, Бай Синъэр, жена моя, любимая… — восклицал я, но изо рта вырывался лишь ослиный рёв. Из-за ослиной глотки я ничего не мог сказать по-человечески. Проклятое ослиное тело! Как я ни пытался поговорить с тобой, реальность безжалостна; сколько бы слов, выражавших самые глубокие чувства, ни рождалось в душе, звучали всё те же «иа, иа». Мне оставалось лишь поцеловать тебя губами, обнять тебя копытами, уронить тебе на лицо слёзы, ослиные слёзы, крупные, как самые большие дождевые капли. Я омыл тебе ими лицо, а ты лежала на тропинке, глядя на меня снизу вверх, тоже с глазами, полными слёз, и бормотала: «О господин мой, господин мой…» Зубами я содрал с тебя белое одеяние и стал покрывать поцелуями. Вспомнилась наша свадьба и ты, Бай Синъэр, застенчивая, с лёгким нежным дыханием, настоящая барышня из зажиточной семьи, образованная, умеющая вышивать два цветка лотоса на одном стебле, [86]декламировать наизусть «Стихи тысячи мастеров»… [87]
Мой сон прервали крики ввалившихся во двор усадьбы Симэнь людей. Не будет мне праздника, не свершится мой брачный союз, из получеловека-полуосла я снова становлюсь ослом с головы до хвоста. Со свирепыми лицами эти люди вломились в западную пристройку и вытащили оттуда Лань Ляня, засунув ему за воротник маленький флажок из белой бумаги. [88]Хозяин пытался сопротивляться, но его быстро скрутили. А когда он попытался что-то возразить, сообщили:
— У нас приказ. Начальство сказало, мол, хочет оставаться единоличником — пусть, но большой скачок по производству стали и строительство ирригационных сооружений — дело общегосударственное, участвовать в нём — долг каждого гражданина. Когда строили водохранилище, про тебя забыли, но на этот раз не отвертишься.
Двое увели Лань Ляня, а ещё один выволок из-под навеса меня. Видно, опыта обращения со скотиной ему было не занимать: прильнул к моей шее, правой рукой крепко зажал уздечку. Стоило мне чуть воспротивиться, натягивал сильнее, удила врезались в уголки рта, становилось трудно дышать и пронзала невыносимая боль.
Выбежавшая из пристройки хозяйка пыталась помешать ему:
— Мужа забрали — ладно, я тоже могу разбивать руду и выплавлять сталь. Но осла-то почему уводите?
Те, разойдясь, еле сдерживались:
— Ты, гражданка, за кого нас считаешь? За «желтопузых», что у людей скот уводили? Мы кадровые ополченцы народной коммуны, действуем по указаниям сверху и только по закону. Осла вашего изымаем на время, попользуемся и вернём.
— Я вместо него пойду! — предложила Инчунь.
— Извини, но таких указаний нам не давали, а самовольно мы действовать не можем.
Тут из рук конвоиров вырвался Лань Лянь.
— Что за обращение с людьми! Строительство водохранилища, выплавка стали — это да, работа на государство, разумеется, я тоже буду участвовать и слова не скажу. И отработаю непременно. Но прошу оставить моего осла при мне.
— Это уже не наше дело. С просьбами обращайтесь к нашему начальству.
Меня вывели со двора со всеми предосторожностями, готовые ко всему; Лань Ляня — под конвоем, как дезертира. Выйдя за околицу, мы направились прямиком к районной управе; там теперь располагалась народная коммуна, как раз в том месте, где красноносый кузнец со своим подмастерьем наладили мне первые подковы. Когда мы проходили мимо фамильного кладбища Симэнь, я увидел школьников, которые под руководством учителя раскапывали могилы и разрушали кирпичную кладку. Из сторожки вылетела женщина в белом траурном одеянии, навалилась на одного из учеников и вроде бы схватила его за шею. В затылок ей тут же полетел кирпич. Она побледнела, словно лицо ей намазали известью, и пронзительно взвизгнула. Для меня это было настоящее потрясение. В голове всё вспыхнуло ярче расплавленного металла, и я услышал, как из моей глотки вырывается человеческая речь:
— Руки прочь, я — Симэнь Нао! Не сметь раскапывать могилы моих предков! Не сметь бить мою жену!
Я встал на дыбы, хотя губы раздирала страшная боль, поднял стоявшего рядом сопровождающего в воздух и швырнул в придорожную грязь. Как осёл, я ещё мог безучастно смотреть на происходящее, но, как человеку, мне было невыносимо видеть это… Я кинулся на раскапывавших могилы, укусил за голову долговязого учителя и сбил на землю одного школьника. Ученики ринулись врассыпную, а учителя попадали, где стояли. Я бросил взгляд на катавшуюся по земле Симэнь Бай, на зиявшие чёрным раскопанные могилы, повернулся и помчался в сумрак сосновой рощицы.
ГЛАВА 10
Благосклонность начальника района оборачивается почётной обязанностью возить его. Из-за непредвиденной беды ломаю переднюю ногу
Два дня я носился как сумасшедший по всему Гаоми. Гнев в душе понемногу улёгся, хотелось есть и, чтобы утолить голод, пришлось щипать траву и грызть кору. Грубая пища заставила понять, что жизнь дикого осла нелегка. Воспоминания об ароматном сене тоже помогли вернуться к состоянию осла обычного, домашнего. И я потянулся к деревням, туда, где пахло человеком.
В полдень на окраине казённой деревни [89]Таоцзяцунь я заметил под раскидистым гинкго [90]расположившуюся на отдых повозку. В ноздри ударил густой аромат бобовых лепёшек с рисовой соломой. Рядом с висевшей на дышле корзиной стояли, наслаждаясь едой, запряжённые в повозку мулы.
К этим ублюдкам мулам — ну что это: не лошадь, не осёл — я всегда относился с презрением, так и тянуло закусать их всех до смерти. Но сегодня драться не хотелось, хотелось лишь пробиться к корзине и с удовольствием перехватить вместе с ними настоящего корма, восстановить силы, затраченные на сумасшедшую беготню.
Я тихонько приближался, осторожно ступая, затаив дыхание и изо всех сил стараясь не зазвенеть колокольчиком. Этот колокольчик, который повесил мне на шею увечный герой войны, добавлял солидности, а иногда и неприятностей. Когда я мчался по дороге, его звон возвещал приближение героя-осла; но из-за него трудно было оторваться от преследователей.
И он всё же зазвенел. Оба мула — а они были на голову выше меня — вскинули головы. Они сразу поняли, зачем я здесь, и стали угрожающе притопывать передними копытами и пофыркивать в мою сторону, предупреждая, что не стоит вторгаться на их территорию. Но как я мог отступить, когда замечательная еда — вот она, перед глазами! Я оценил обстановку: чёрный, что постарше, запряжён и напасть на меня у него вообще не получится, а тот, что помоложе, на длинной привязи, взнуздан, с путами на ногах, и тоже особой опасности не представляет. Так что до корма добраться можно, нужно лишь увёртываться от их зубов.
Раздражённым ржанием мулы пытались отпугнуть меня. Что беситесь, ублюдки чёрные, всем еды хватит, что вы всё себе да себе! Нынче коммунизм на дворе, что моё — твоё, а что твоё — моё, чего тут делить. Улучив момент, я разинул рот и рванулся к корзине. Мулы ощерились, забрякали удила. Ах, вы кусаться, ублюдки, — ну, в этом я горазд, куда вам со мной мериться! Проглотив добытый корм, я хватанул запряжённого мула, так что у него кусок уха отлетел на землю. Потом цапнул за шею молодого гадёныша, забив весь рот гривой. И пошло-поехало. С краем корзины в зубах я стремительно попятился. На меня бросился тот, что на привязи. Я высоко взбрыкнул задними ногами, одна нога повисла в воздухе, другая угодила ему прямо в нос. От боли тот сначала свалился на землю, а потом, зажмурившись, стал ходить кругами, пока совсем не запутался в вожжах. А я в это время торопливо уминал корм. Но всё хорошее длится недолго: из одного из дворов, громко крича, выбежал возчик — синий кушак на поясе, бич в руке. Я жевал изо всех сил, а он летел на меня, размахивая бичом. Тот щёлкал у него в руках и извивался как змея. Кряжистый и кривоногий, так и должен выглядеть хороший возница, да и с бичом умело обращается. Дубина — не страшно, попробуй попади. А бич дело другое: крутится туда-сюда, поди увернись. Если кто им владеет искусно, злого жеребца уложить может. Своими глазами видел однажды, аж оторопь берёт. Худо дело, бич всё ближе. Хочешь не хочешь, надо давать дёру. И я отскочил на безопасное расстояние, не спуская глаз с корзины. Возница за мной, я отбежал ещё. Он остановился, я тоже, но продолжал коситься на корзину. Увидев, что мулы изранены, он принялся ругаться на чём свет стоит.
Мол, будь ружьё, с одного выстрела положил бы меня. Ох, и повеселил же! «Иа, иа», — заревел я, в том смысле, что если бы не бич, я бы тебе голову прокусил. Он, похоже, понял, что я имел в виду, — видимо, догадался, что я и есть тот самый злой осёл, что покусал уже немало людей. Он и бич не опускал, и ближе подходить не решался, а только оглядывался по сторонам, явно ища подмогу. Понятно: и побаивается, и поймать хочет.
Вдали показались рассыпавшиеся веером люди. По запаху я понял, что это гонявшиеся за мной все эти дни ополченцы. Наесться я успел лишь наполовину, но кус такого славного корма шёл за десять, сил прибавилось, да и боевой дух окреп. Не выйдет у вас окружить меня, болваны двуногие.
И тут вдалеке на просёлочной дороге показалась необычная квадратная штуковина травянисто-зелёного цвета. Она покачивалась из стороны в сторону, но двигалась с большой скоростью и поднимала клубы пыли. Теперь-то я знаю, что это был джип советской постройки. Теперь я много чего другого знаю — и «ауди», и «мерседесы», и «БМВ», и «тойоты». Знаю даже про американские шаттлы и русские авианосцы. Но тогда я был ослом, ослом образца тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. По ровной дороге эта странная штуковина на четырёх колёсах с резиновыми шинами мчалась явно быстрее, но на пересечённой местности она мне не соперник. Как выразился когда-то Мо Янь, козёл и на дерево залезть может, а ослу на гору забраться — раз плюнуть.
Для удобства повествования будем считать, будто в ту пору я уже знал, что такое советский джип. Я немного струхнул, но меня ещё разбирало любопытство. И пока я колебался, ополченцы окружили меня, а подъехавший джип заблокировал мне дорогу. Он остановился в нескольких десятках метров, и из него выскочили трое. Впереди шёл мой старый знакомый, тогда начальник района, а теперь уже уездный начальник. Прошло несколько лет, а он не очень изменился — даже одет вроде так же.
На уездного начальника Чэня я зла не держал. Сыграла свою роль и высокая похвала в мой адрес, она грела душу. Ещё сблизило с ним то, что он когда-то торговал ослами. В общем, это был начальник уезда, душевно относившийся к ослам, и, доверяя ему, я ждал, когда он подойдёт.
Уездный дал знак шедшим рядом остановиться и махнул ополченцам за моей спиной, которым не терпелось отличиться — схватить меня или убить, — чтобы они тоже не приближались. Оставшись один, поднял руку и с ласкающим слух свистом неспешно зашагал ко мне. Он был уже метрах в трёх-пяти, когда я заметил в его руке поджаренную бобовую лепёшку, от которой исходил чудный аромат. Знакомый мотивчик, что он насвистывал, исполнил меня нежной грусти. Внутреннее напряжение исчезло, мышцы расслабились. Появилось желание прислониться к этому человеку, дать ему погладить себя. Так он и подошёл ко мне вплотную, правой рукой обнял за шею, а левой поднёс мне ко рту лепёшку. Когда эта рука освободилась, погладил меня по переносице и пробормотал:
— Эх, белокопытка, добрый ты осёл; жаль вот, этого так и не поняли те, кто в ослах не разбирается. Ну а теперь ладно, пойдём со мной, научу тебя, как стать выдающимся, послушным и храбрым ослом, которого все будут любить!
Уездный велел ополченцам разойтись и отправил джип назад в город. Забрался на меня без седла, очень уверенно, уселся именно туда, где удобнее всего нести его. Вот уж действительно, и наездник хороший, и в ослах разбирается. А он похлопал меня по шее:
— Ну, пошёл, приятель!
С тех пор я стал возить по просторам уезда начальника Чэня, этого поджарого, но пышущего энергией коммуниста. Прежде мои передвижения ограничивались самим Гаоми, а с уездным я побывал и на севере, на отмелях Бохая, и на юге — на месторождении железной руды Уляньшань; на западе добирался до бурных вод реки Мучжухэ, а на востоке — до Хуншитань, где с Жёлтого моря пахнет рыбой.
Славное это было времечко в моей ослиной жизни. Я забыл тогда про Симэнь Нао, забыл про связанных с ним людей и события, забыл даже про Лань Ляня, с которым меня связывали глубокие чувства. Наверное, как я потом вспоминал, причиной этому было подспудное ощущение «официальности» своего положения: ослы — они тоже благоговеют перед чиновной службой. То, как относился ко мне уездный Чэнь, до конца дней не забуду. Он собственноручно готовил мне корм, вычёсывал, повязал на шею ленту с пятью красными помпонами, добавил красную шёлковую кисть и на колокольчик.
Куда бы он ни отправлялся с проверкой, обхождение мне выказывали самое высокое: намешивали самый лучший корм, поили чистой ключевой водой, расчёсывали костяным гребешком, насыпали на ровном месте мелкого белого песка, чтобы я мог покататься вволю. Народ знал: такое отношение к ослу уездного очень приятно ему самому. Подольститься ко мне, как говорится, развеять выпущенные мной, ослом, газы, [91]было всё равно что прогнуться перед моим седоком. Славный малый был этот уездный, предпочитал передвигаться на осле, а не на машине. Во-первых, экономия бензина, во-вторых, ему часто приходилось инспектировать места добычи железной руды в горах, а туда можно добраться если не на осле, то лишь пешком. Но я, конечно, понимал, что главной причиной его отношения ко мне была глубокая привязанность к нашему брату, укоренившаяся в нём за долгие годы торговли ослами. У некоторых мужчин глаза загораются при виде красотки, а уездный начинал потирать руки, завидев доброго осла. Неудивительно, что его расположение завоевал я — и копыта белоснежные, и по уму человеку не уступлю.
С тех пор как на мне стал ездить начальник уезда, потеряла всякий смысл и уздечка. Благодаря уездному упрямый, кусачий осёл со скверной репутацией за короткий срок превратился в безропотного и послушного, умного и сообразительного — просто чудо. Секретарь уездного, малый по фамилии Фань, как-то сфотографировал начальника, когда он верхом на мне инспектировал рудник, написал небольшую статью и отправил в провинциальную [92]газету, где её опубликовали на видном месте.
Однажды во время путешествий с уездным я встретил Лань Ляня. Он спускался по узкой горной тропинке с двумя корзинами железной руды на коромысле, а мы поднимались в гору. Завидев меня, Лань Лянь скинул коромысло, куски руды высыпались и покатились вниз по склону.
— Ты что творишь? — рассердился уездный. — Руда на вес золота, нельзя терять ни куска! Полезай вниз и доставай.
Лань Лянь, по всей видимости, не слышал ни слова из сказанного. С горящими глазами он подбежал и обнял меня за шею:
— Черныш, Черныш дружище, наконец-то я нашёл тебя…
Уездный узнал в Лань Ляне моего бывшего хозяина, обернулся к секретарю Фаню, который сопровождал нас на дохлой кляче, и знаком предложил разобраться. Тот всё понял, соскочил с лошади и оттащил Лань Ляня в сторону:
— Ты что? Это же осёл начальника уезда.
— Это мой осёл, мой Черныш. Он с рождения остался без матери, моя жена выкормила его рисовой кашкой. Он у нас в семье самое дорогое.
— Пусть он действительно ваш, но, если бы не начальник уезда, его давно бы уже пристрелили и съели. Теперь он на ответственной работе, возит начальника, экономит стране издержки на использование джипа. Уездный начальник без него как без рук, и ты должен радоваться, что твой осёл играет такую важную роль.
— Какое мне дело, — не сдавался Лань Лянь. — Осёл мой, и я забираю его домой.
— Лань Лянь, дружище, — вмешался уездный, — времена нынче чрезвычайные, и этот осёл, который по горам ходит как по равнине, оказывает мне немалую помощь. Так что давай считать, что я взял его у тебя на время. Когда большой скачок закончится, сразу верну. А за время аренды власти выплатят тебе соответствующую компенсацию.
Лань Лянь собирался сказать что-то ещё, но к нему подошёл ганьбу из народной коммуны, оттеснил на обочину и прошипел:
— Ты, мать твою, чисто пёс в паланкине, не ценишь доброго отношения. То, что начальник уезда ездит на твоём осле, — это удача, какая выпадает раз в три поколения.
Уездный поднял руку, чтобы прекратить его грубости:
— Вот что, Лань Лянь, ты человек с характером, я тебя уважаю, но и досадую. Как начальник уезда выражаю надежду, что ты вскоре вступишь в кооператив вместе со своим ослом и больше не будешь идти наперекор движению истории.
Ганьбу отпихнул Лань Ляня с дороги, чтобы освободить путь уездному, то есть мне. Я видел, с каким выражением лица смотрел на меня Лань Лянь, и мне стало стыдно. «Не считается ли это предательством хозяина ради сильных мира сего?» — думал я. Словно угадав мои мысли, уездный похлопал меня по голове, успокаивая:
— Давай, белокопытка, поспешай. Возя меня, ты вносишь больший вклад, нежели следуя за Лань Лянем. Рано или поздно он вступит в народную коммуну, а после этого ты станешь коллективным достоянием. Разве не справедливо, когда руководитель уезда ездит по делам на осле народной коммуны?
Как говорится, за чрезмерной радостью следует печаль, и все, достигающее предела, неизбежно обращается вспять. Вечером через пять дней после моей встречи с хозяином мы возвращались с уездным домой после поездки на рудник на Вонюшань — Горе Возлежащего Буйвола. На горной дороге передо мной неожиданно выбежал дикий кролик. От испуга я отскочил, неловко угодил правым передним копытом в щель между камнями и завалился на бок. Упал и уездный, ударившись головой о каменный выступ. Обливаясь кровью, он потерял сознание. Секретарь кликнул людей и велел нести его вниз. Несколько крестьян пытались вызволить меня, но копыто провалилось очень глубоко, и его было не вытащить. Они принялись с силой толкать меня, тянуть. В каменном капкане хрустнуло, от страшной боли я тоже лишился чувств, а придя в себя, увидел, что правое копыто вместе с венчиком осталось меж камней, а кровь из ноги уже залила большую часть дороги. Охваченный горем, я понял, что больше ни на что не годен. Не только уездный, даже мой хозяин не станет кормить осла, который не может работать. И ждёт меня в будущем длинный нож мясника. Перережут горло, а когда вытечет кровь, сдерут шкуру, раскромсают, приготовят вкусные блюда, и прямой путь людям в желудки… Лучше уж покончить с жизнью самому, чем ждать, когда тебя зарежут. Я покосился на обрывистый горный склон за краем дороги, на укутанную дымкой деревню, взревел и, собравшись с силами, стал перекатываться в ту сторону. Но меня остановил надрывный крик Лань Ляня.
Хозяин бежал в гору. Весь мокрый от пота, колени в крови: видать, спотыкался и падал. Увидев моё печальное состояние, он громко разрыдался:
— Эх, Черныш мой, Черныш…
Он обнял меня за шею, а подошедшие помочь крестьяне подняли мне хвост, подвинули задние ноги, и я с трудом поднялся. Но стоило коснуться культёй земли, как пронзила невыносимая боль. По телу побежали ручейки пота, и я снова рухнул на землю, как ветхая стена.
— Всё, инвалид, никуда не годен, — как бы с сочувствием рассудил один из крестьян. — Но переживать не стоит, осёл в теле, продашь мясникам — немалые деньги выручишь.
— Что ты мелешь, мать твою! — разозлился Лань Лянь. — А если бы отец твой ногу поранил, ты бы его тоже к мясникам потащил?
На миг все вокруг замерли, а тот же крестьянин взъярился:
— Ты что, тудыть тебя, говоришь? Осёл этот тебе отец родной, что ли? — И засучив рукава, пошёл на Лань Ляня.
Но один из приятелей потянул его в сторону:
— Будет, будет, не стоит с этим сумасшедшим связываться. Чуть ли не единственный единоличник на весь уезд, его и уездный начальник знает и вся его канцелярия.
Все разошлись, остались лишь мы с хозяином. На небе повис изогнутый серп луны, всё вокруг было исполнено печали. Изругав уездного и крестьян, хозяин скинул рубаху, располосовал её и обмотал мне раненую ногу. Иа, иа, как больно, умереть можно… Хозяин обнял мне голову, на ухо одна за другой скатывались слезинки.
— Эх, Черныш, Черныш старина… Ну что сказать тебе доброго? Как ты мог поверить всем этим чиновникам? Пришла беда, у них одна забота — своего спасать, а тебя взяли и бросили… Послали бы за каменотёсом, чтобы продолбил эти камни, расширил щель, тогда и ногу можно было бы выручить…
Тут его будто осенило. Он отпустил мою голову, подбежал к расщелине, засунул туда руку и стал пытаться вытащить моё копыто. Со всхлипываниями и руганью, пыхтя и тяжело дыша, он всё же достал его и, держа в руках, взвыл в голос. При виде блестящей, отшлифованной горными дорогами подковы слёзы хлынули и у меня.
Подбадриваемый хозяином, я с его помощью всё же встал. Культя была обмотана таким толстым слоем ткани, что я мог чуть касаться земли, но, как ни печально, всё время терял равновесие. Всё, нету больше Осла Симэня с его стремительной поступью, остался инвалид, который на каждом шагу роняет голову и клонится в сторону. Не раз так и подмывало скатиться кубарем с горы и положить конец этой печальной участи. Только любовь хозяина и удержала.
От рудника на горе Вонюшань до деревни Симэнь — сто двадцать ли пути. Будь ноги здоровые, и говорить не о чем. Но без ноги я шагал с невероятным трудом, оставляя на дороге следы крови и беспрестанно вскрикивая. От боли шкура конвульсивно подрагивала, как вода под лёгким ветерком.
К тому времени, когда мы доковыляли до Гаоми, культя стала пованивать; вокруг, оглушительно жужжа, вились тучи мух. Хозяин отгонял их пучком наломанных веток. Обмахиваться хвостом не хватало сил, да ещё пробрал понос, и весь круп был обделан до невозможности. С каждым взмахом хозяин убивал мух десятками, но тут же налетало ещё больше. Хозяин скинул штаны и разодрал, чтобы наложить новую повязку, а сам остался в коротких трусах, едва прикрывавших срам. В больших тяжёлых тапках на толстой подошве с верхом, обшитым толстой потрескавшейся кожей, он выглядел причудливо и потешно.
Нелёгким был наш путь, как говорится, ветер — пища, а роса — приют. Я пощипывал сухую траву, а хозяин утолил голод, накопав в поле у дороги полугнилых бататов. Шли мы окольными путями и старались скрыться, завидев людей, словно раненые солдаты, покидающие поле боя. Когда пришли в деревню Хуанпу, из распахнутых дверей столовой пахло чем-то вкусным. У хозяина заурчало в животе. Он глянул на меня покрасневшими от слёз глазами и, вытирая их грязными руками, вдруг громко воскликнул:
— Мать его, Черныш, старина, чего мы боимся? Что мы такого сделали, чтобы стыдно было людям в глаза смотреть? Мы люди честные и открытые и бояться нам нечего. У тебя производственная травма, и коммуна обязана позаботиться о тебе. А я, ухаживая за тобой, на них работаю! Пошли!
Он потащил меня за собой, этакий предводитель мушиного войска. В столовой кормили под открытым небом, подавали пельмени с бараниной. Из кухни подносили решётку за решёткой, ставили на столы, и их вмиг разбирали. Одни натыкали пельмени на тонкие прутики и кусали, наклонив голову, другие перебрасывали из руки в руку, шумно сглатывая слюну.
Мы сразу привлекли всеобщее внимание незавидным видом, гадкие и грязные. От нас воняло, голодные и уставшие, мы вызывали страх и, наверное, отвращение, отбивая аппетит. Хозяин хлопнул по мне ветками, вспугнув полчище мух. Те взлетели, покружились и расселись на пельмени и на кухонную посуду. Народ брезгливо загудел.
К нам вразвалочку поспешила дородная женщина в белой рабочей одежде, судя по всему, заведующая. Она остановилась в нескольких шагах, зажала нос и тоненьким голоском воскликнула:
— Вы что тут делаете? А ну быстро вон отсюда!
Кто-то признал хозяина:
— Никак Лань Лянь из Симэньтунь? Ты, что ли? В таком виде…