Вообще в два часа пополудни девятого числа девятого месяца обстановка была вот какая. Сперва о небе: в целом ясное, хоть и ходили большие чёрные тучи. Ветер северо-западный, четыре-пять баллов. Как известно всем крестьянам севера, северо-западный ветер — это ключ, который небо распахивает. Ветер умчал большие чёрные тучи одну за другой на юго-восток, тени от них то и дело накрывали абрикосовый сад. Теперь о земле: над ней поднимался пар, по саду ползали большие, с лошадиную подкову, жабы. Теперь о людях: дюжина работников опрыскивали известковым раствором обрушившиеся стены свиных загонов. Свиньи почти все передохли, перспективы у свинофермы были мрачные, а лица свиноводов угрюмые. Они покрыли известковым раствором и мою стену, и свешивающиеся ко мне в загон ветви абрикоса. Разве известковый раствор убивает рожу? Чёрта с два, в игрушки играть вздумали! Из их разговоров я понял, что вместе со мной на ферме осталось семьдесят с лишним голов. С тех пор как разразилась эпидемия, бродить вокруг я опасался, боясь заразиться, и очень хотелось узнать, какой породы эти семьдесят выживших. Есть ли среди них братья и сёстры из моего выводка? Есть ли дикари вроде Дяо Сяосаня? Пока я предавался этим размышлениям, а свиноводы гадали, что их ждёт в будущем, как раз в тот момент, когда под палящим солнцем со зловещим звуком разорвалось брюхо одной из закопанных дохлых свиней, когда из небесных просторов на подтопленный и поэтому начисто сбросивший листву кривой абрикос опустилась большая птица с ярким оперением на хвосте — такую не видывал даже я с моим кругозором, когда Симэнь Бай, указывая на эту красивую птицу, хвост которой свешивался почти до земли, пролепетала трясущимися от радости губами «феникс», — в это время из своей комнаты для новобрачных выбежал Цзиньлун. Ноги заплетаются, радиоприёмник у груди, лицо бледное, вид растерянный. Вытаращив глаза, он заорал во всю глотку:
|
|
— Председатель Мао умер!
Как умер, что за чепуха, что за ложные слухи, что за злобные нападки? Ты понимаешь, что такими словами смертный приговор себе подписываешь? Как может умереть Председатель Мао? Разве не говорили, что он проживёт сто пятьдесят восемь лет по меньшей мере? Бесчисленные сомнения и вопросы завертелись в головах китайцев, услышавших эту весть. Даже я, свинья, ощущал в душе ни с чем не сравнимое недоумение и потрясение. Но по серьёзному выражению лица Цзиньлуна и слезам в его глазах мы поняли, что он не врёт, да и не посмеет он врать про такое. Из приёмника добрый и сердечный голос диктора Центральной народной станции слегка гнусаво, но со всей торжественностью извещал всех коммунистов, всю армию, всю страну, народы всех национальностей о смерти Председателя Мао. Я взглянул на катящиеся по небу чёрные тучи, на сбросившее листву дерево, на покосившиеся свиные загоны, прислушался к неуместному кваканью лягушек из просторов полей, вспомнил звук лопнувшего брюха дохлой свиньи, принюхался к смраду, зловонию и запаху гнили, воспроизвёл в памяти необычные события, которые произошли за эти несколько месяцев одно за другим, в том числе внезапное исчезновение Дяо Сяосаня и его таинственные слова, и понял: Председатель Мао умер, это достоверно и вне всякого сомнения.
Потом было вот что. Держа в руках приёмник, как почтительный сын — урну с прахом отца, Цзиньлун с серьёзным выражением на лице направился к деревне. Те, кто был на ферме, отбросили инструменты и тоже с благоговением на лицах последовали за ним. Кончина Председателя Мао — потеря не только для людей, это потеря и для нас, свиней. Без него не будет нового Китая, не будет нового Китая — не будет свинофермы «Абрикосовый сад» большой производственной бригады деревни Симэньтунь. А не будет свинофермы, не будет и меня, Шестнадцатого! Поэтому я тоже зашагал за Цзиньлуном и остальными. Это было движение души, вызванное подлинным и глубоким чувством.
|
|
Радиостанции страны, естественно, передавали одно и то же, их аппаратура была в отличном состоянии, и Цзиньлун, конечно, включил приёмник на полную громкость. Он питался от четырёх полуторавольтовых батареек, мощность динамика составляла пятнадцать ватт, и в тишине деревни, где не было никакой техники, его звук мог разноситься повсюду.
Встречая кого-то по пути, Цзиньлун объявлял в той же манере и тем же голосом, как мы уже видели и слышали:
— Председатель Мао умер!
От этой новости кто-то застывал с вытаращенными глазами, у кого-то лицо искажалось гримасой, словно от боли, кто-то качал головой, кто-то бил себя в грудь и топал ногами от горя. Потом все послушно увязывались за Цзиньлуном, и когда мы дошли до центра деревни, за нами уже растянулась длинная колонна людей.
Из правления большой производственной бригады вышел Хун Тайюэ и, завидев такое, хотел спросить, в чём дело, но Цзиньлун тут же сообщил:
— Председатель Мао умер!
|
|
Первой реакцией Хун Тайюэ было двинуть Цзиньлуну в зубы, но его кулак завис в воздухе. Он скользнул взглядом по столпившимся от мала до велика деревенским, глянул на подрагивавший от громких звуков на груди Цзиньлуна радиоприёмник, отвёл кулак, ударил им себя в грудь и издал печальный и пронзительный вопль:
— Эх, Председатель Мао!.. Покинули нас, почтенный… Как жить-то дальше будем…
Из приёмника лилась траурная музыка. Когда послышались эти неторопливые, скорбные звуки, сперва жена Хуан Туна У Цюсян, а за ней и остальные женщины громко заголосили. Они рыдали до головокружения, опускались на землю, не обращая внимания на грязь и воду, колотили руками, брызгаясь во все стороны. Кто обращал лицо к небу, закрывая платком рот, кто зажимал руками глаза, завывая на все лады.
— Мы — земля, — раздавались крики, — Председатель Мао — небо! Председатель Мао умер, и будто обрушились небеса…
Среди траурной музыки и женского плача горестные звуки издавали и мужчины, кое-кто беззвучно плакал. Услышав эту весть, сбежались даже помещики, богатые крестьяне, контрреволюционные элементы. Они стояли поодаль и тихо проливали слёзы.
Я вообще-то из животных, но тоже заразился общим настроем. Пощипывало в носу, горели глаза, но сознание оставалось довольно ясным. Я бродил среди людей, наблюдал и размышлял. В новейшей китайской истории не было человека, чья смерть оказала бы такое сильное воздействие, как смерть Мао Цзэдуна. Были такие, кто после смерти матери не пролил ни слезинки, а смерть Мао Цзэдуна оплакивал с покрасневшими от слёз глазами. Среди тысячи с лишним жителей Симэньтуни даже помещики и богатые крестьяне, которые должны были иметь зуб на него, оплакивали его смерть, а те, кого эта весть застала за работой, оставили её. Но нашлись два человека, которые не только не рыдали в голос и молчали, не проронив ни слезинки, а продолжали заниматься своим делом, готовясь к будущим дням.
Один был Сюй Бао, другой — Лань Лянь.
Мне поначалу и невдомёк было, что Сюй Бао затесался в толпу и исподтишка следует за мной. Но очень скоро я заметил его недобро поблёскивающие глазки и жадный взгляд, который с самого начала был прикован к моим крупным, с плод папайи, причиндалам. Осознав это, я испытал небывалое потрясение и негодование. Такой момент, а у этого одно на уме — как бы до моих сокровищ добраться. Видно, смерть Председателя Мао его не опечалила. Эх, думал я, вот бы донести это до тех, кто сейчас смерть Председателя Мао переживает. Разгневанные люди тут же прибили бы его, как пить дать. Жаль, по-человечески говорить у меня не получается, да и люди так охвачены горем, что никто не обращает на Сюй Бао внимания. «Ладно, Сюй Бао, — думал я, — признаться, я раньше тебя боялся, да и сейчас побаиваюсь твоих молниеносных приёмчиков. Но раз уж такой человек, как Председатель Мао, не живёт вечно, то и мне, Шестнадцатому, какой резон о жизни и смерти задумываться. Погоди, Сюй Бао, подонок, нынче вечером сойдёмся в смертельной схватке, и, как говорится, или рыба сдохнет, или сеть порвётся».
Другим человеком, кто не оплакивал смерть Мао Цзэдуна, был Лань Лянь. Все во дворе усадьбы Симэнь и за воротами горевали, а он сидел один на пороге своей комнатушки в западной пристройке и правил зеленоватым оселком ржавую косу. Эти звуки резали слух, и от них коробило: и не к месту совсем, и какой-то намёк усмотреть можно. Не выдержавший Цзиньлун сунул приёмник своей жене Хучжу, на глазах у всей деревни подбежал к Лань Ляню, нагнулся, вырвал у него оселок и с силой швырнул на землю. Тот раскололся пополам.
— Что ты за человек такой?! — процедил он сквозь зубы.
Лань Лянь прищурился, смерил взглядом Цзиньлуна, который аж трясся от ярости, и неторопливо поднялся с косой в руке:
— Он умер, а мне жить дальше надо. Вон просо косить пора.
Цзиньлун поднял у воловьего загона худое железное ведро с проржавевшим насквозь дном и швырнул в Лань Ляня. Тот даже уворачиваться не стал. Ведро ударилось ему в грудь и упало у ног.
С налившимися кровью глазами рассвирепевший Цзиньлун схватил коромысло и высоко занёс, собираясь ударить Лань Ляня по голове. К счастью, его остановил Хун Тайюэ, иначе он Лань Ляню голову бы проломил.
— Разве можно так, старина Лань! — недовольно буркнул Хун Тайюэ.
Глаза Лань Ляня наполнились слезами, ноги подкосились, он упал на колени и горестно воскликнул:
— На самом деле это я больше всех любил Председателя Мао, а не вы, щенки!
Толпа, онемев, смотрела на него в ужасе.
А Лань Лянь колотил землю кулаками, заходясь в слёзном вопле:
— Эх, Председатель Мао… Я ведь тоже из твоего народа, из твоих сынов… И землю мою ты мне выделил… И право быть единоличником дал…
Подошла плачущая Инчунь, чтобы помочь ему встать, но он словно прирос к земле.
Ноги у неё подогнулись, и она тоже опустилась на колени.
С абрикоса, как сухой листок, слетела большая жёлтая бабочка и, попорхав, опустилась на цветок белой хризантемы у неё в волосах.
Белую хризантему у нас в деревне, по обычаю, вкалывают в волосы, когда оплакивают самого близкого человека. К кусту хризантем у дверей Инчунь рванулись другие женщины, чтобы сорвать цветок и воткнуть себе в волосы. Они, видать, надеялись, что эта большая бабочка перелетит на голову кого-то из них. Но та, как опустилась на голову Инчунь, так сложила крылья и больше не двигалась.
ГЛАВА 32
Жадность Сюй Бао стоит ему жизни. Шестнадцатый гонится за луной и становится повелителем
Я потихоньку покинул двор семьи Симэнь, оставив Лань Ляня в окружении растерявшейся толпы. В толпе сверкнули гнусные глазки укрывшегося там Сюй Бао. Я полагал, что этот старый разбойник пока ещё не посмеет увязаться за мной и у меня будет время, чтобы как следует подготовиться к схватке.
На ферме уже никого не осталось, темнело, пришло время кормёжки, и семьдесят с лишним выживших счастливчиков оглашали округу голодным хрюканьем. Хотелось открыть калитки и выпустить их всех на волю, но я боялся, что они будут приставать с вопросами. Шумите, братцы, кричите, мне пока не до вас, потому что я уже вижу, как за кривой абрикос шмыгнула вёрткая тень Сюй Бао. Точнее, я почувствовал мрачную и убийственную ауру этого безжалостного типа. Голова работала быстро и напряжённо, обдумывая ответные действия. Я укрылся у себя в загоне, забившись в угол. Очевидно, это был лучший выбор: мои причиндалы прикрывала стена. Я лежал на брюхе, притворяясь, что ничего не понимаю, но в голове был готовый план: наблюдать, ждать и спокойно обдумывать свои действия. Давай, Сюй Бао, мечтаешь завладеть моими сокровищами, чтобы умять их под вино, а я хочу откусить твои и отомстить за изувеченных тобой животных.
Вечерняя мгла густела, поднимался насыщенный влагой туман. Ослабевшие от голода свиньи больше не кричали. На ферму опустилась тишина, лишь с юго-востока доносилось лягушачье кваканье. Чувствовалось, что злодейская аура постепенно приближается. Ясно, старый негодяй сейчас начнёт действовать. За невысокой стеной появилось маслянистое, как грецкий орех, чахлое личико: ни бровей, ни ресниц, ни усов. Неожиданно он улыбнулся, а я от этой улыбочки чуть не обмочился. Но как ты, мать твою, ни улыбайся — чтобы я под себя напустил, не дождёшься. Открыв калитку, он остановился в проходе, помахал мне и призывно посвистел. Хочет выманить меня из загона. Его гнусный план я разгадал сразу: стоит мне выйти, как он тут же мне всё и отчекрыжит. Это ты хорошо придумал, щенок, но сегодня твой господин Шестнадцатый на уловки не поддастся. Буду действовать, как решил, не двинусь с места, пусть хоть загон обваливается, и ни на какие вкусности не куплюсь. Сюй Бао достал половину кукурузной лепёшки и бросил у входа. Сам подбирай и жри, поганец. Он старался выманить меня и так, и сяк, но я лежал у себя в углу не двигаясь.
— Мать твою, не свинья, а демон какой-то! — злобно выругался он.
Если бы он махнул на меня рукой и ушёл, хватило бы духу броситься вдогонку и схватиться с ним? Трудно сказать, кто его знает; главное, что никуда он не ушёл. Этого ублюдка, страстного любителя жареных причиндалов, так влекло к болтавшимся у меня между ног сокровищам, что он, согнувшись и не обращая внимания на жидкую грязь, вошёл-таки в загон!
В мозгу, смешавшись языками синего и жёлтого пламени, заполыхали гнев и страх. Вот он, миг расплатиться и дать выход ненависти. Стиснув зубы и сдерживаясь, я силился сохранять хладнокровие. Подходи же, подонок старый. Ближе, ещё ближе. А ты дождись, пока противник зайдёт в твой дом, и в ближнем бою, в ночном бою, атакуй! Метрах в трёх он остановился, стал строить рожи, чтобы выманить меня. Как же, жди больше, щенок поганый. Давай подходи, ну, я же свинья безмозглая, никакой опасности не представляю. Он, верно, подумал, что переоценил мой ум, ослабил бдительность и стал помаленьку приближаться, решив подойти и шугануть меня оттуда. Когда он наконец склонился в метре от силы, мышцы тела напряглись, словно тетива лука, натянутая так, что из полумесяца получилась полная луна. Стрела на тетиве, осталось броситься в атаку, и никуда ему не уйти, будь он как блоха быстроногий.
В тот миг казалось, что тело уже не повинуется воле, что оно рванулось вперёд по своему почину, и страшный удар пришёлся Сюй Бао в низ живота. Он взлетел в воздух, ударился головой о стену и грохнулся туда, где я обычно справляю нужду. Он уже распластался на земле, а в воздухе ещё висел его горестный вопль. Весь боевой запал он утратил и валялся в моём навозе как труп. Чтобы отомстить за друзей, которых он изувечил, я был полон решимости осуществить свой план: побить его, его же оружием. Было и чуть противно, и немного жаль, но раз уж решил, надо дело доводить до конца. И я отчаянно хватанул его между ног. Но хватанул пустоту, будто лишь прорвав тонкие штаны. Я с силой рванул зажатую в зубах мотню, штаны треснули, и от открывшейся картины я оторопел. Оказывается, этот Сюй Бао — евнух от рождения. Я сначала подрастерялся, но тут же понял, почему он такой, почему питал такую ненависть к самцам, был способен отсекать одним ударом и так жадно поедать их сокровища. Сказать по правде, несчастный человек. Может, он верил невежественным россказням о том, что, съев это, можно что-то восполнить, надеялся, что на камне тыква завяжется, что сухое дерево даст побеги. В кромешной тьме я заметил, что из ноздрей у него парой червячков протянулись полоски алой крови. Что же он, слабак, с одного удара и окочурился? Сунул ногу под нос для проверки — не дышит. Увы, и впрямь откинулся, подлюка. Я слышал краем уха в уездной больнице лекцию о приёмах оказания первой помощи, видел, как Баофэн оказывала эту помощь нахлебавшемуся воды подростку. И подражая ей, уложил этого поганца и стал давить ему на грудь копытцами. Нажимал, нажимал изо всех сил. Только рёбра хрустят, да кровь изо рта и носа пошла…
Пораскинув мозгами, у выхода из загона я принял самое важное в жизни решение: умер Председатель Мао, и в мире людей грядут громадные перемены. А я в это время превратился в свирепого хряка-человекоубийцу, запятнавшего себя кровью, и, если останусь на ферме, меня ждёт нож мясника и котёл с кипятком. Я словно услышал призыв откуда-то издалека:
— Айда бунтовать, братцы!
Перед тем как сбежать, я помог сородичам, оставшимся в живых после эпидемии, отворить калитки загонов и выпустил их. Потом забрался на возвышение и крикнул:
— Айда бунтовать, братцы!
Они в замешательстве уставились на меня, не понимая, о чём я. Из толпы выбежала лишь одна тощенькая, ещё не достигшая половой зрелости самочка — тело белое, на брюхе два пятна в виде цветочков:
— Великий Вождь, я с тобой.
Остальные рыскали по загонам в поисках еды, другие лениво вернулись в свои и улеглись в грязь, ожидая, когда придут люди и накормят.
А я с этой самочкой направился на юго-восток. Земля мягкая, ступишь и проваливаешься по колено. За нами оставались четыре дорожки глубоких следов. Когда мы добрались до глубокой, в несколько чжанов, канавы, я спросил:
— Тебя как звать-то?
— Сяо Хуа — Цветочек меня кличут, Великий Вождь.
— И чего это тебя так величают?
— А у меня на брюхе узор в два чёрных цветочка, Великий Вождь.
— Ты из Имэншани, Сяо Хуа?
— Нет, Великий Вождь.
— Если не из Имэншани, то откуда?
— А я точно и не знаю, Великий Вождь.
— Никто не пошёл за мной, а ты почему пошла?
— Преклоняюсь перед тобой, Великий Вождь.
Глядя на эту наивную, безхитростную хрюшку, я был тронут и опечален. В знак дружбы я ткнулся ей в брюхо губами:
— Хорошо, Сяо Хуа, теперь мы сбросили владычество людей и обрели свободу, как наши предки. Но впредь придётся, как говорится, питаться ветром и спать на росе, переносить всяческие тяготы, и если ты уже жалеешь, то не поздно отказаться.
— Я не жалею, Великий Вождь, — твёрдо заявила Сяо Хуа.
— Ну что ж, прекрасно, Сяо Хуа, а плавать ты умеешь?
— Да, Великий Вождь, умею.
— Отлично!
Я похлопал её по заду и первым прыгнул в канаву. Тёплая вода в канаве мягко обволакивала, плыть было приятно. Изначально я планировал переплыть канаву, которая казалась непроточной, и идти дальше по суше, но потом передумал. Очутившись в воде, я понял, что она течёт на север со скоростью примерно пять метров в минуту. Там, на севере, — Великий канал, по которому правительство маньчжурской династии Цин перевозило зерно. Туда и течёт эта канава. По каналу до сих пор ходят деревянные барки, перевозившие деревья с плодами личжи для императорских жён и наложниц. По берегам когда-то шли бурлаки и тянули бечеву, согнувшись в три погибели и выпучив глаза, железные мышцы на ногах напряжены, ручьями катится пот. «Где угнетение, там и бунт», — как сказал Мао Цзэдун. «Тысячи положений марксизма, в конце концов, сводятся к одному: „Бунт — дело правое!“» Это тоже его слова. Плыть в этой тёплой канаве одно удовольствие. Держишься на плаву, а тебя несёт течением. А стоит слегка подвигать передними ногами, кажется, что устремляешься вперёд как акула. Я оглянулся на малышку Сяо Хуа — она следовала вплотную за мной, старательно суча ножками. Голова задрана, глаза горят, из ноздрей с шумом вырывается дыхание.
— Ну как ты, Сяо Хуа?
— Великий… Вождь… Ничего… — Пока она отвечала, нос ушёл под воду, она зафыркала и бестолково замолотила ногами.
Я просунул переднюю ногу ей под живот и легонько подтолкнул вверх, чтобы большая часть тела оказалась над поверхностью.
— Молодец, малышка. Мы, свиньи, — прирождённые пловцы, главное, не волнуйся. Чтобы эти гадкие люди не обнаружили наши следы, я решил, что будем двигаться не посуху, а по воде. Выдюжишь?
— Выдюжу, Великий Вождь… — задыхаясь, выдавила Сяо Хуа.
— Ладно, давай-ка забирайся ко мне на спину! — скомандовал я. Но она отказалась, показывая, что у неё ещё есть силы. Тогда я поднырнул и всплыл уже с ней на спине. — Держись крепко и не отпускай, что бы ни случилось!
Так, с Сяо Хуа на спине, я миновал восточный край свинофермы и выплыл в Великий канал, в бурные волны, которые он катил на восток. На западном краю неба пылающие на закате облака принимали самые разные формы и цвета, представая то синим драконом, то белым тигром, то львом, то дикой собакой. Через их просветы прорывались лучи вечерней зари, и вода ослепительно сияла. На берегах виднелись размывы, уровень воды заметно упал, с обеих сторон дамбы образовались отмели, где густо разросся рыжебородый ивняк. Гибкие ветви клонились на восток, открывая следы, оставленные стремительным течением. На ветвях и на листьях оставались целые слои песка. Вода отступила, но как и во время подъёма чувствовался напор разлива — колоссальная мощь, аж дух захватывает. Особенно когда канал долго сияет под пылающими облаками, его бескрайность просто не поддаётся воображению, это нужно видеть своими глазами!
Говорю тебе, Цзефан, моё тогдашнее — как свиньи — путешествие по Великому каналу — великий подвиг, которому нет равных в истории Гаоми. Ты, негодник, был тогда выше по течению, на другом берегу канала. Вы тоже все на дамбе работали, пытаясь уберечь ещё не затопленное водой. А я с Цветочком на спине плыл по течению на восток, испытывая на себе величие танской поэзии. «Там, где волны бушуют», [218]волны гнались за нами, мы убегали от них, а они спешили одна вослед другой. О Великий канал, какая мощь заключена в тебе! Ты несёшь песок и ил, смываешь посевы кукурузы, гаоляна, стебли батата, выворачиваешь с корнем большие деревья и несёшь всё это безвозвратно в Восточное море. В зарослях тамариска на твоих берегах осталось множество дохлых свиней с нашей фермы, они вздуваются там и гниют, разнося вокруг отвратительную вонь. При виде их я ещё больше проникся пониманием того, плывя с Сяо Хуа по течению, мы преодолели свинское состояние, избежали эпидемии, и что мы вне уже завершившейся эпохи Мао Цзэдуна.
В «Записках о свиноводстве» Мо Янь так пишет о тушах свиней, сброшенных в реку:
Более тысячи голов дохлых свиней со свинофермы «Абрикосовый сад» плыли ряд за рядом: они гнили, разбухали, лопались, их пожирали личинки, разрывали на куски рыбы, а они плыли и плыли по течению, пока наконец не исчезли в безбрежных просторах Восточного моря, где их проглотили, где они растворились, превратились в самые разные частицы великого и превечного круговорота материи.
Неплохо написал, паршивец, ничего не скажешь. Одну только возможность упустил. Случись ему увидеть, как я, Шестнадцатый, Царь свиней, с Сяо Хуа на спине плыву в тускло-золотом потоке, а за нами гонятся волны — вот тогда он не смерть живописал бы, а жизнь, превозносил бы нас, воспел бы хвалу мне! Я и есть жизненная сила, я — страсть, я — свобода, я — любовь, я — самое прекрасное, самое поразительное проявление жизни на земле.
Мы плыли по течению, лицом к луне шестнадцатого дня восьмого месяца. Она совсем иная, не такая, что светила вечером на твоей свадьбе. Тогда она опустилась с небес, а тут вынырнула из воды. Тучная и налитая, но кроваво-красная, она показалась, словно из мрачных глубин космоса, как заливающийся плачем новорождённый младенец, весь в крови, от которой изменила свой цвет река. Та луна, нежная и печальная, пришла на вашу свадьбу, а эта, скорбная и унылая, явилась на кончину Мао Цзэдуна. Мы видели, как он сидит на ней — под его грузным телом луна сделалась овальной, — на плечах красный флаг, в пальцах сигарета, тяжёлая голова чуть приподнята, выражение лица задумчивое.
Я плыл с Сяо Хуа на спине вдогонку за луной, вдогонку за Мао Цзэдуном. Мы хотели подобраться поближе, чтобы поотчетливее разглядеть его лицо. Мы продвигались вперёд, но луна отступала, и как я ни старался грести изо всех сил, стремительно скользя по воде, как торпеда, расстояние между нами оставалось прежним. Сяо Хуа лупила меня ногами по брюху, как скаковую лошадь, и знай покрикивала: «А ну, прибавь!»
Тут я обнаружил, что за луной гонимся не только мы с Сяо Хуа. В этой реке водились стаи карпов с золотистыми плавниками, угри с зеленоватой спинкой, большие черепахи с круглыми панцирями… И многие из этих водных обитателей пустились в погоню. Карпы то и дело выскакивали из воды, поблёскивая в лунном свете приплюснутыми телами, как драгоценные камни. Угри извивались у поверхности серебристыми змейками, будто скользя по льду. Черепахи лишь кажутся неуклюжими, плавучесть плоского тела вкупе с пружинистым околопанцирным фартуком, а также мясистые перепонки на конечностях, которыми они с силой отталкиваются от воды, позволяют им быстро скользить, как судам на воздушной подушке. Пару раз мне даже показалось, что красные карпы долетели до луны и упали рядом с Мао Цзэдуном. Но, присмотревшись, я понял, что обманулся. И как водные обитатели ни проявляли каждый свои способности и сильные стороны в этой погоне, расстояние от них до луны ничуть не менялось.
Мы плыли дальше. По обоим берегам в зарослях тамариска, которые совсем недавно были под водой, мириады светлячков зажгли зелёные фонарики, и эти огоньки перекатывались, словно по обе стороны красного потока реки над поверхностью воды текли ещё две речки зелёного цвета. Это тоже чудо, которое редко кому удаётся увидеть, жаль, паршивца Мо Яня не было рядом.
В следующем перерождении — собакой — я своими ушами слышал, как Мо Янь говорил тебе, мол, надо переделать «Записки о свиноводстве» в большой роман. Он хотел на основе «Записок» раскрыть отличительные особенности своего творчества по сравнению с творениями тех, кто владел тайными рецептами большой литературы, как киты в океанских просторах своим неповоротливым телом, тяжёлым дыханием, кровавым живорождением детёнышей раскрывают своё отличие от изящных по форме, проворных и ловких, высокомерных и бездушных акул. Помню, ты тогда убеждал его написать о чём-то возвышенном, например, о любви, дружбе, цветах, «вечнозелёной сосне». [219]Зачем, спрашивается, о свиноводстве писать? Разве можно рядом со словом «свинья» поставить слово «великий»? Ты тогда ещё был в чиновниках и, хотя тайком спал с Пан Чуньмяо, изображал человека высокоморального, поэтому так и говорил с Мо Янем. Ух, разозлился я тогда, аж зубы зачесались, так и хотелось подскочить и хватануть тебя, чтобы не болтал больше о возвышенном. Остановили наши многолетние отношения, лишь поэтому и сдержался. На самом деле, возвышенное не возвышенное, вопрос не в том, о чём писать, а в том, как писать. У так называемого «возвышенного» тоже нет общего критерия. К примеру, за то, что ты, женатый мужчина, сначала обрюхатил нецелованную девчонку на двадцать лет тебя младше, потом оставил карьеру, бросил семью и скрылся с этой девицей, не расписавшись, даже собаки в уездном центре крыли тебя последними словами. А паршивец Мо Янь называет эти твои поступки очень даже возвышенными. Вот я тогда и подумал, что стань он свидетелем того, как мы с водными обитателями догоняем на реке луну, догоняем Мао Цзэдуна, да ещё опиши всё это в «Записках о свиноводстве», возможно, сбылись бы его самые честолюбивые устремления. Вот уж поистине жаль, что он не смог увидеть своими глазами прекрасную картину вечера девятого сентября — или шестнадцатого августа по лунному календарю: несущий бурные воды Великий канал, ракитник по берегам, дамбы. Поэтому-то его «Записками о свиноводстве» могут насладиться лишь очень немногие, для большей же части людей честных и благородных — это срамота, да и только.
Там, где Гаоми граничит с уездом Пинду, посреди канала есть островок — так называемая коса семьи У, разделяющий его на две протоки: одна течёт на северо-восток, другая — на юго-восток. Описав круг, эти две протоки сливаются вновь у деревеньки Лянсяньтунь. Площадь островка около восьми квадратных километров, его принадлежность неоднократно оспаривалась и Гаоми, и Пинду. Потом его передали производственно-строительному подразделению военного округа провинции, там начали устраивать коневодческое хозяйство, потом отказались, островок зарос ивняком и камышом и превратился в безлюдный пустырь. Луна с Мао Цзэдуном доплыла до этого места, потом вдруг подскочила, ненадолго зависла над ивняком и стремительно взмыла ввысь, стряхнув с себя речную воду внезапным дождём. При резком разделении реки на два рукава мало кто из речных обитателей оказался настолько проницательным, чтобы повернуть и плыть по течению дальше. Большинство, влекомые инерцией и центробежной силой, — вообще-то нельзя не учитывать силу притяжения луны и психологическое притяжение Мао Цзэдуна, — взлетели в воздух и упали среди верхушек ивняка и зарослей камыша. Только представьте себе картинку: река вдруг стремительно разделяется на две половины, и из образовавшегося пространства стаями вылетают красные карпы, белые угри, большие чёрные черепахи, которые в романтическом порыве устремляются к луне, но после того как достигают критической точки, сила земного притяжения возвращает их, и они, описав красивую сверкающую дугу, довольно трагично падают обратно. Разлетаются в стороны чешуя и плавники, рвутся жабры, раскалываются панцири, и они становятся добычей поджидающих там лисиц и диких кабанов. Лишь меньшинству благодаря физической силе и невероятному везению удаётся вновь нырнуть в воду и продолжить путь по юго-восточной или северо-восточной протоке.
Из-за собственного веса и восседавшей на мне Сяо Хуа я взлетел в воздух только метра на три, а потом стал падать. Целыми и невредимыми нам удалось остаться лишь благодаря амортизации гибких и густых крон ивняка. Лисам нас не сожрать — мы слишком велики; а диким кабанам с их развитой передней частью тела и заострённым задом мы, должно быть, приходимся близкой роднёй, и себе подобных они есть не станут. Так что приземлились мы на песчаную косу в полной безопасности.
Добывать пищу, причём очень питательную, лисам и кабанам не составляло труда, и раздобрели они до неприличия. Лисы едят рыбу, это в их привычке, но когда мы увидели, как её уминает дюжина кабанов, изумлению не было предела. Уже избалованные, они выедали лишь рыбий мозг и икру, а от вкуснейшей рыбьей мякоти нос воротили.