Я приподнял бинокль, переулок стал короче, в поле зрения появилась площадь Тяньхуа. Фонтан не работает, вокруг него стая ворон делит что-то съестное — бесформенное, похожее на сосиску. Карканья не слышно, но наверняка они расшумелись вовсю. Стоило одной взлететь с едой в клюве, как на неё тут же бросался десяток других. Они сбивались в один клубок, летели выдранные перья, словно пепел во время обряда поминовения умершего. Вокруг полно пивных бутылок, и за них ведут спор работница городской службы охраны окружающей среды в белой шапочке и маске, с метлой в руках, и старик, который волочит большую клетчатую сумку. Работники службы охраны окружающей среды — моя епархия, и я прекрасно понимаю, что для этой женщины сбор утиля составляет немалый источник дохода. А среди утиля самое прибыльное — как раз пивные бутылки. Всякий раз, когда старик кладёт к себе в сумку бутылку, работница налетает на него с метлой, нацеливается прямо в лицо. Старик каждый раз встаёт и атакует её с бутылкой в руках, и та обращается в бегство, волоча за собой метлу. Старик гнаться за ней и не думает; он возвращается и, присев на корточки, спешит нагрузить сумку бутылками, потому что работница с метлой наперевес летит на него снова. Ну как в телепередаче «В мире животных»: старик походил на льва, а работница — на гиену.
Когда-то в рассказе паршивца Мо Яня под названием «Полнолуние» я прочёл, что в каждую ночь полнолуния все собаки уездного центра Гаоми прибегают на площадь Тяньхуа на собрание. Неужто эти пивные бутылки и огрызки сосисок — следы от него?
Я опустил бинокль ниже: вот площадь Тяньхуа, вот переулок Тяньхуа. Сердце вдруг забилось: появилась Хэцзо. Она с трудом стаскивала велосипед по трём ступенькам у ворот. Обернувшись, чтобы запереть их, увидела намалёванное на воротах. Спустилась по ступенькам, огляделась по сторонам, пересекла переулок, нарвала пригоршню сосновых игл и с силой принялась стирать рисунки. Лица не видно, но я знал, что она наверняка ругается. Стерев мел, села на велосипед, покатила на север и через несколько десятков метров скрылась за домами. Как, интересно, она провела эту ночь? Бодрствовала или сладко спала как раньше? Не знаю. За все эти годы я никогда не любил её, но она всё же мать моего сына, и мы тесно связаны. Её фигура показалась на дороге, ведущей к железнодорожному вокзалу. На велосипеде ей тоже тяжело держаться прямо. Видимо, спешит, всё тело ходит ходуном из стороны в сторону. Лицо словно окутано дымкой. Она в чёрной футболке с жёлтым фениксом на груди. Одежды у неё полно. Однажды в командировке я под настроение купил ей дюжину платьев, но она сложила их на дно сундука. Я думал, что, проезжая мимо уездной управы, она глянет в окно моего кабинета. Нет, не глянула, промчалась, глядя куда-то вперёд. Я вздохнул: эта женщина ни за что просто так не отпустит, но раз война объявлена, придётся сражаться до конца.
Я снова направил бинокль на переулок Тяньхуа. Его хоть и называют переулком, но на самом деле это широкая десятиметровая улица, по которой проходят все, кто живёт в южной части города и провожает детей в школу Фэнхуан. Как раз время идти в школу, и в переулке становится людно. Большинство старшеклассников едут на велосипедах — юноши на горных с толстыми шинами, девушки на сравнительно традиционных моделях. Парни чуть ли не ложатся на раму, задирая зад и прижимаясь вплотную к велосипедам девиц, или же проскальзывают между двумя девичьими машинами.
Из ворот вышли мой сын с собакой. Сначала выскользнул пёс, потом бочком прошёл сын, приоткрыв половинку ворот. Молодец, если бы открыл обе половинки, большие, стальные, то сколько бы сил потратил, открывая и закрывая. Они заперли ворота, соскочили по ступенькам и направились на север. Сын вроде поздоровался с каким-то парнишкой на велосипеде, а пёс этого парнишку облаял. Они прошли мимо парикмахерской Тяньхуа, через улицу от которой лавчонка, где делают аквариумы и торгуют декоративными рыбками. Вход в лавку обращён на восток, его заливают лучи солнца. Хозяин, очень достойный старик, до ухода на пенсию работал бухгалтером на хлопковой базе. Он как раз выставлял аквариумы с рыбками на улицу. В прямоугольном аквариуме бестолково толклись большие золотые рыбки, и сын с собакой присели на корточки, чтобы понаблюдать за ними. Хозяин, похоже, что-то сказал сыну, но тот сидел, опустив голову, и рта было не видно. Может, что-то ответил, а может, и нет.
Они пошли дальше на север. У моста Тяньхуа сын, похоже, захотел спуститься к воде, но пёс удержал его за одежду. Вот уж истинная преданность. Сын повырывался, но с псом не совладаешь. В конце концов нашёл кирпич и швырнул в воду, подняв тучу брызг. Наверное, целил в головастиков. Собака желтоватой масти сначала облаяла нашего пса, потом дружелюбно завиляла хвостом. В солнечных лучах поблёскивали дождевые навесы сельского рынка из зелёного пластика. Сыну нужно было остановиться почти у каждой лавки, но пёс всё время тянул его и подталкивал носом под коленки, заставляя шагать быстрее. Выйдя в переулок Таньхуа, они ускорили шаг. Мой бинокль в это время тоже начал гулять между переулком и книжным магазином.
Сын вытащил из кармана рогатку и прицелился в птичку на груше. Это был дом моего сослуживца, замначальника уезда Чэня, потомка того самого таньхуа — «искателя цветов», [271]получившего учёную степень ещё при Цинах, во время правления под девизом Даогуан. [272]Пышно цветущая ветка груши свешивалась за стену, на ней и сидела птичка. И тут, словно спустившись с небес, у входа в магазин Синьхуа возникла Пан Чуньмяо. Сынок, пёс, всё, я за вами больше не слежу.
Чуньмяо в белом платье, и не то чтобы я смотрел на неё влюблёнными глазами — как говорится, «в глазах любящего любимая подобна Си Ши [273]», — она действительно стройна и изящна. Чисто умытое лицо без следа косметики — казалось, я слышу свежий запах сандалового мыла, вдыхаю исходящий от неё аромат, который сводит с ума, опьяняет, от которого я чувствую себя небожителем, от которого умираю. На её лице играет улыбка, поблёскивают глаза, сияют, как фарфор, зубы, она смотрит на меня, зная, что я смотрю на неё. Самый час пик, по улице снуют машины, по тротуарам, изрыгая чёрный выхлоп, носятся скутеры, им навстречу сломя голову катят велосипедисты, отчаянно сигналят важные лимузины — это всегда вызывало крайнее отвращение. Но сегодня всё стало прекрасным.
Она стояла, пока кто-то из сослуживцев не открыл для неё дверь изнутри. Перед тем как войти, она прижала пальцы к губам и послала мне воздушный поцелуй. Он бабочкой перелетел через улицу, подлетел к окну, попорхал, влетел и опустился мне на губы. Милая моя, да я для тебя сквозь огонь и воду пройду, жизни не пожалею.
Вошла секретарша. Она известила, что утром я должен присутствовать на совещании уездного парткома по созданию в Симэньтуни особой экономической зоны по туризму. В совещании примут участие члены постоянного комитета парткома, все заместители начальника уезда, члены парткома, ответственные лица от каждого отдела уездной управы, а также первые лица всех банков. Понятно. Цзиньлун затеял большую игру, но впереди и его, и меня, похоже, ждут не букеты цветов и гладкая дорога. Было предчувствие, что наш с братом удел будет трагическим, но останавливаться уже нельзя. В этом смысле мы действительно друг друга стоили.
Прибравшись на столе перед тем, как уйти, я снова взял бинокль и занял привычную позицию у окна. И увидел, как собака моего сына ведёт мою жену через улицу прямо ко входу в книжный магазин. Я читал несколько произведений Мо Яня, где собаки у него чуть ли не умнее людей, и всегда потешался над этой ерундой. Но теперь верю, что так оно и есть.
ГЛАВА 45
Четвёрочка выслеживает Чуньмяо по запаху. Хуан Хэцзо пишет послание кровью
Когда я проводил твоего сына до школы, к воротам неторопливо подкатил серебристо-серый лимузин «тойота краун». Из него вышла наряженная девочка. Твой сын поздоровался с ней по-иностранному:
— Хай, Пан Фэнхуан!
— Хай, Лань Кайфан! — ответила девочка.
И они вместе зашли в школу.
Я проводил взглядом умчавшийся лимузин, а у ноздрей струился запах Пан Канмэй. Этот запах, в котором преобладал дух свежераспиленной софоры, был известен мне и раньше, но теперь он смешивался с запахом новеньких юаней, ароматом французских духов, сверхмодной одежды и дорогих украшений. Я обернулся на узкий дворик школы Фэнхуан. Известная школа с серьёзными учителями, она походила на золотую клетку, в которой тесно сбились пичужки с красивым оперением. Выстроившись на спортплощадке, они наблюдали, как под звуки государственного гимна медленно поднимается красный стяг.
Я перебежал улицу, повернул на восток, потом на север, неспешно направляясь к площади перед железнодорожным вокзалом. Утром твоя жена бросила мне четыре блинчика с луком. Желая оправдать её расположение, я съел все четыре, и теперь они тяжело, как кирпич, давили на желудок. Меня учуяла венгерская борзая во дворике за ресторанчиком и гавкнула пару раз в знак почтения. Отвечать не хотелось. На душе в тот день было нерадостно. Было предчувствие, что он будет беспокойным и для людей, и для собак.
Получилось, что с твоей женой мы встретились ещё до того, как я добрался до её рабочего места. Я дал ей знать по-собачьи, что твой сын благополучно прибыл в школу. Она слезла с велосипеда:
— Четвёрочка, ты же всё замечаешь, он хочет оставить нас.
Сочувственно глядя на неё, я приблизился и повилял хвостом в утешение. Мне хоть и не нравится, как от неё пахнет прогорклым маслом, но она всё же моя хозяйка.
Держа велосипед, она уселась на поребрик и поманила меня. Я подчинился. Дорога рядом с акацией усеяна белыми лепестками. Из стоявшей неподалёку мусорной урны в виде панды несло какой-то дрянью. Сотрясая всё вокруг и изрыгая клубы чёрного дыма, мимо проезжали трёхколёсные тракторы с прицепами, гружёнными овощами, но на перекрёстке их останавливали дорожные полицейские. Движение такое беспорядочное, что вчера под колёсами погибли две собаки. Твоя жена погладила меня по носу:
— Четвёрочка, у него есть другая. От него пахнет женщиной. У тебя нюх куда лучше, ты наверняка тоже учуял. — Она достала из велосипедной корзинки стёртую добела чёрную кожаную сумочку, вынула листок бумаги, развернула и поднесла мне под нос два длинных волоса: — Вот, это её, нашла на одежде, которую он оставил дома. Помоги мне найти её, пёсик мой. — Она завернула волосы и встала, опершись на поребрик. — Помоги мне найти её, Четвёрочка. — Глаза влажные, но в них пылает огонь.
Я даже не колебался, это же моя обязанность. Вообще-то я и без волос знал, кого искать. И неторопливо побежал, ища линию этого запаха, похожего на запах лапши из зелёных бобов. Твоя жена следовала за мной на велосипеде. Из-за увечья ей легче было сохранять равновесие, когда она ехала быстро.
У входа в книжный магазин Синьхуа, я заколебался. Из-за прелестного запаха я симпатизировал Чуньмяо, но, глядя на раскачивающуюся из стороны в сторону фигуру твоей жены, всё же решился. Ведь я же собака, а собака должна быть преданной хозяину. И я пролаял пару раз у входа в магазин. Твоя жена толкнула дверь и впустила меня. Пролаяв пару раз перед Чуньмяо, которая в это время протирала влажной тряпкой прилавок, я понурил голову. Просто не мог смотреть ей в глаза.
— Не может быть, — глядя на меня, удивилась твоя жена. Я тихонько поскуливал. Подняв глаза на покрасневшее лицо Чуньмяо, она проговорила с болью, отчаянием, но и сомнением в голосе: — Разве может быть, чтобы это была ты? Почему ты?
Две другие продавщицы подозрительно поглядывали на нас. Одна, краснорожая, заорала, дохнув жуткой смесью соевого сыра и лука-порея:
— Чья собака, выведите её отсюда!
Другая, распространяя вокруг запах мази от геморроя, негромко проговорила:
— А ведь это собака начальника уезда Ланя, стало быть это его супруга…
Твоя жена с ненавистью уставилась на них, те спешно опустили головы, а она громко сказала Чуньмяо:
— Выйди на минутку, меня к тебе послала классная моего сына!
Открыв дверь, она сперва выпустила меня, а потом вышла сама. Не оборачиваясь, подошла к своему велосипеду, сняла замок и повела по обочине на восток. Я плёлся за ней. В магазине открылась дверь. Даже не поворачивая головы, я знал, что это Чуньмяо, потому что от напряжения её запах стал сильнее.
У магазина оптовой торговли острым соусом марки «хун» твоя жена остановилась. Я присел рядом лицом к огромному рекламному щиту. Подняв бутылку этого соуса, мне улыбалась во весь большой рот красногубая женщина. Улыбка абсолютно неестественная, поистине мучение и наслаждение после того, как его отведаешь. «Острый соус Хун: рецепт от предков. Полезен для здоровья, аромат редкий». Вспомнился ушедший бедолага мастиф, и душа исполнилась смутной печали. Твоя жена обеими руками ухватилась за ствол придорожного чинара, ноги у неё мелко дрожали. Подошедшая Чуньмяо нерешительно остановилась метрах в трёх от неё. Твоя жена стояла, уставившись на кору дерева, на землю. Я не спускал глаз с обеих: левым наблюдал за ней, правым за Чуньмяо.
— Когда мы пришли на фабрику, тебе было всего шесть лет, — начала твоя жена. — Мы старше тебя на целых двадцать лет, мы из разных поколений.
Между нами прошла слепая Мао Фэйин со своим рыжим поводырём. Этот поводырь никогда не участвовал в наших вечеринках на полнолуние, но за преданность хозяйке пользовался огромным уважением среди собак. Закинув за спину холщовый мешок с хуцинем, слепая исполнительница держалась за кожаный ремень, пристёгнутый к ошейнику собаки. Тело чуть наклонено назад, голова набок, словно прислушивается, и шла она чуть пошатываясь.
— Наверняка он обманул тебя, — продолжала твоя жена. — Женатый мужчина, а ты молодая, неопытная. Значит, он виноват, этот зверь в человеческом облике, он губит тебя. — Твоя жена обернулась, опершись плечом на дерево, и зло уставилась на Чуньмяо. — Пол-лица синее, в нём человеческого-то на каких-то три десятых, остальное — демон, ты с ним, как ароматный цветок в куче навоза!
Под вой сирен мимо промчались две полицейские машины. Пешеходы провожали их глазами.
— Я ему уже сказала, что развод он получит только через мой труп! — кипятилась твоя жена. — Ты человек толковый, папа, мама, старшая сестра — все люди видные, если о вашей связи станет известно, им в глаза людям смотреть стыдно будет. Мне-то что, с моей половинкой зада заботиться о репутации не приходится, чего тут переживать, наплевать на неё!
Дорогу стали переходить дети из детского сада, одна воспитательница впереди, другая сзади, ещё две бегали взад-вперёд посередине колонны, беспрестанно покрикивая на все лады. Поток машин приостановился, чтобы пропустить их.
— Брось его, влюбись в кого-нибудь другого, выйди замуж, нарожай детей, будь спокойна, я твоё имя чернить не буду, — заявила твоя жена. — Я, Хуан Хэцзо, никуда не годная уродина, но слово своё держу! — Она вытерла глаза тыльной стороной правой ладони, а потом сунула указательный палец в рот, и мускулы лица напряглись. Когда она вытащила его, я тут же учуял запах крови. Она подняла палец и коряво начертала кровью на гладкой коре чинара:
БРОСЬ ЕГО
Чуньмяо со стоном прикрыла рот, повернулась и, спотыкаясь, бросилась прочь. Она то бежала, то переходила на шаг, а через несколько шагов снова пускалась бегом, ну совсем как мы, собаки. И не отрывала ладони ото рта. Я провожал её печальным взглядом. В магазин она заходить не стала, а свернула в переулок рядом, переулок маслобоен. Там жили производители кунжутного масла, там же обитал начальник одного нашего филиала. Кунжутное масло он трескал регулярно, и шерсть этого паршивца так и лоснилась.
Глянув на бледное лицо твоей жены, я похолодел. Ясное дело, желторотая девчонка Чуньмяо ей не соперница. Ей тоже тяжело, но слёзы течь не желали. Пора бы отвести меня домой, но она не уходила. Из пальца ещё течёт кровь, чего же ей пропадать. И она стала терпеливо добавлять пропущенные черты иероглифов, подкрашивать неясные места. Оставалось ещё немного крови, и она добавила под иероглифами восклицательный знак. Ещё немного крови — и ещё один восклицательный знак. И ещё один.
БРОСЬ ЕГО!!!
Теперь написанное бросалось в глаза. Ей хотелось написать что-то ещё, но это было бы лишним, как говорится, всё равно что пририсовывать змее ноги. Она стряхнула кровь с пальца, сунула в рот, пососала, потом левой рукой залезла за воротник, содрала с плеча обезболивающий пластырь и замотала им палец. Пластырь она прилепила лишь утром, он был ещё липкий и обмотался легко.
Она ещё раз внимательно осмотрела написанный кровью призыв, эту настойчивую просьбу и предупреждение Пан Чуньмяо, и на лице появилась довольная улыбка. Толкая велосипед, она двинулась по обочине дороги на восток, а я в трёх метрах — за ней. Пару раз она ещё оглянулась, словно опасаясь, что кто-то сотрёт написанное.
На перекрёстке мы дождались зелёного сигнала, но улицу всё равно переходили с опаской. На светофоры плевать хотели многие водители мотоциклов с колясками, которые разъезжают в чёрных кожаных куртках, их не признают водители многих роскошных лимузинов, а ещё недавно появились какие-то «хонда байкеры», молодчики лет по восемнадцать, носятся на одинаковых мотоциклах и нарочно сбивают собак. Собьют, так ещё вернутся проверить — насмерть ли? Давят, чтобы кишки вон, лишь потом со свистом уносятся. Откуда такая ненависть к собакам? Не могу понять, хоть тресни.
ГЛАВА 46
Клятва Хуан Хэцзо пугает её глупого мужа. Хун Тайюэ выступает с протестом в уездной управе
Обсуждение бредового проекта Цзиньлуна продолжалось аж до полудня. Пожилого секретаря уездного парткома Цзинь Бяня — того самого подмастерья, который когда-то подковал чёрного осла моего отца, — повысили до зампредседателя городского собрания народных представителей, и то, что на смену ему придёт Пан Канмэй, было уже делом решённым. Дочь героя войны, университетское образование, опыт работы в первичных организациях, всего сорок лет, образцовая наружность, поклонники среди вышестоящих и поддержка снизу — в общем, подходит по всем параметрам. Дебаты на собрании не утихали, каждый стоял на своём.
И тут своё веское слово сказала Пан Канмэй:
— Принято! Инвестиции начального периода составят тридцать миллионов юаней, решение по этой сумме мы ожидаем от банков, затем будет сформирована группа по привлечению инвестиций от вкладчиков внутри страны и за рубежом.
Во время заседания сердце было не на месте, я не раз выбегал звонить в книжный магазин под предлогом необходимости справить нужду. Пан Канмэй впивалась в меня глазами, а я, показывая на живот, отделывался вымученной улыбкой.
В отдел розничной торговли магазина я звонил трижды.
— Опять ты! — раздался на третий раз возмущённый и грубый женский голос. — Не звони больше! Как ушла с этой колченогой жёнушкой начальника уезда Ланя, так и нет её.
Позвонил домой — никто не снимает трубку.
Я сидел как на раскалённой сковородке. Наверное, на меня было жутко смотреть. Перед глазами возникали разные картины, в том числе самая страшная: где-то в укромном месте или на глазах у множества людей моя жена убивает Пан Чуньмяо, а потом себя. Рядом с их телами уже собралась плотная толпа зевак, с пронзительным воем сирен туда стремительно мчатся полицейские машины. Исподтишка я глянул на Пан Канмэй, которая что-то уверенно говорила, тыча указкой в наброски замысла Цзиньлуна, а в оцепенелом мозгу было лишь одно: через минуту, через секунду, вот сейчас эта невероятно скандальная весть влетит сюда, в зал заседаний, как бомба террориста, грянет взрыв, и вокруг разлетятся осколки и куски плоти…
Под исполненные самого разного значения аплодисменты совещание объявили закрытым. Не обращая ни на кого внимания, я рванулся на выход. За спиной кто-то недобро и громко обронил:
— Его превосходительство Лань, должно быть, уже полные штаны наложил.
Добежав до машины, я не стал ждать, когда торопливо вскочивший водитель Сяо Ху откроет мне дверцу, сам скользнул на сиденье и нетерпеливо бросил:
— Поехали!
— Не получится, — с безысходностью в голосе ответил Сяо Ху.
Проехать и впрямь было невозможно. По распоряжению начальника административного отдела машины выстроились в порядке очерёдности по рангу. Первой стояла серебристая «тойота краун» Пан Канмэй, уверенно занимая выезд из здания парткома. За ней пристроился «ниссан» начальника уезда, чёрный «ауди» председателя Народного политического консультативного совета, белый «ауди» председателя Собрания народных представителей… Моя «сантана» стояла двадцатой. Заведённые двигатели ровно урчали. Кто-то, как я, уже нырнул в машину, другие стояли у дверей, негромко переговариваясь в ожидании своей. Все ждали Пан Канмэй. Из холла донёсся её заливистый смех. Ухватиться бы за него, как за длинный язык хамелеона, и вытащить её из здания. Наконец она появилась. В ярко-синем костюме, на отложном воротничке отливает серебром брошь. Сама она утверждает, что все драгоценности у неё искусственные. Чуньмяо как-то обмолвилась при мне, что у сестры этих драгоценностей целое ведро. Где ты, Чуньмяо, любимая? Я готов был выскочить из машины и бежать через двор на улицу, но Пан Канмэй наконец села в свою «тойоту». Машины одна за другой стали выезжать, охрана у ворот стояла навытяжку, отдавая честь. Все машины поворачивали направо.
— Куда это они? — озабоченно спросил я.
— А Симэнь Цзиньлун банкет устраивает. — И Сяо Ху передал мне большое, красное с золотом приглашение.
Я смутно вспомнил, как во время заседания кто-то шепнул: «И чего тут обсуждать, праздничный стол уже ждёт».
— Поворачивай, — поспешно велел я.
— Куда поедем?
— Назад в офис.
Сяо Ху повиновался явно без желания. Я знал, что на подобных банкетах водители могут не только поесть от души, но и получить подарки. К тому же председатель совета директоров Симэнь Цзиньлун славился щедростью на весь Гаоми. Чтобы успокоить водителя и как-то оправдать своё поведение, я заметил:
— Ты, должно быть, знаешь, что меня и Цзиньлуна связывают некоторые отношения.
Сяо Ху промолчал. Погонишься за лишней деньгой, так и головы не сносить. И «сантана» помчалась к управе. Как назло, в тот день в южном пригороде проводилась большая ярмарка, люди ехали туда на велосипедах, на тракторах, на запряжённых ослами повозках, шли пешком, заполнив весь Народный проспект. Сяо Ху безостановочно сигналил, но всё равно приходилось тащиться в общем потоке.
— Дорожная полиция, мать его, пьют где-то, что ли! — вполголоса выругался Сяо Ху.
Я никак не отреагировал. Какое мне дело, пьют они или нет? Машина наконец доползла до входа в управу. Там, словно из-под земли, возникла целая толпа и окружила нас.
Несколько старух в рванье уселись перед машиной, колотя руками по земле, и принялись громко голосить. Несколько мужчин средних лет, словно фокусники, развернули плакаты с лозунгами «верните нашу землю» и «долой продажных чиновников». Вслед за голосящими на чём свет стоит старухами с десяток человек опустились на колени, высоко подняв над головой обеими руками исписанные куски белой материи. Сзади с обеих сторон машины несколько человек повытаскивали из-за пазухи разноцветные листовки и стали раздавать толпе. Действовали, словно прошли хорошую подготовку, будто хунвейбины во время «культурной революции» или как те, кто раздаёт ритуальные деньги на деревенских похоронах. Толпа накатывалась валом прилива, моя машина оказалась в самом центре. Совсем не того вы окружили, земляки. На глаза попалась седая макушка Хун Тайюэ. Его держали под руки двое молодых людей, он двигался от сосёнки-пагоды, что к востоку от главного входа, и, подойдя к машине, остановился между стоящими на коленях крестьянами и старухами. Это место размером с жёрнов явно оставили для него. Организованная и спланированная демонстрация. И заводила, конечно, Хун Тайюэ. Он был привержен коллективному духу народных коммун, а мой отец упрямо оставался единоличным хозяином. Эти два сумасброда дунбэйского Гаоми светили повсюду огромными лампами, реяли как два знамени — красное и чёрное. Он достал из заплечного мешка тот самый, пожелтевший от времени бычий мосол с девятью медными колечками по краям, поднял, опустил, покачивая уверенными движениями и производя ритмичные звуки — хуа-ла-ла-хуа-ла-ла. Важный реквизит его славной истории, он был чем-то вроде меча, которым воин разит врагов. Его коронный номер — куайбань [274]под аккомпанемент этого мосола. И Хун Тайюэ начал скороговоркой:
Тронешь мосол — сам поёт без струн.
О чём сегодня речь? Как разошёлся Цзиньлун…
Народу протискивалось всё больше, шум и гам нарастал, и вдруг всё стихло.
В Гаоми про Симэньтунь знает каждый свиновод.
Ферма «Роща Абрикосов» там пример всем подаёт,
Урожаи добрые, скота велик приплод,
Курс революционный Мао нас к победе приведёт!
Тут Хун Тайюэ подбросил мосол в воздух, повернулся вокруг своей оси, у всех на глазах выставил руки за спину и ловко поймал его. В полёте мосол не переставал звучать, как живой. Раздались крики одобрения и отдельные хлопки в ладоши. Выражение лица Хун Тайюэ вдруг переменилось:
Знал помещик Симэнь Нао в тирании толк,
отпрыск от него остался, белоглазый волк. [275]
Мерзкое его отродье, именем Цзиньлун,
с детства правильного корчил, хитрый говорун.
В комсомоле и в парткоме стал руководить,
взять реванш, мерзавец, хочет, чтоб как прежде жить.
Снова частники с землёю, старая беда,
от народной же коммуны нету и следа.
Сняты ярлыки с «уродов», контры и ворья.
У меня ж душа заныла, слёзы в три ручья…
Он подкинул мосол, поймал правой рукой, а левой вытер слёзы с глаз слева; снова подкинул, поймав левой, а правой утёр слёзы справа. Мосол, как белый колонок, прыгал из одной руки в другую. Раздался гром аплодисментов. И донёсся вой полицейских сирен. Хун Тайюэ продолжал с ещё большим возмущением:
Ну а тут замыслил, контра, вероломный план:
Сделать нас туристским центром, выжить всех крестьян.
Пашни — на поля для гольфа, бордели, казино,
чтоб устроить для буржуев развлечений дно.
В грудь ударь, земляк, товарищ, думай головой,
не пришла ль пора заняться классовой борьбой!
К ногтю богача Цзиньлуна, хоть пустил корней!
Брат его глава уезда, ну а мы сильней!
Коль сомкнемся воедино и на бой пойдём,
выметем реакционеров, начисто сметём…
Зрители взревели. Кто сыпал ругательствами, кто смеялся, кто топал ногами — перед входом в управу творилось что-то невообразимое. А я-то думал дождаться подходящего момента, выйти из машины и, пользуясь тем, что мы из одной деревни, уговорить их разойтись. Но Хун Тайюэ в своей частушке уже назвал меня покровителем Цзиньлуна. Если я выйду и предстану перед разгорячённой толпой, трудно даже представить, что будет. Я надел тёмные очки, закрыл лицо и оглянулся в надежде, что скоро прибудет полиция и разгонит их. Дюжина полицейских стояли у края толпы, помахивая дубинками, — по сути дела, уже среди этого галдёжа. Но народ всё прибывал, и полицейские тоже оказались окружены.
Я поправил тёмные очки, натянул на голову туристскую шляпу и, старательно прикрывая синюю половину лица, открыл дверцу.
— Начальник, не выходите ни в коем случае! — перепугался Сяо Ху.
Но я вышел и, пригнувшись, рванулся вперёд. Кто-то подставил ножку, и я очутился на земле. Оправа сломалась, шляпа отлетела в сторону. Я лежал, уткнувшись лицом в раскалённый полуденным солнцем бетон, губы и нос саднили, меня охватило крайнее отчаяние. Умереть таким образом — это облегчает дело, вполне возможно, скажут, что погиб при исполнении служебных обязанностей. Но тут же вспомнил о Чуньмяо. Я не могу умереть, не увидев её, пусть даже её уже нет в живых, всё равно глянуть на неё хоть одним глазком. Не успел я встать на ноги, как вокруг заорали:
— Лань Цзефан, синемордый! Покровитель Симэнь Цзиньлуна!
— Хватайте его, не дайте сбежать!
В глазах сначала потемнело, потом снова поток света, лица вокруг изгибаются, как только что выкованная лошадиная подкова, которую погрузили в воду, и испускают лучики голубовато-стального цвета. Меня схватили за руки и вывернули их за спину. В носу жарко и свербит, словно пара червей забрались на верхнюю губу. Кто-то сзади поддал коленом под зад, лягнули по голени, крепко ущипнули спину. Кровь из носа капала на бетон и тут же испарялась чёрной дымкой.
— Цзефан, никак вправду ты? — послышался знакомый голос.
Я спешно собрался с духом, чтобы успокоиться, преодолеть головокружение и быть в состоянии думать, чтобы глаза, перед которыми плавали круги, могли что-то различать. Передо мной ясно вырисовалось исполненное страдания и ненависти лицо Хун Тайюэ. Непонятно почему в носу засвербило, глазам стало жарко, выступили слёзы. Именно так случается, когда в трудную минуту рядом оказывается близкий человек.
— Дядюшка, — всхлипнул я. — Отпустили бы вы меня…
— А ну отпустили все руки… — скомандовал Хун Тайюэ, размахивая мосолом, как дирижёр палочкой. — Словами надо воздействовать, а не силой!